Тюремные рассказы 6

Я жду тебя

Поезд стал замедлять свой ход, монотонный стук колес все убавлялся, будто заканчивали свой ход огромные часы. По столыпинскому вагону пронеслись команды конвойных, заставляющие «этапируемых» торопливо застегивать телогрейки, завязывать вещевые мешки, натягивать на уши зимние шапки-ушанки. С перрона донесся лай собаки. «Ну, кажется, доехал», – окончательно приходя в себя после тревожного то ли сна, то ли размышления с закрытыми глазами, подумал Санька. Его перевозили из одной колонии в другую, но самое главное – в ту область, где он родился. И уже оттого, что родные места будут рядом, на душе повеселело. Кто-то внизу, в «купе», чихнул. «Будь здоров!» – громко сказал Санька.

Началась высадка этапа. Конвойные – молодые солдаты – были сосредоточенны и внимательны. Зэки выскакивали из вагона, бежали, как оглашенные, к стоящему тут же, на перроне «автозаку». И исчезали. Некогда даже было оглядеться бегущему человеку, подгоняемому лаем собак и командами солдат. В «автозаке» Санька умудрился сесть поближе к двери – и он мог видеть кусочек воли, как экран другой жизни, через «тамбур», где тоже было окошко, пробегающие мимо улочки сонного городка.

За те годы, что он не видел той, другой, жизни, он похудел, глаза поблескивали усталым блеском, характерным для человека, забывшего, что такое покой. Постоянная борьба за выживание сделала его угрюмым, немногословным и внимательным к окружающим его людям, которые, как и он, были всегда готовы к неожиданностям. Превратности судеб, чем-то похожие, делали этих людей и близкими – ибо страдания сближали, и враждебными друг к другу – потому что в жестоком мире неволи все равно каждый был за себя.

… В оконце, за которым была воля, вдруг промелькнул забор, опутанный сверху колючей проволокой, и это виденье в сознании Саньки сразу же оборвало все другие мысли. Надо было приходить в себя, впереди ждала обычная жизнь – колония.

Прибывшие с этапа зэки притихли. Каждый, видимо, сейчас представлял, каково будет на новом месте. Машина остановилась, «автозак» открыли. По одному зэки выходили из него. Строились в одну шеренгу.

…В этапной комнате сквознячок проникал сквозь старые, потрескавшиеся окна, и от этого на душе у Саньки было как-то муторно. То ли сказывалась усталость с дороги, то ли обычное оживление от перемены места жительства сменилось заботой – а как будет здесь? К тому же близость родного дома обострила воспоминания. Именно в родном городке, после армии, и начал он свою тюремную «карьеру». Решил всем доказать, видимо, что он сильный – и за девчонку всегда разберется. Разобрался – с ее подругами, избил их, заставил попросить прощения.

И тот темный переулок, и плачущие девушки, и какая-то бабуля, пытающаяся успокоить его, пьяного и грозного, – эта не уходящая с годами картина сейчас заставляла себя стыдиться… Потом была «химия» – по Указу об амнистии его перевели работать на «стройки народного хозяйства» в ту область, откуда его сейчас привезли. Сказать, что там нельзя было выжить, было бы обманом. Спецкомендатура с нормальными комнатами и свободным передвижением до определенного часа намного лучше колонии, и снова, спьяну, он избил случайных людей, сделавших ему замечание. И снова это были две женщины, помешавшие ему спокойно сидеть на ступеньках возле квартиры, где жила его знакомая. И эта повторяемость событий сейчас и забавляла Саньку, и заставляла роковым считать всякое общение с женщинами в его жизни. Но ведь на свете было и другое. И была у него в юности любимая девушка. И сейчас они иногда писали друг другу. Перед отправлением на этап Санька написал Любе письмо, и сейчас оно было в вещевом мешке, как и письмо родным, – надо было проставить новый адрес и сразу же отправить письма.

…В окошко этапной комнаты осторожно, но настойчиво постучали. Молоденький худой зэк стрелой метнулся к окну. Услышав просьбу, громко сказал:

– Кто тут у нас Колесов?

Санька подошел к окну. Увидел приятеля, еще по воле, Колю Резаного. Его звали так за жестокий шрам через всю щеку. Рослый, с широкоскулым лицом, он стоял, как вкопанный, глядя на Колесова.

