На столе трепетал в каганце огонёк

               Всё-таки хорошо нас учили в школе. Сидишь перед монитором, ищешь первую фразу, и в голове возникает: «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий…» Как будто сам только что придумал. А оно просто ждало своего часа. Вот и дождалось.
               Всё так: в непростые времена особенно тянет к классике. Классике белорусской: «Колосья под серпом твоим», автор – Владимир Короткевич. Читано-перечитано, а открыла и оторваться не могу. Другие времена, другие люди… Но тот же язык, та же земля, так же гнутся колосья…

               «На столе трепетал в каганце огонек»… Можно только почувствовать, нельзя объяснить, почему от этих нескольких слов захватывает дух… Как будто автор распахнул маленькое слюдяное окошко в девятнадцатый век. Где за выскобленным деревянным столом «вячэраюць» (ужинают) Когуты. Возится у печки хозяйка дома, в выбеленной льняной рубахе сидит под иконами дед Данила, с ним рядом старший сын Михал – плотный, с легкой сединой в золотистых взлохмаченных волосах. Сыновья Михала, пятеро светлоголовых, коренастых мужичков от семнадцати до восьми лет деловито черпают ложками «гущу наливанную» – пшеничную кашу с молоком. Последыш, шестилетняя Янечка не сводит глаз с сероглазого темноволосого гибкого парнишки, с трудом сдерживающего слёзы. Последний раз они вот так, вместе сидят за столом. Пришло время возвращаться Алесю в родительский дом.
               Это старый князь Загорский-Вежа настоял, чтобы по дедовскому обычаю, как пару веков назад, отдал сын своего первенца, Алеся, в холопскую семью на «дядькованье». Пусть знает и помнит, каким потом хлеб на земле достаётся. Обычай тот в девятнадцатом веке почти исчез, да не посмел сын отца ослушаться, послал панича к Когутам, верил: зря не обидят, что сами умеют, тому научат. И научили: в ночном коней сторожить, лён с пшеницей не путать, поцеловать и перекрестить нечаянно уроненную со стола крошку хлеба: «Прости, божечка». А ещё холопским песням, в которых горе крестьянское переплетается с надеждой, что где-то в стойле растёт белый жеребёнок. Как только станет тот жеребёнок крепким конём, бог на белую землю спустится, а с ним - правда…   

               Как все великие книги, роман Короткевича в разные времена читается по-разному.
               Прежде читала взахлёб красивую легенду о любви императрицы Екатерины и непокорного, непокорённого князя Акима Загорского, сотворившего не ради государыни, а ради красивой женщины – чудо. На высоком берегу Днепра среди полыни и вереска за ночь раскинул князь несметное количество белых шатров с золотыми макушками. И один, самый высокий, из красного шелка. Рядом с шатрами паслись белые, как снег, кони. А по реке плыли челны, в которых музыканты играли на рожках грустные песни…
               Восхищалась тем, как показан автором неукротимый, яростный характер сына князя, Данилы Загорского, который «был человек одновременно очень хороший и очень дурной. Его хорошие качества были природными. Его недостатки – недостатками века. И все, что бы он ни делал, свидетельствовало об этом».
               С трепетом читала, как согласно родовому обычаю ведёт отец подростка Алеся в усыпальницу Загорских: «Когда-то мы, наверно, могли быть великими, но не сумели. Наше политическое бытие окончилось. У других есть имя, у нас – ничего, кроме могил. Одни могилы, разбросанные по этой земле. Курганы на берегу Днепра, холмы на крестьянских кладбищах, твоя и моя усыпальница, сыне…»
               Настанет время, и Алесь догадается: отец ошибался. У его народа есть имя –древнее, забытое. Но есть. И язык, на котором говорят Когуты, на котором песни поют – не презираемый холопский, мужицкий говор, а родной, белорусский.  С присущей ему «мелодичностью каждого предложения. Как вдох и выдох. Сколько набрал воздуха в грудь, столько и отдал, пропел щедро, не оставив себе ни капельки».
            
