Октябрьские замечания

       
Дополняются до ноября


        Многомыслие. Продолжаю читать «Дневники» Льва Толстого. Разумеется, читаю не только его, но он больно задевает мое сознание. Не могу не обратить на него свое внимание. Вот что, например, он пишет в 1907 году 14 января в Ясной Поляне: «Все эти две недели б[ылъ] нездоровъ и сейчасъ еще не поправился. Все это время читалъ: Плутарха. Montaigne, Валышевского, вчера о Павле и нынче окончилъ Memorabilia. Очень интересно сличить высоту нравственнаго пониманiя съ простотой жизни, съ малой степенью развитiя технической стороны. Теперь эта сторона такъ далеко ушла, а нравственная такъ отстала, что безнадежно возстановить правильное отношенiе. Кое что записывалъ за это время, но ничего не могъ работать. Начатый и детскiй и большой новый Кругъ чтенiя кажутся мне непосильной взятой на себя работой. Записать надо много и, кажется, порядочнаго.
        1) Нынче думалъ о томъ, что невозможно спокойно жить съ высокимъ о себе мненiемъ, что первое условiе и спокойной и доброй жизни это — то, что говорилъ про себя Францискъ, когда его не пустятъ. И нынче все утро б[ылъ] занять этимъ уменьшенiемъ своего знаменателя. И, кажется, не безполезно: живо вспомнилъ въ себе все то, что теперь осуждаю въ сыновьяхъ: игрецкую страсть, охоту, тщеславiе, развратъ, скупость... Главное, понять что ты — самый ниже средня[го] уровня по нравственности, слабости, по уму, въ особенности по знанiямъ, ослабевающiй въ умствен[ныхъ] способностяхъ человекъ, и не забывай этого, и какъ легко будетъ жить. Дорожить оценкой Бога, а не людей. Признавать справедливость низкой оценки людей.
        2) Есть только два пути жизни: жить для радостей тела, ставить выше всего эти радости, или жить для души, ставить выше всего радости духа. При следованiи первому пути радости есть, но они кратковременны, и чемъ дальше, темъ оне слабее и реже, и кончается ужасомъ смерти и самымъ губительнымъ для радост[ей] тела концомъ: страданiями и смертью. При следованiи второму пути радость не прекращается, и чемъ дальше, темъ радости больше, и кончается высшей радостью — смертью.
        3) Какъ страшно должно бы быть человеку чувствовать себя однимъ среди мiра, отделеннымъ отъ всего! Если бы — какъ онъ ни заблудился — человекъ не чувствовалъ бы свою духовную связь съ мiромъ, съ Богомъ, онъ не могъ бы жить. Если же онъ теряетъ сознанiе этой связи, онъ не можетъ жить и убиваетъ себя. Это объяснен[iе] почти всехъ самоубiйствъ.
        4) То, что многiе люди, огромное большинство людей, называютъ поэзiей, это только неясное, неточное выраженiе глубокихъ мыслей (Walt Whitman и др.). Стихотворецъ скажетъ неясно и неопределенно то, что ясно и определенно выражено у Канта, н[а]п[римеръ], что Бога мы познаемъ только по сознанi[ю] закона Его, — и люди въ восхищенiи отъ произведенiя стихотворца, въ особенности п[отому], ч[то] оно не обязываетъ. (Не вышло).
        5) Рабочiе, вообще бедные, не добрее, a скорее, злее богатыхъ — осуждаютъ, завидуютъ имъ. Этимъ-то они жалки больше, чемъ своей бедностью. Богатые же всегда безнравственнее бедныхъ, пользуются ихъ трудомъ, живутъ въ праздности и этимъ-то, главное, жалки.
        6) Ошибаюсь или нетъ, но мне кажется, что только теперь — хороши ли, дурны ли? — но созрели плоды на моемъ дереве.
        7) Строй жизни общества основанъ на религiозномъ пониманiи жизни большинства этихъ людей. Строй жизни такъ наз[ываемыхъ] христiанскихъ народовъ основанъ на еврейскомъ и ветхозаветномъ и мнимо-христiанскомъ павловскомъ религiозномъ пониманiи жизни. Но этимъ ли объясняется преуспеянiе Евреевъ во всехъ отрасляхъ нашей жизни?
        8) Записано такъ: жизнь не движется, а трепещетъ, дрожитъ въ каждомъ существе.