– Привет, землячок! Узнал, что ты приехал. Зашел. После отбоя шнырь дверь откроет, в отряд сходим. Земляки будут тебя ждать.

– Хорошо, – Санька, чуть подумав, быстро сказал: – Письма я написал. Брось в ящик, если не трудно.

– Передай шнырю. Сделаю.

Колесов подошел к двери и постучал. Дверь открылась. Высокий, худой, как жердь, осужденный, узнав о Санькиной просьбе от Резаного, взял два конверта у Колесова и закрыл дверь.

Саньке хотелось быстрей связаться с родными, а письма от Любы он всегда ждал с большим волнением, ибо это навевало ему мысли о том, что в жизни его еще будет немало хорошего.

После отбоя Колесов лежал на кровати с открытыми глазами, ожидая, когда его позовут к двери. И вот дверь открылась, и знакомый уже Саньке высокий, худой осужденный поманил его к себе пальцем. Колесов торопливо надел сапоги, телогрейку, шапку. И выскользнул из этапной комнаты. Был уже вечер. Морозный воздух заставил перевести дыхание. Коля ждал Саньку у локального сектора. Высокий, худой осужденный, следовавший за Колесовым как тень, открыл дверь локального сектора.

Санька поздоровался с Колей, и они пошли торопливо по колонии. Им удалось беспрепятственно прошмыгнуть мимо белеющего здания контрольной вахты. Потом кто-то из обслуги колонии, из зэков, открыл им дверь сектора, где находился центральный плац колонии. Они пересекли его. Снова щелкнула открываемая дверь, и они очутились в секторе, где жил Коля Резаный.

В «проходняке» между кроватями на двух стульях лежали на бумаге сало, консервы, хлеб. Принесли «чифир» в закопченном «чифирбаке». Стали «чифирить», сидя на постелях, передавали кружку с горячим крепко заваренным чаем друг другу, пили по два глотка и дальше передавали другому человеку. Это было как ритуал – два глотка.

Колесов, кроме Резаного, не знал никого. Но, как оказалось, все эти зэки были с ним земляки – из одного с ним городка. И воспоминания о нем, о каких-то общих знакомых быстро развязали языки. Говорили много и шумно. Тут возле «проходняка» началась какая-то приглушенная суета, на стулья поставили небольшую железную бадью – и в нос Саньки ударил запах браги.

Выпили понемногу, но в голове у Колесова начало приятно кружиться. Он как бы поддался общему взвинченному состоянию, и его мысли о доме отошли на второй план. Коля уже высказывал кому-то какую-то обиду.

Постепенно в «проходняке», где Резаный «банковал», становилось все шумнее…

Санька натренированным мозгом уже чувствовал приближающуюся опасность и потому попросил Резаного провести его в «этапку». Тот только отмахнулся было от него, занятый своими делами, но тут же все организовал. Пожилой зэк провел Колесова обратно в «этапку». Но заснуть Санька не успел. В этапной комнате включили свет. Сотрудники колонии – два прапорщика – подошли к кровати Колесова.

– Колесов, вставай, – скомандовал один из них.

– Так и есть, «бухой», – сказал быстро второй.

Вскоре Саньку вывели из этапной комнаты в локальный сектор, повели на контрольную вахту. Уже издали в свете, падающнм из большого окна, за которым находилась комната дежурного по колонии, Колесов увидел Резаного, которого тоже два сотрудника колонии – офицер и прапорщик, – держа под руки, вели к контрольной вахте. Хлопнула за ними резко закрываемая дверь.

– Нажрались, свиньи! А завтра локти будете кусать! – громко сказал прапорщик, который стоял возле Саньки.

Они все остановились возле контрольной вахты. Колесов внимательно оглядывал территорию колонии. В этот поздний час, перегороженная на сектора, она напоминала ему зоопарк, а сам он был тут каким-то зверем, загнанным в угол.

– Ладно, пошли, – докурив сигарету, сказал прапорщик, стоящий возле Саньки.

Для него эти люди, сопровождающие его, были как бы без лиц. Он не ожидал от них ничего хорошего. И они следовали с ним как знак его беды – его жизни, в которой испытания шли одно за другим, без конца.

