Мак Маг. Утренняя звезда, гл. 4

- Мне снился сон, - продолжала Мила, - две круглых дымки перед глазами.
Они быстро - быстро крутились, и я различила радиальные полоски из центра этих дымок.
Передо мной - велосипедные колеса.
Кто-то крутил педали и скоро ехал по равнинной местности, просёлками…, появлялись люди.
Я увидела, что на роллере сидела девочка. И увидела себя в детском возрасте.
Маленькая смеялась мне, она, и махала  рукой, а я? Я испытала шок за такое беспутное вождение, которое однажды меня чуть не привело к несчастью. Меня саму.
Велосипед от неустойчивости бросило в сторону, и маленькая Мила, та, едва справилась, жёстко вцепившись в руль, поставив и вторую руку – правильно, да, - на второе  крыло рукоятки.
Лицо просияло радостью.
Она умчалась, но велосипед, колеса - отдельно - восстановились передо мной.
Они тяжелели, превратились в сплошные диски.
Старый локомотив. Дым, застилавший все позади.
Гарь, шум, вонь.
И всё те же: дымки-колеса.
 Вслед за локомотивными возникли автомобили. Они мчались, цепляя ворсом протекторов дорожную пыль, шурша и подскакивая.
И вдруг снова - те ранние пустые дымки.
Они чего-то ждали от меня будто. Мне стоило лишь отвлечься – и я забылась бы, и они исчезли бы, чудные, навсегда. Но я ждала...
Одна из дымок уплотнилась в форму земного шара. Океаны, реки, континенты, зелёный масив...
Другая - просто сама собой,- облачком к Земле прилипла, окутала ее, растворилась в ней.
Я падала на Землю, стремительно приближалась.
И снова - та маленькая Мила,  мчавщаяся на двухколёснике и опрометчиво так же, как прошлый раз, приветствуя меня свободной рукой.
Она заставляла переживать за нее. И всё заразительнее мне хотелось рассмотреть ее, как так? Это суть моя. Я.
Ее лицо приближалось. Какой же я была? Та, девочка.
Но вот мгновением вернулась вся картина шара Земли, и я увидела, как вторая дымка, окутывавшая Землю ранее так нежно, прекрасно, вдруг отторглась, принудительное отчуждение.
Освобождённая теперь дымка повисла в  стороне. А Земля плотная продолжала медленно крутиться.
Снова девочка на  ровере.
Приближалась. Мила та - уже рядом И когда ее лицо стало различимо для меня, меня отшатнуло.
Это было чужое лицо, обезображенное чем-то.
Оно мчало во весь опор... Я поняла...
Оно желало проехать, проникнуть сквозь меня.
Я часто задышала, захлёбываясь фантастикой.
В тело ударило чем-то, и я пробудилась.
Лежала в кровати.
Полумрак, запах сосновой смолы, багульника, ещё чего-то.
Кровать была огорожена занавеской, старой с какими-то на ней феерическими рисунками, с которых я какое-то время глаз не могла оторвать.
Из-за неё снаружи лился жёлтый трепещущий свет. Свечной.
Вернулась память. Я подняла голову, села, огляделась. 
Тёплое одеяло, сухое тело переодето не мною в холщовую рубашку. Под ней – спиртовой запах.
«Он раздел меня и натёр водкой?! Я была обнажена!» - прошило меня.
 Скинула одеяло и, оглядев себя, лишний раз удостоверилась, что, да - это должно было быть именно так.
В моем крохотном огороженном уголке - рубчатое окно в старых мутных стёклах. За окном терзался ливень. Ветка какого-то дерева беспрестанно кланялась мне оттуда, стучала в раму.
- Эй! – Позвала я, спустила ноги на пол, находя под собой огромные тапки.
- Эй! – Позвала я, сунулась в тапки, встала и пошелестела вперёд широченной подошвой несколько шагов.
Отдёрнув штору, увидела грубо рубленный элементарный стол, - обтёсанными ножками. Столешница из горбыля, ровной стороной наверх. На столе – свеча и человек, сидевший ко мне спиной.
Я хотела говорить, но голос опередил меня:
- Вам нужно уйти, - сказал он.
Мужчина повернул ко мне только часть лица.
Я видела профиль.
Несмотря на то, что этот человек сильно изменился: заросшее лицо, не бритое, сухая шевелюра, требующая искусства парикмахера. Простая одежда, - толстовка, перевязанная поясом, широкие брюки. Я узнала - Гиличенского.
- Вам нужно уйти, - повторил он, пока я переминалась голыми ногами в просторных тапках и вспоминала его.
- Алексей Викторович, вы не узнаете меня?
Он говорил:
- Я сделал для вас все, что требовалось, все, что мог. Теперь вы должны уйти.
Щекочущая хитрость, возмущение проползла по моим рёбрам.
«Как это? Что к чему! Уйти? Куда?»
Раздели. Лечили… Ладно, это.
Не узнали. Ладно.
 Можно пережить!
Я сюда приехала не из-за любви, не из диких чувств - из работы!
Какая любовь, если … Все тайное произошло…
Я думала, думала, а между тем, лицо Гиличенского разворачивалось в мою сторону.