        То, что мне кажется, что жизнь движет[ся] во времени, есть иллюзiя. Жизнь только все больше и больше проявляется во времени. Солнце не движется, когда закрывавшiя его облака открываютъ его.
        9) Радуйся, и паки реку: радуйся. Если хорошо живешь, то радость неперестающая. На старости я вижу это. Старость радуетъ меня. Бываютъ хорошiя минуты, когда радуетъ и приближенiе къ смерти. (Не точно).
        10) Сознанiе ограничено пространствомъ и временемъ, но оно само въ себе независимо. Оно свободно, но можетъ выражаться, проявляться только въ пространстве и времени.
        11) Не хотелось бы умереть, не выразивъ того, что нынче особенно ясно чувствовалъ и понималъ. Смешно писать такую всемъ известную истину въ конце жизни, а истина эта для меня, какъ я ее теперь понимаю, скорее, чувствую, представляется совершенно новой. Истина эта въ томъ, что надо всехъ любить и всю жизнь строить такъ, чтобы можно было всехъ любить. Хотелось бы написать такой законъ Божiй для детей.
        12) Да, спасать надо не Россiю, а то, что в милiонъ милiоновъ разъ дороже воображаемаго существа Россiи — свою душу.
        13) Не надо думать, что жизнь религiозныхъ людей должна быть вся поглощена заботой о поддержанiи своей религiозности и должна быть жизнь скучная, посвященная отвлеченной деятельности. Напротивъ, жизнь людей, установившихъ религiозную основу ея, не можетъ не быть радостной и совершенно свободной отъ заботы о своей религiозности.
        Думать такъ все равно, что думать, что люди съ государственно-научнымъ мiросозерцанiемъ будутъ только то и делать, что говорить о политике и науке.
        14) Религiозное ученiе должно быть осново[й] воспитанiя. Воспитанiе безъ религiознаго ученiя (какъ это происходитъ у насъ) есть не воспитанiе, a непременно и развращенiе и притупленiе высшихъ способностей.
        15) Для того, чтобы жить не мучительно, надо иметь надежду радости впереди себя. Какая же можетъ быть надежда радости, когда впереди старость и смерть? Есть только одинъ выходъ изъ этого положенiя: положить свою жизнь въ духовномъ совершенствованiи, въ все большемъ и большемъ соединенiи съ Богомъ. Только тогда жизнь есть неперестающая радость и такая же радость смерть.
        16) Евреи более дома въ нашемъ мiре, пот[ому] ч[то] живутъ въ мiре талмудистско-павловскомъ, христiане же — въ непоследовательномъ, внутренно противуречивомъ мiровоззренiи Ветхозаветно-христiанско-павловскомъ. Ихъ мiровоззренiе цельно, наше противоречиво.
        17) Гляделъ на портреты знакомыхъ писателей 1856 года, всехъ умершихъ, живо представилъ себе, что это все тотъ одинъ Онъ, к[оторый] во мне, к[оторый] проявлялся различно во всехъ ихъ, к[оторый] проявляется теперь во всехъ людяхъ, встречающихся мне, и въ Великанове, и въ Shaw. Ахъ, если бы всегда не только помнить, но чувствовать это!
        18) Помере остаренiя все менее и менее чувствуешь реальность людей. Въ детстве все люди, к[оторыхъ] я зналъ, были, казалось, неизменны, такiе, какiе были, но по мере движенiя жизни они все более и более изменяющiяся духовны[я] проявленiя. И теперь для меня маленькая Таничка есть уже не определенное существо, a изменяющая[ся] форма проявленiя духа.
        19) Все думалъ о томъ, что время есть, какъ говоритъ Амiель, вращенiе передо мной сферы. Но я-то где? И вдругъ мне ясно стало, что я вращаюсь вместе со сферой (безконечной) и вместе съ темъ стою надъ ней (или въ ней), созерцая ее. И мне вдругъ пришла удивительная мысль по своей простоте и п[отому], ч[то] она никогда не приходила мне, — именно, что если есть движенiе (а мы все сознаемъ движенiе жизни), то движенiе можетъ быть только относительно чего нибудь неподвижнаго. И это неподвижное духовное и есть то я, к[оторое] созерцаетъ движущуюся жизнь.
        Какъ удивительно ясно и просто — не доказательство, а уясненiе той безсмертной духовности, к[отор]ая составляетъ сущность я человека, да и всякаго существа. Жизнь трепещетъ въ каждомъ существе именно отъ того, что каждое существо движется вместе со всеми и вместе съ темъ неподвижно, какъ сознанiе» .