В штрафном изоляторе Колесова провели в длинный коридор. В комнате, набитой старой, пропахшей сыростью и потом одеждой, Саньку переодели.

В изоляторе Колесова поместили в маленькую камеру. Он прилег на открытые нары. Резкий скрежет ключа спугнул надвигающийся сон. Дверь открылась, и, поддерживаемый двумя контролерами, в камеру ввалился парень. Один рукав телогрейки у него был оторван и почти волочился по полу. Рухнув прямо на пол, незнакомец сразу уснул.

Утром, глянув на Саньку, парень спросил:

– Виделись мы вчера, да. Тебя в отряд Резаный привел.

– Наверно, виделись, – согласился Колесов, хотя сам он этого человека не помнил.

– Мне хана, бригадира я вчера подрезал, – пояснил парень.

Вскоре его увели, и Санька остался один. И когда прошли, как один сплошной серый день, пятнадцать суток и Колесова вывели из изолятора, он не испытывал обычной радости. В этапной комнате, на тумбочке возле его кровати, лежали два письма. Первое было от матери. Успокаивающие слова, написанные крупным неровным почерком, приободрили Саньку. Потом он бережно открыл конверт, где было письмо от Любы.

«Все эти годы я жила без тебя. Думала, что мы расстались навсегда. Да, я устала ждать тебя. Я думала, что годы сотрут память о нашей любви. Я думала, что время сотрет твой голос, воспоминания о ласковых твоих руках… Но чем шире пропасть разлуки, тем сильнее моя память высвечивает те прекрасные мгновения нашей любви, которые нам подарила судьба. Я не хочу жить без тебя, будь со мной. Верь мне. Я жду тебя. Люба».

Колесов читал эти строки, как завороженный. Калейдоскоп событий всей его жизни вдруг сосредоточился на этом листке бумаги из ученической тетрадки. И вся недавняя история, пьянка, Коля Резаный были как бы из другой жизни. А в его настоящей жизни были родные, любовь – он был нужен людям, которые верили в него.

Саньке, как никогда, хотелось сейчас жить! Он вышел в локальный сектор и, не замечая мороза, ходил один. Шло время прогулки – люди общались, делились новостями, но, в сущности, каждый из них был всегда один на один с собой, со своими проблемами и мечтами.

Тухан

Светало. Утро над мятежной колонией было мрачным. Догорающий клуб чадил дымом, и у Тухана першило в горле. Он сидел один на лавке, выброшенной из зала, и глядел вперед. Затравленно, как загнанный в западню, обложенный красными флажками волка. Вся жизнь его перевернулась.

А ведь началось с ерунды. В рабочей зоне выпили. Был обход «режимников». Его и двух его приятелей заметили. Отвели на вахту. И тут белобрысый прапорщик стал говорить что-то обидное, и сработало какое-то внутреннее реле у Тухана, ударил он прапорщика головой в его глупую рожу. Их стали избивать, а он вырвался, выскочил с контрольной вахты. Добежал через центральный плац в свой сектор, благо дверь сектора оставалась почему-то открытой, и поднял братву. Вывалили зэки на улицу и начали орать…

Начался бунт в колонии строгого режима именно так. Потом все перемешалось. И зэки, остервенело кричащие, и испуганные солдаты из роты караула, выстроившиеся в реденькую шеренгу, с автоматами наперевес. И начальник колонии, худощавый, нервный майор, выхвативший автомат у чернявого солдатика, когда камень, брошенный зэком, угодил в лицо его сына – молоденького лейтенанта. И первые выстрелы. И кто-то раненый, его крик там, в локальном секторе. И потом черная «зэковская» масса, как неукротимая морская волна, идущая к контрольной вахте, сметающая все на своем пути. И ОМОН, прибывший через два часа. И вертолет, севший на просторное поле возле колонии. И этот храбрый полковник, подошедший к клубу в одиночестве и выслушавший зэков. И вот теперь развязка… Тухан поглядел на небо. Ни облачка. Впереди был срок – явно немаленький. И вся жизнь – рухнувшая в очередной раз.