              А ещё не оторваться от страниц, на которых слёзы и восторг Алеся при встрече с чудом настоящего искусства в крепостном театре деда Загорского-Вежи, первая дружба и первая юношеская любовь. От страниц с описанием охоты на волков, когда за ружьё, взятое с собой, побьют, а то и поломают оружие, чтоб не позорил, не рушил обычай. Только собаки да кнуты, подвитые на конце свинцом. Столько страсти, красок, родства душ охотников и жертвы в этом эпизоде, что, ей богу, вполне сравнится с описанием охоты в «Войне и мире» Толстого. А ещё море… Нет, не буду пересказывать, этот восторг, это преклонение перед морем надо прочитать самому. «Потому что, увидев море, человек перестает быть ребенком, человек становится человеком»…

               Но перечитываю сегодня и главным кажется другое: как тяжело на этой земле доставалась людям… нет, не свобода, так и не полученная в девятнадцатом веке, а попытки осознать себя людьми, попытки только вдохнуть ветер вольности... Горько улыбаюсь. Сейчас сказали бы: желание перемен… За которое люди расплачивались жизнями. Сколько было тех, которые вроде бы поддерживали, но потом отступили, испугавшись за своё благополучие, удовлетворённые тем, что их простили и разрешили какую-то малость.

               Разные люди, разных сословий, взглядов…

               Мучается вице-губернатор, его сиятельство граф Исленьев, замешанный в молодости «в той несчастной истории», что произошла на Сенатской площади: «Как я мог думать, что можно служить и оставаться честным!.. После такой пылкой юности – старость, пахнущая псиной. Смилуйся, господи, над теми, кто служит дьяволу, кто хоть словом, хоть молчанием помогает ему… Разве это дворяне?! Ни стыда, ни чести. Все равно, кого хвалить, все равно, перед кем извиваться на брюхе, все равно, кому бесстыдно поддакивать… А ведь это мы принимали в круг первых, избранных… Пущин в Сибири, наверно, умер, а тот, кто его принимал в общество (речь идёт о графе Михаиле Николаевиче Муравьёве-Виленском) живет, делает вид, что забыл молодые честные слова. Да еще, может быть, рассказывает о «горячей молодости», что «мы тоже были такими», что «все это пройдет». А прикажут – будет вешать эту молодежь…»
               Всадник на вороном коне в чёрном плаще с лицом, изрезанным шрамами.  Народ называет его Чёрный Война, а земская полиция двадцать лет ловит и не может поймать.  Только однажды он раскроется: «Мне тогда было девятнадцать, и я верил в людей. Верил в бунт, в наше восстание (1830-1831г.).  Верю я в это теперь или нет – мое дело… Нечего удивляться, что нас разбили, что мужики нам не верили. Но я-то верил. Через год пришел к некоторым из друзей и сказал, что время начинать сначала. Один разводил капусту, второй служил столоначальником. Увидел их пустые от ужаса глаза… А они ведь были совсем такими, как я… Что было делать? Начальники предали. Друзья тряслись. Народ покорно тянул ярмо. Все, во что я верил, было, выходит, сказкой для глупых детей, а моя мечта – поломанная игрушка... Я был молод и горяч. Один так один. Решил: восстание будет жить, пока буду жить я... И вот оно живет. Они думают, что задушили его, а оно живет, двадцать лет звучат его выстрелы. Какой еще мятеж держался столь долго?! Потому и сплю одним глазом, потому остерегаюсь. Оно должно жить долго… пока не подстрелят меня. Мне нельзя останавливаться. Иначе получится, что я даром жил».
               Крепостной Корчак, оказавшийся в ответе за всю деревню, потому, что именно его вилы воткнулись у ног эконома помещика, отказавшегося платить общине положенные деньги за «сгон» на барские работы. (Какой хозяин в деревне не сумеет бросить вилы так, чтобы они попали точно в цель?) Да ещё наивно поверивший, что солдаты не станут стрелять в мужиков: у тех ведь кресты на груди! Раненого, его будет лечить мельник и выговаривать: «Потому что вы как будто бы и вместе, а на самом деле стадо баранов. Ничто вас не связывает, каждому своя шкура дороже… Если не изменитесь, так вам извечно быдлом и быть. Случайно одного забодаете, сразу будет над вами новый кнут».
               «С приятной дрожью (это отходила боль) Корчак подумал, что теперь он, может, и не умрет… Потому что это был хлеб, а он верил хлебу. В хлеб можно было верить. В хлеб нужно верить. От хлеба жизнь и от хлеба сила... Он несет человека, и человек живет ради него, помогает ему стать хлебом, а тот за это отдает человеку самого себя. И это за хлеб лилась в Пивощах мужицкая кровь… Корчак был спокоен. Он просто рассуждал: «Если земной суд такой лживый, такой неправедный, почему б не судить каждому, поправляя его? Почему не губернатору? Почему не дядькованому сопляку Загорскому? Почему не… мне? Почему, в самом деле?» Он внутренне улыбался новизне и опасности этих мыслей. Так он и сделает. Суд так суд. И всем, кто стрелял в кресты, не уйти живыми. Он заступится за своего Христа. Все они ответят перед правдой. Потому что они не помогали хлебу расти, не помогали земле-матери родить. Они только тратили ее без пользы, и потому правды у них не было, и они были волками. А с волками – по-волчьи…»

