Всего один день

    Он сидел не то, чтобы грустный или опустошённый, но вроде бы слегка рассеянный. Выгоревшие за лето волосы, цвета спелой ржи, такие же, как она, жёсткие от солёной воды и растворённой в ней глины, буйно топорщились в разные стороны. Щёки и лоб были красны, то ли от сильного загара, то ли от чрезмерного смущения. Он долго ходил подле меня, заглядывал через плечо, как я работаю, предлагал «подержать за краешек», сопел в ухо, если ему казалось, что дело не идёт, и радовался, когда оно спорилось. Мне было смешно видеть его суетливые хлопоты подле. Понимая, что ему нужно поверить мне что-то, я , всё же, с изощрённостью доморощенного наставителя не помогал, не торопился первым начать разговор.
    Мы жили в одном доме, но не виделись всё лето. О том, что он приходил, я догадывался по вырванной с корнем горбушке и просыпанной на стол соли. Занятый своими важными делами, он поднимался с первыми лучами солнца и бежал с горы, по козьей своенравной тропе, к морю. Бухта, которую облюбовали местные мальчишки, с высоты парения чайки, была похожа на широкую чашу с пологими краями и отбитым краем, что глядел на простор открытого моря, в ту сторону, куда уходили грёзы, рыба перед штормом и лоснящиеся при свете луны и солнца дельфины. Солёную корочку он съедал сам, глядя на то, как рассвет плавит воду, а вкусным мякишем делился с рыбами. Но он не просто бросал хлеб в море, а заходил в воду по пояс и кормил их с рук. Если не было шторма, то рыбы обыкновенно поджидали его на мелководье, мелко и опасливо поглядывая на чаек, хищно щурившихся в их сторону. Но птицы не осмеливались напасть, ибо тоже ждали. Двух-трёх кусочков солёного хлеба им было достаточно для того, чтобы не чувствовать себя лишними на этом берегу.

    Как только мальчишка заходил в воду, рыбы обступали его со всех сторон, и быстро склёвывали хлебное облачко, а  после неотступно следовали за ним по весь день. Этот малыш, вероятно, считал себя всесильным  и бессмертным. Отыскивая укрытия рыбы - звездочёта, трогал её ядовитые, расставленные на стороны шипы. В шутку трепал опасные колючки скорпены, гладил мизинцем по выпяченному животу морского конька, здороваясь, тянул за мускулистую лапу,  отклеивая от камней, рапаны и щекотал по незагорелому блёклому брюшку крабов. Он плавал и нырял до озноба и синих, в цвет неба, губ. Иногда выходил, чтобы обнять камень на берегу, но и тогда рыбы кружили у подножия , едва ли не огненного его ложа, выглядывая из воды, торопили мальчишку, звали с собой. И он снова прыгал в волну, смеясь, вплетал долговязое тело в косяки гладких, приятных на ощупь, рыб, стараясь плыть с ними наравне.
    Казалось, этому единению не будет конца, но в тёплой воде всё чаще встречались хлопья холода, что недвусмысленно намекали на приближение осени. Постепенно их становилось всё больше, - то морская вода гнала в глубину своих обитателей, и становилась похожей на хрусталь. Дно, вымощенное крупой обточенных волнами камней, манило к себе, а вода обжигала тело с головы до пят так, что ломило в ушах. Жар солнца в споре с ветром севера постепенно сдавал свои позиции, и пришедшие издали дельфины принялись пасти почти что готовых к зиме, сытых рыб...


   Наконец я показал, что заметил, как мальчишка расстроен, и, пожалев его, как бы между прочим поинтересовался:
- Ну, что там у тебя стряслось, ты сам не свой.
- Расставание - это всегда больно? - ответил он вопросом на вопрос, едва сдерживая слёзы.
- Если радость, что предшествовала ей, была невелика, то да.
- Но неужели же не наоборот?
- Ты, вообще, о чём?
- Сегодня утром я ходил прощаться с морем... И... я плакал! - Мальчишка вдруг сорвался на рыдание, смывая солёными слезами морскую солью, въевшуюся в его щёки.
- Ну и отчего ж ты плакал, дурачок? - Спросил я его, прижимая к себе единственной рукой.
- Я уеду, а как оно останется тут одно, без меня? Или, чего хуже - просто, позабудет про то, что я есть... и кто-нибудь его отберёт у меня, насовсем.

   Обняв внука так крепко, как только сумел, я потёрся об его мокрую макушку подбородком, и проговорил:
- Да куда ж оно денется от тебя, малыш. Море твоё! Я подарил тебе его, давным-давно.
  Мальчишка перестал плакать и, хлопая выгоревшими ресницами, чтобы быстрее успокоиться, спросил:
- Когда? Когда ты мне подарил его, дед? И... разве это так можно, чтобы дарить море?
- Можно. А как давно? В сорок третьем, под Новороссийском. Ещё там я решил, что, когда мы победим, я подарю Чёрное море своему внуку. И не какой-нибудь кусочек, а всё, целиком.
- Но ведь я ещё не родился тогда, дед...
- Ты был всегда, малыш. Ты - это будущее, жизнь.

   Мы ещё долго стояли, обнявшись. Я и мальчишка, ставший за лето немного нескладным, и уже дорос мне до плеча с пустым рукавом, заправленным под ремень. Море, подаренное внуку, волновалось издали, пыталось дотянуться до нас, бушевало всесильно, так что дрожали скалы от его яростного сострадания.

   Вечером внук уехал. Он провёл у меня всё лето, а если по-хорошему, то мы виделись всего лишь один день. Но ... каким дорогим был он, так как стоил многих иных, непрожитых до конца жизней, да тысяч сказанных впустую слов, что развеет в прах морской ветер, не оставив от них никакого следа.