Когда-то в четырнадцать лет в родном городке на берегу вольной Оки познакомился он с зэками, которых выпустили на «химию». Они строили завод. Их лихая речь, романтика, уголовные будни, которые они отбывали красочно, взбудоражили его – он стал им подражать, подворовывать… Сел по малолетке, потом строгий режим… Он всегда был напористым, как бычок, а его излюбленным приемом был неожиданный удар головой в лицо противнику – так научил его один приятель-уголовник. Этот удар на вахте и стал началом событий, о которых Тухан сейчас старался не думать… Он понимал, что не пройдет и получаса, как колония, уже сейчас окруженная кольцом спецназа, будет захвачена.

И впрямь в это время отдавались последние приказы. Рослые омоновцы, вооруженные до зубов, ровной цепью шли к КПП. Солдаты, окружившие квадрат колонии с вышками, колючей проволокой, наблюдали за этой цепью и помалкивали. Многим еще помнилось, как надвигалась на них «зэковская» масса. Спецназовцы шли спокойно. Натренированные руки не дрожали от волнения. Лица были сосредоточенными. Они просто выполняли свою работу.

Вначале зачистка пошла по рабочей зоне, там зэки не участвовали в бунте, но опасность главная исходила с той территории. Здесь было много такого, что можно использовать как оружие. Зэков сгоняли на плац, сажали на холодный асфальт, с заведенными за голову руками. Потом омоновцы вышли к вахте и под командованием полковника пошли к разрушенным, с пустыми глазницами окон, жилым помещениям. Локальные сектора с сорванными дверьми, покореженными оградами были пустыми. Зэки не оказывали сопротивления. Их пыл уже угас. Впереди их всех ждала нелегкая участь. Разбор происшедшего, изоляторы, кому-то добавка к сроку. Их угрюмые лица тоже были обреченно спокойными. Их выводили на грязный двор, заваленный камнями, обрезками железных труб, – их страшным оружием, и они покорно садились на асфальт, заводя руки за голову.

Полковник, рослый, с сединой на висках, тот самый, что ходил в одиночку к клубу, чтобы выслушать требования зэков и узнать от них о причине бунта, смотрел на эту картину спокойно. В его голове было много разной информации о происходящем в стране. Шла перестройка. Ее влияние на умы людей было неоднозначным. И этот бунт казался полковнику тоже элементом этого влияния. Когда это было видано, чтобы зэки из-за того, что нескольких из них на вахте стали избивать, вышли в локальные сектора? И отчаянно пытались как-то изменить ситуацию, выступили организованно. И вот тут для полковника наступил важный момент его размышлений – организованные беспорядки. Нужно было выяснить, кто же организатор. Безусловно, одним из них был этот мальчишка, что ударил прапорщика на вахте. Вот с него и надо будет начать следствие, когда приедут из прокуратуры, подсказать им. Но вначале полковнику захотелось самому поговорить с этим мальчишкой. Вскоре Тухана привели на контрольную вахту, и в маленькой комнатушке, полностью отравленной табачным дымом, офицер, попросив всех сотрудников выйти, остался один на один с предполагаемым зачинщиком бунта. Он увидел перед собой крепкого парня, с широким простецким лицом, но глаза его смотрели настороженно и нагло, даже сейчас.

– Что же, Сергей, не нравилось, что ли, в колонии? Знаю, что с режимом тут никто не перегибал, – начал издалека полковник.

Молчаливый зэк его даже позабавил. Парень просто-таки пронзал его своим взглядом.

– Все было в колонии нормально, – сказал Тухан. – Плохо только то, что нас не уважали…

– Но вы ведь отбываете срок! – напомнил офицер.

– Это не повод для оскорблений…

– Логично, – чуть помедлив, сказал полковник.

Он уже знал, какие слова сказал прапорщик этому парню. За это и на воле могли набить морду. Но дело было даже не в этом. Откуда у этого парня взялась воля, и откуда появился этот авторитет, что он смог сплотить зэков и они пошли за ним? Полковник смотрел на зэка и не находил ответа, и только глаза говорили ему – не сомневайся, полковник, это за мной они пошли… за мной… а не за кем другим, бывалым и осторожным. Это я своим порывом, своей силой воли смог вывести людей. И они пошли за мной, может, кто-то из страха передо мной. И многие теперь пострадают. Да я опасный… Ведущий в бездну. И это, написанное где-то в подсознании Тухана, не осознанное им самим до конца, глядело на офицера – и веяло бедой от этих сумрачных серых глаз осужденного. Полковник отвел свои глаза, и сказал:

– Ну что ж, следствие во всем разберется.