               Все они одиноки… Несчастные одинокие колосья под чьим серпом? Времени? Матушки Клио?
               
               Не удержалась, заглянула в конец книги. Знаю же, что там, и всё равно: «Это лгут, что у писателей не болят сердца за людей, созданных ими, проведенных через «выдуманную» ими же самими жизнь. Эти лжецы просто никогда не писали даже посредственных книг. Точно так же, как лгут, что писатели вообще «выдумывают» какую-то жизнь. Жизнь «выдумать» нельзя. Ее можно только воссоздать. Такой, какой она была, со всеми радостями и со всеми потерями… Со всем тем, что пережили, чем перемучались ваши и мои предки… Потому что все мы – от них. От их радостей, от их мыслей, от всего, чем они жили».

             Вдруг стало понятно, чем так зацепила фраза о трепещущем огоньке в каганце. Именно так трепещет в душе огоньком наше прошлое. Не лично моё или кого-то другого – всех вместе. Тех, кому выпало родиться под этим неброским ситцевым небом, слышать шум сосен, шелест берёз в ветреный день, любоваться сильными крыльями буслов (аистов), рассекающих небесную даль. Судьбы предков незаметно живут в наших душах и оставляют тоненький нитяной след или яркий мазок на выделенном нам кусочке общего полотна большой батальной картины, которую, плохо ли хорошо, талантливо или не очень пишем мы всю свою жизнь.

                Не могу удержаться и не процитировать. Понимаю, конечно, какое это литературоведение, если только и делаю, что цитирую да цитирую роман, и все же не в состоянии оторваться. Если вдруг, мой читатель, вслед за мной, вы терпеливо добрались до этих строчек в надежде всё-таки понять, что же хотел сказать автор, прочитайте и, может быть, откликнется душа ваша так же, как откликнулась моя: «Скрипели телеги, шли рядом с ними мужики. (В лихой, неурожайный год князь Загорский послал обоз с семенным зерном родственнице в местечко Свислочь). А молодой Загорский то ехал возле обоза на мышастой Косюньке, то сворачивал с дороги и скакал мягкими проселками, проезжая деревни и хутора, то лежал на телеге и смотрел на золотые облака. Бесконечные дороги! Запутанные перекрестки с десятками тропок, что вливаются в них! Покосившиеся деревянные кресты, серые, в глубоких трещинах, стоящие на перепутьях. Тянутся мимо них телеги, проходят путешественники с трехгранными острыми посохами и котомками за спиной. Идут баркалабовские нищие с синеокими мальчиками прозрачной, иконописной красоты. Бабы несут за спиной поклажу, узлом завязав на груди концы платков. И узкими, какими-то особенно женственными кажутся их подавшиеся вперед плечи, сжатые жесткой тканью, в которой лежит неподвижный груз. Поет лира под придорожным вязом. Иногда солнце закроет дымно-агатовая завеса мимолетного дождя. И тогда ноги месят дорожную грязь, тысячи ног, и корчмы выглядят особенно темными, а половая шкура лошадей становится гнедой. И на все это – сколько уже лет! – глядит обведенными синькой глазами, весь в подтеках, выкрашенный охрой и медянкой распятый Христос»...
               Вроде просто слова, без суперкрасивых гипербол, сравнений… А читаешь – и чувствуешь запах первых капель дождя, видишь прячущиеся в тумане серые деревянные кресты с распятым Христом и узкие женские плечи… А главное, всё это – не чужое тебе, до боли в сердце любимое…