        Комментарий. В зачине дневникового размышления Толстой обращает свое внимание на обратную пропорциональность в отношениях между уровнем нравственности и качеством жизни и приходит к такому заключению: чем выше нравственный уровень тем, нет, не проще, но ниже качество жизни, тем она более простая и менее сложная, цивилизованная. Она простая, спокойная и добрая. Многие этого не видят, ибо, не имея нравственного чувства, считают такую жизнь упрощенной. Сама суть человеческой жизни от них скрыта внешним явлением мира вещей для потребителей, коими они являются.
        Первый шаг в толстовском размышлении посвящен самоумалению или так называемому «кеносису», если говорить на греческий манер. Думай о себе хуже, чем есть, и тогда будет легче жить. Для чего? Естественно, для того, чтобы возвыситься в том, в чем никто не собирается возвышаться, но любит об этом трепаться.
        Странно то, что не доброта, но злоба заставляет людей думать. Почему? Потому что заставляет. В мышлении важна не необходимость, принудительная сила логики выживания, но свобода мысли в смысле.
        Второй шаг Толстого в мысли спорен. Он сравнивает две радости друг с другом: радость или веселие тела и радость или веселие духа. Первую радость считает слабостью, а вторую - силой в своем течении жизни. Спорность толстовской позиции противопоставления тела и духа в радости бросается в глаза на финишной прямой жизни -  в смерти, в ее толковании, точнее, в толковании ее приязни или не приязни для тела и для духа. Для тела – это действительный конец. Но для духа – это начало собственно духовной жизни вне тела. Вероятно, у духа есть естественное освобождение (эмансипация) от телесной связанности. Но определенность телом делает его сознательным, определенным в качестве сознания, души. Живя в теле, он сознает себя мыслящим телом, знает себя на своем месте в теле среди других тел в материальном мире. Поэтому в смерти есть не только его освобождение от тела, но и гибельного как души. Следовательно, дух переживает смерть не только как радость освобождения, но и как печаль уничтожения в качестве чувствительной души.
        Тело же не так двойственно относится к смерти. Смерть может быть приятна только для тела, невыносимо страдающего в жизни.
        На третьем шаге своего размышления Толстой тянет привычную для себя волынку про отделенность человека от всего существующего и имеющего смысл в качестве реального, а не мнимого. У доморощенных философов такая отделенность человека носит название «отчуждения». Толстой называет такую связь духовной. Это чересчур сильное выражение для такого рода связи. Понятнее было бы назвать ее душевной связью или человеческим отношением к миру, к Богу, к человеку. Сущность духа в свободе Дух держит то, что в нем своей проницательностью. Сущность же души заключается в привязанности, во влечении к общению независимых величин. Проницаемости мешает телесная скованность, материальная ограниченность, телесная связанность души. Дух становится доступным себе и другим в душе благодаря сознательности. Сознание не есть еще сам разум, но уже есть путь развития к нему как к цели своего движения. Сознательное нежелание сознательного существования неизбежно ведет к смерти. Глупым является представление человека о том, что смерть тела приведет к смерти сознания. Сознание останется после смерти. Только это будет сознание смерти. Именно это сознание смерти в смерти ждет самоубийц. Горше этого трудно себе представить, ибо такое сознание не прекратится, ведь в смерти нет времени. Время есть в жизни к смерти. Но не в самой смерти. Поэтому смерть в сознании не прекратится. Казалось бы, сознание этого должно остановить самоубийц, заставить их отказаться от него, но где там, - они тупы как пробки.
        Четвертый шаг в размышлении Толстого связан с представлением поэзии как внешней явленности мысли, таящейся в глубине. По мысли Толстого поэзия есть словесная поверхность мыслимой глубины. Казалось бы, поэтому всплывание на поверхность должно было бы проявить мысль, лежащую под спудом (грузом) впечатлений, вывести ее из бесформенного состояния. Но у Толстого получается наоборот: поэтическое слово неясно, не точно выражает мысль. Это так, но только если мысль выражает не чувство, но информацию.
        Пятое размышление банально: и бедные, и богатые имеют характерные для себя пороки. Бедность не порок, но бедные бывают злы на богатых и завидуют им. Почему? Потому что те пользуясь чужим трудом, ведут праздный образ жизни. И что? Все? Такое суждение приличествует завзятому моралисту, но не тонкому мыслителю.