Прошло несколько месяцев, состоялся суд. Тухана и нескольких других активных участников бунта осудили. Позже Тухан, после освобождения, активно участвовал в каких-то организованных преступных группировках, только начавших формироваться в девяностых годах. Прошло немного времени – и Тухан снова совершил преступление. Был осужден. И при какой-то разборке, при мутных обстоятельствах, погиб. Такая молва ходит о Тухане.

Полит

Начальник отряда на «больничке», где лежали зэки-туберкулезники, низкий, кругленький, с седым редким волосом у висков, в вечно помятой форме, с надвинутым козырьком фуражки, вошел на территорию, где он был главным. Нарочито спокойно оглядел большой двор, покрытый зеленой первой травкой раннего лета, и взгляд его точно уткнулся в две высокие стройные березки, стоявшие около высокого каменного забора – красноватого, выцветшего. Откуда взялись тут эти деревья, начальник отряда уже и не помнил. Предыдущий начальник колонии, подполковник Сидоров, рослый, с важными повадками, любил «озеленять» территорию, а так как «больничка» была расположена внутри колонии, то досталось и ей – две березки сейчас точно вросли в асфальт, весь в трещинах, сквозь который и пробивалась непокорная трава. «Надо бы эти деревья срубить. Ни к селу ни к городу», – думал офицер, которого все, в том числе и зэки, называли, почему-то Политом. Эта кличка осталась у начальника отряда от того же подполковника Сидорова, который, желая подтянуть его «политический уровень», упорно заставлял готовить начальника отряда для сотрудников колонии политинформации, а капитана, «заведующего туберкулезниками», даже от одной мысль «выступать» перед кем-то бросало в дрожь. Вот почему, видимо, он был самым счастливым человеком в колонии, когда провожали в уютном кабинете начальника колонии со спиртным и застольными историями подполковника Сидорова «на заслуженный отдых». Давно уж нет Сидорова, а кличка «Полит» осталась.

Зашел начальник отряда в тусклый длинный коридор «больнички», стены которого были выкрашены пожухло-зеленой краской, и оттого вид помещений был неуютный, какой-то вокзальный. Офицер быстро зашел в одну из палат. Зэки дружно поднялись, поздоровались. Один из них, высокий, с каким-то здоровым румянцем, все выстукивал «чечетку», приплясывал, хотя и видел, что офицер стоит почти рядом с ним.###

– Ты что же, Андрей Викторович, никак не успокоишься? – вежливо спросил Полит.

Этого зэка он запомнил с этапа – его независимый вид раздражал.

– Тренируюсь, – весело сказал больной.

– На зоне будешь тренироваться, у станка, – дал установку капитан. – А сейчас стой смирно. Уважай начальство.

Зэки притихли, застыл как изваяние, дурачась, и чечеточник. Один лишь косой, хмурый, низенький зэк глядел на офицера мрачно, не отрываясь.

– А у тебя, Бражников, что за вид? – спросил начальник отряда.

– Зуб болит.

– Сходи к врачу.

– Да там же лепила.

– Как вы говорите! – оборвал его начальник отряда. – Дипломированный специалист, между прочим.

– Алкоголик. Он мне уже дергал один зуб в том году, раскрошил весь, десну поранил. Руки у него дрожат, будто он всю ночь из пулемета стрелял.

– Ну, ладно, ладно. Попрошу Ивана Сергеевича к тебе отнестись повежливее.

– Нет уж, Полит, уволь, – неожиданно заартачился зэк. – Не пойду я. Лучше мучиться!

– Непорядок это, – как-то вдруг заволновался Полит, почувствовав смутную тревогу, будто кто-то выступает против режимной дисциплины. – Пойдешь как миленький.