              О чём роман? Если говорить банальными штампами, о росте национального самосознания, о подготовке к восстанию 1863 года, о котором большинство россиян и ведать не ведают…
               «Дела давно минувших дней», людей забытых, их страстей…
               Да нет, конечно же, как вся великая литература – роман о любви. Но об этом надо читать самому. В любовь ведь нельзя поверить на слово, её надо почувствовать, самому ощутить, как сожмётся сердце от неловкого, обидного слова, как задрожит при мысли о возможной потере, как возликует при одном взгляде на того, кого любишь…

               И о времени. Которое почему-то кажется таким похожим на наше.
               Всё-таки великие писатели – гениальные провидцы: «Это было тяжелое и страшное время. Вся необъятная империя коченела и немела от чудовищного политического мороза, что вот уже двадцать шесть лет(!) висел и космато ворочался над ее просторами. Каждый, кто пытался дохнуть полной грудью, отмораживал легкие… Шпицрутены и полосатые будки стали символом. Все приносилось в жертву идолу государственной мощи».
               «Каких перемен вы хотите?» – настойчиво, а иногда и ехидно спрашивают многие. Всё просто: «Дышать полной грудью…»

               Ну, а в заключение байка от старого князя Загорского-Вежи: «Бог делил между народами землю. Одним то, другим это. Пришли белорусы… Очень уж господу богу понравились. Он и начал наделять: «Реки вам даю полные, пущи немереные, озера неисчислимые. Зноя у вас никогда не будет, а холодов и подавно. Зажраться на богатой земле не дам, чтоб были ловкими, смекалистыми, трудолюбивыми, но и голода у вас никогда не будет. Наоборот, в голод более богатые люди будут к вам приходить. Не уродит хлеб, так уродит бульба. А еще звери и дичь в пущах стадами, рыба в реках косяками, пчелы в бортях миллионами. А травы – как чай. Не будет голода. Женщины у вас будут красивые, дети здоровые, сады богатые, грибов и ягод – завались. Люди вы будете талантливые, на музыку, песни, стихи способные. На зодчество тоже. И будете вы жить да жить, ну как…» Тут его Микола в бок толкает: «Господи боже, да вы подумайте. Это же вы им рай отдадите! Это же вы… бо-же мой!.. Да они при их языкастости туда из настоящего рая всех переманят! Они же языком мелют – дай бог нам с вами». Бог подумал, крякнул, но обратно ведь отнимать не будешь. В самом деле, есть уже она, земля. Лани бегут – лес шевелится. Рыба челны из воды вытесняет. Деревья – до солнца. «Хорошо, говорит, земля будет рай. А чтоб не слишком вы перед моим раем нос задирали, дам я вам самое худшее в мире начальство. Оно вам того рая немного убавит, да и спеси чуть-чуть с вас собьет. Это вам для равновесия». Вот оно как!»
              Спасибо, Владимир Семёнович. За то, что вы были. За то, что ваши книги – глоток воздуха, который позволяет жить дальше.