«Но, - думала, - даже так если. Как же и кто, как бы то ни было, может меня выгнать в такой ад?»
- Это невозможно, - мне уйти, – подвела итог я всем своим рассуждениям.
Он повернулся, раскачиваясь торсом, шумно.
- Что невозможно?
- Как я пойду?! – Отвечала я. - Я не могу уйти в такую погоду!
На меня сверкали глаза профессора, а ядовитая улыбка его проговорила, цитируя что-то:
- Как много дел считались невозможными, пока они не были осуществлены!
Я стояла в холщовке, плечи ее свисали почти до локтей.
Низ ее прикрывал коленки.
Дурацкие широкие растоптанные тапки эти...
Он оглядел меня всю, ничего не меняя в выражении своём.
Стойкий неумолимый взгляд.
Я вспомнила его точно таким в кабинете деканата, когда однажды заглянула туда и вызвала выйти молодого профессора.
И здесь, теперь  копировалась масса меня в то подзабытое место, когда я  дожидалась Гиличенского и стояла, дождавшись тогда перед ним.
Но как я тогда  выглядела! Вся с иголочки: красные туфельки
«Backoni», пудровый джемпер с нитями люрекса…
Девчонки умирали, как на мне все это чисто сидело. Безэксцессно! Джинсы ESPRIT, да, отделяющие каждую линию ножки!
И вот теперь я!
В огромных с квадратными носами клетчатых – на ногах, расклешённой рубахе, от которой, преет мужиком прям-таки, и гляжу с полным расположением и распристрастием на моего велико уважаемого преподавателя.
Я подняла руку и тупо обзорно оглядела себя всю, демонстративно.
Профессор не снимал с меня сверлящего взгляда.
- Что вам не понятно? – Скрипнул зубами.
- Я не пойду никуда! – Объявила я остро, решительно, опрокидываясь напрочь  окончательно из фантазий в  реальность. – Я не могу уйти в такую погоду! Нет!
- Ах, вы не можете уйти!? Тогда объяснитесь: зачем вы здесь? – Он развернулся ко мне полностью. Руку установил на колено, глядел - пытал.
 Я чувствовала себя на экзамене.
- Вы не узнаете меня, Алексей Викторович? – Попробовала я ещё снизив тон.
- Нет. Я не знаю. Что вы хотите же?
- Я ваша ученица.
- Ученица? Я давно прекратил преподавательскую деятельность. Давно уже. Что, повторяю, вам надо от меня? – Он упирался в одну фразу.
 Я не знала, что дальше.
- Ну я…, - я поправила волос за уши, сглотнула, приготовившись отчитаться полностью и безусловно.
Нога моя в широком тапке прошлась в сторону, но тапок даже не сдвинулся с места.
Я попыталась ещё дальше двинуть ступней.  Произвести хоть какое извинительное движение.
Тапок шевельнулся и отскочил в сторону. За сим  - другой ногой, то же действие.
Гиличенский наблюдал моё занятие.
Я посмотрела на него, чуть не плача.
Покрываясь под рубахой бордовыми переливчатыми пятнами, и стало холодно. Смотрела на него причастными очами.
Он перевёл строгий взгляд с меня, на  «тапочное» развлечение моё, и снова - на меня.
Ждал.
Я откашлялась в кулак.
Ждала, суда. И вообще: чем тут всё  это безобразие может окончится.
" Пожалуй, мне добавить-то больше нечего. Раз он уже меня раздел, видел, так сказать во всей красе, то уже что? Хотя - разве я кому позволяла?
 Но не о том я…
 Мила посмотрела на меня, на своего слушателя, Мака.
 Собственное утопление в образах, нахлынувших, она старалась точно передать.
И это, кажется, выходило чересчур.
Мила сомкнула губы. Глядела на меня вопросительно.
- Что же вы? – Спросил я.
- Не знаю, зачем я вам все это рассказываю?
- Затем, - вмешался я, - что вы обещали рассказать.
- Вы ведь не поверите?
- До сих пор, видите, верил.
Молчали. Метались мысли.
В горле прошлось что-то, выражаясь едва заметно, пролезшей змейкой. И у нее, и у меня.
Она отвернулась в потускневшее окно  нашего покачивающегося купе.
Вечер.
За окном - тёмные электрические столбы,  навивали какую-то неспешную мелодию.
Провода словно передавали нотный стан, поднимаясь, опускаясь, поблёскивали мажорными ключами связок фонарей от света мутно взошедшей Луны.
В ключах тех расставить бы музыкальные знаки.
Но музыка была внутри себя, - знойная, жаркая, завтрашняя, вьюном брошенная на раскалённую сковороду. Терпела ночь будущую арию.
Мила молчала.
Воспоминания тонкими тенями бродили на челе.
Тонкий волос, выбившийся - откуда взялся, шевелился от порыва воздуха - сквознячка пробившего в щель окна снаружи.
В глазах то вспыхивали, то угасали звёздочки, художественно выражая многосложный рисунок карих зрачков, будто изобильно раскрашенной контурной карты они играли в них, и ещё: от отражения купейного света в стекле, и - цветом  вернисажа пейзажей знаменитого Куинджи.
Лёгкое покачивание на сидениях успокаивало, усыпляло нас.