– Не пойду…

– Да не спорь ты с ним, – вступил в разговор чечеточник, опять приплясывая как назло. – Он что, колбасы наелся, бабку помял. Что ему до нас…

– Э! – завопил начальник отряда. И уже думал, как бы наказать примерно обоих. Что касается Косого – тут возможностей мало. Открытая форма «тубика» – его на зону не примут, а вот чечеточник…

После обеда, улучив момент, Полит, заскочил в кабинет к тучному, круглолицему начальнику оперативной части майору Перепелкину. Тот доброжелательно спросил, не вставая со стула и глядя исподлобья:

– Что, опять «косой» набедокурил? Ну ты же знаешь, его на зону нельзя – всех заразит…

– Да нет, тут другое дело, – вкрадчиво начал Полит.

– Да какое у тебя дело! Мрут и мрут, туда им и дорога…

– Да мутит тут воду один.

Позже, возвращаясь в «больничку» в свой кабинет, начальник отряда во дворе у березок увидел нескольких больных, они о чем-то оживленно говорили, чечеточник все приплясывал. И глухая злоба к этим людям проснулась в груди Полита. Чему радуются?! Жизнь их на волоске. А он, он-то что? Разве лучше их живет? И вспомнилась пустая однокомнатная квартира с холостяцкой нехитрой обстановкой. В груди у начальника отряда даже перехватило... И он поспешно прошел в коридор «больнички», в котором и находился его кабинет. И только здесь, среди грамот, сидя за уютным столом, офицер приободрился. Вспомнил о том, что начальник оперативной части пообещал поговорить с врачами и, возможно, уберут чечеточника в зону, потом подумал вдруг Полит о березках. Ладно, и до них очередь дойдет. Срублю…

Чудовище и красавица

Римма Петровна воспитывала сына одна. Она жила неподалеку от медицинского училища, которое когда-то сама закончила. Теперь в нем работала преподавателем. С Витькой Масоном познакомилась она на улице, что было для нее очень удивительно. В маленьком городке взрослые женщины не имели таких привычек, справедливо побаиваясь пересудов и сплетен – основной отрады женщин, скучающих и злых. Голубоглазый, высокий, только что отсидевший большой срок, Витька приглянулся ей, конечно, в первую очередь своей внешностью, суровостью, и в то же время в нем сквозила какая-то почти детская доверчивость. Он сел еще по малолетке и, выйдя, так и остался в глубине души подростком. Их отношения были поводом для пересудов какое-то время, но потом разговоры стихли. Тем временем Масон понемногу сошелся с такими же бывшими зэками. Шли девяностые годы. И этим людям судьба как бы дарила шанс вмиг наверстать упущенное за годы неволи, взять то, что плохо лежит. Почувствовать себя хозяевами жизни.

Римма Петровна Витьку старалась перевоспитать, в глубине души искренне веря в свой талант педагога. Ей нравилась его красивая улыбка, когда он слушал ее нравственные советы. Витька прошел страшную школу жизни, и эта красивая, статная женщина, волнующая его как мужчину, в минуты душещипательных, перевоспитывающих диалогов казалась ему восхитительной и родной. Но понемногу ему стали надоедать советы, от которых становилось просто нехорошо на душе. Он хотел радоваться жизни сейчас, а не двигаться к успеху долго и нудно.

Они стали ругаться. И в один из темных зимних вечеров Римма Петровна, не пустившая Витьку в свою квартиру, заметно выпившего, позвонила в милицию, когда он стал навязчиво стучаться, пугать соседей, а потом умудрился и разбить в злобе стекло на окне. Приехали милиционеры и, довольные, что бывший зэк Витька снова в их руках, отвезли его в отделение. Отношения его с Риммой Петровной не слишком волновали следователя-дознавателя. Факт хулиганства был налицо. И быстро почувствовав, что дело уголовное для «галочки» возможно, шустрый следователь убедил Римму Петровну написать заявление. Она это сделала в «исправительных целях», надеясь, что последствия будут обычными: пятнадцать суток. Но то, что было обычным для простого гражданина, для Витьки с его биографией обернулось годом колонии строгого режима. И взволнованная таким страшным исходом этой в общем-то простой бытовой ссоры, на заседании суда потерпевшая старалась как-то выгородить преступника. Но закон есть закон. Витьку посадили.

Римма Петровна тяжело переживала этот случай. И хотя все ее знакомые в один голос говорили, что теперь она хотя бы избавилась от Витьки, она не успокаивалась. Они с Витькой стали переписываться. И Римма Петровна даже съездила к Витьке на краткосрочное свидание в колонию. Что-то тянуло этих двух людей друг к другу. По-прежнему Римма Петровна искренне хотела помочь Витьке. А он по-прежнему радовался каждому ее письму. После освобождения некоторое время они встречались, но потом разгульная жизнь, уголовные знакомые Витьки снова встали на пути их счастья. Витька уехал в большой город в надежде сразу же достичь успеха и погиб…

Долго плакала Римма Петровна по вечерам, сидя на маленькой кухоньке в одиночестве. Понимала теперь она, что любила Витьку. Хотя и чувствовала, что любовь ее была какая-то «педагогическая», – в ней всегда жило это желание кого-то перевоспитывать на свой лад. И лишь однажды, думая о Витьке с привычной горечью, женщина поняла, что не смогла просто принять этого мужчину, своего Витьку, таким, каким он был. Она поняла трагичность чужой судьбы, и все ее рассуждения о правилах этой жизни сейчас ей самой казались просто глупыми.

Но было уже поздно.

Мочила

Рабочий день в столовой заканчивался. Горы чистых алюминиевых мисок стояли стройными рядами. Старик в дерматиновом фартуке, седой, с водянисто-синими выцветшими глазами, высокий, полный, подслеповато щурясь, перевел дыхание. Пора было идти в отряд. Выйдя из столовой, медленно побрел он в сторону жилого помещения.

Только во снах к нему возвращалась жизнь. Наяву же он не чувствовал ее дыхания. И лишь когда приходил кто-то этапом из земляков и встречал старик его в столовой, всплывали воспоминания о былом… Тяжкая стариковская доля – доживать свой век на зоне.

На следующий день, после того как отобедала первая смена, пришли в столовую люди с этапа. Их было легко отличить: худые, бледные, после следственного изолятора.

– Привет, Мочила! – произнес, шепелявя Андрюха – Резаный.

– А, Андрюша! – улыбнулся старик.

– Опять я на зону…

– Вижу. Погулял немного. И назад. А я вот седьмой годок без выхода…

– Но ты ведь у нас рецидивист, – подчеркнуть так неумело хотел тщедушного вида Резаный свое уважение к Мочиле или так сказал для продолжения беседы, но старику явно не понравились эти слова.

– Я гуманный, но тронешь меня, тогда... – тихо, но угрюмо сказал Мочила.

Сидел он за убийство. В его жизни это было второе преступление. Статьи были похожими.

Никто никогда на зоне не спрашивал о деталях преступления у Мочилы, зная, что на воле он долгое время проработал убойщиком скота на бойне, и, несмотря на старость, его побаивались. Да и сам он относился к себе с каким-то подозрением – не желал вспоминать свои минуты ярости, когда сознание захлестывалось и он становился полубезумным…

Принес Мочила Андрюхе лишнюю миску каши. И тот поблагодарил. Рассказал о воле – они были с Мочилой земляки. Старик молча слушал. Он сидел неподалеку от Андрюхи, чинно положив на дерматиновый выцветший фартук руки, и слушал. Потом встал с лавки, попрощался, надо было идти работать в посудомойку. Андрюха еще раз поблагодарил и тоже поспешил на выход из столовой, обратно в этапную комнату.

В эту ночь снился Мочиле странный сон. Будто идет он вдоль ручья, а в нем огромные карпы то и дело всплывают, показывая свои блестящие бока. И вроде бы они совсем рядом, лоснящиеся, с большими рыбьими губами. К чему этот сон, старик так и не понял. Проснувшись, подумал: может, давно рыбки не ел? Или это все о воле? Захотелось душе побродить по бескрайним просторам родного края. Вот и причудился этот ручей. И он, еще молодой, идет беззаботно вдоль него. Впереди был подъем. Потом снова столовая – посудомойка. Мочила перевел дыхание. Отчаянно сжалось где-то в груди старое сердце, не давая дыханию перевестись, потом все отлегло. Мочила лежал, не двигаясь, как изваяние, ждал подъема, и не хотелось ему ничего вспоминать из своей старой жизни. Достаточно было и снов, уносящих его далеко-далеко от зоны.