        И только десятое размышление, точнее десятый шаг в нем, не так тривиален, как предыдущие пять. Толстой думает о том, что сознание, будучи ограничено в пространстве и во времени, то есть внешне телесно определяясь, остается в себе, в духе, независимым, но в выражении своем, своих произвдениях ограничено, локализовано вышеуказынными пространством и временем.
        На восемнадцатом шаге размышления Толстой утверждает, что конкретный человек есть уже не определенное существо, a изменяющая[ся] форма проявленiя дух. Человек как подставка духа.
        На последнем шаге размышления Толстой вспоминает образ времени у Амиеля в качестве вращающейся сферы и полагает себя одновременно вращающимся с ней, в ней и созерцающей ее вращение со стороны. В этом положении он мнит себя неподвижным двигателем Аристотеля, Богом, созерцающим Самого Себя в качестве предела движения всего живого вокруг себя как Я.
        Через два дня, уже 16 января 1905 г. Толстой дописывает в дневнике относительно времени: «Ночью думалъ о томъ, что такое время. Я представлялъ себе это вращенiемъ сферы (Амiель), но проще представить себе это усиленiемъ зренiя духовнаго. Я вижу себя все яснее и яснее, и если бы я былъ одинъ въ мiре и я бы не состоялъ изъ открывающихся мне существъ, я бы не зналъ движенiя: былъ бы только я, какимъ я вижу себя сейчасъ. Но вместе со мной открываются моему зренiю другiя существа: иныя скорее, иныя медленнее. Эфемериду, при мне рождающуюся и при мне умирающую, я вижу всю въ то время, какъ я только вижу маленькую открывающуюся часть себя, — и дубъ, только 1/10 частью открывающiйся мне. (Все, кажется, даже наверное, чепуха) ».
        Комментарий: здесь Толстой предстает перед читателем своего дневника уже не столько мыслителем, сколько мистиком, визионером. Размышление превращается в созерцание, видение иных миров в его Я благодаря усилению духовного зрения, то есть, мистической интуиции.Несмотря на метафизическую повторимость, мыслимый самоповтор заметно обострение умственного взора Толстого, накопление его духовного опыта.
        Спустя почти месяц, 13 февраля 1905 , Лев Толстой пишет в дневнике: «1) Для того, чтобы ясно понять нереальность пространства (телесности) и времени (движенiя), что и то, и другое есть только ограниченность нашего мышленiя, надо подумать о томъ, что какъ мое тело въ пространстве, такъ и мое движенiе во времени одинаково безконечно малы въ сравненiи съ безконечно великимъ, (кот[ораго] я не могу не допустить), и безконечно велики [въ сравненiи] съ безконечно малымъ, к[отор]ое также необходимо мыслится.
        2) Сейчасъ подумалъ о томъ, какъ умственно ограниченные люди, такъ называемые матерiалисты, впередъ отгораживаютъ себя отъ всякихъ серьезныхъ разсужденiй о свойствахъ человеч[еской] природы и разума (Канта, Платона, Христа) темъ, что все это неопределенная, неясная, взаимно противоречивая «философiя», въ области к[отор]ой они считаютъ всякiя разсужденiя безполезными. Они готовы говорить съ вами о политике, объ естеств[енныхъ] наукахъ, объ эконом[ическихъ] закон[ахъ], но только не о философiи и религiи. Они сразу затыкаютъ въ себе то единственное отверстiе, черезъ к[отор]ое могутъ проникнуть въ человека серьезныя и нужныя ему мысли и знанiя. Они поступаютъ такъ, какъ поступилъ бы человекъ, к[оторо]му необходимо вычислить кубическiя меры, но к[отор]ый впередъ говоритъ, что онъ готовъ слушать васъ, но тольк[о] не говорите ему о математике, п[отому] ч[то] онъ знаетъ, есть математика n’ыхъ измеренiй и есть математическiе парадоксы…
        20) Жизнь наша представляется намъ движенiемъ. Для того же, чтобы б[ыло] движенiе, нужно, чтобы была точка неподвижная, по отношенiю к[отор]ой совершается движенiе. Такая точка есть наше сознанiе своей духовности. То, что намъ представляется движенiемъ, есть снятiе покрововъ съ того духа, который мы сознаемъ въ себе» .
      
        Комментарий: На удивление Толстой начинает сомневаться в том, что человек ограничен в пространстве и во времени, полагая это ограничением мышления Человека, а не природы материальной реальности, в которой существует человек как тело. В результате, акцентируя свое внимание на человеке как на сознании, он полагает, что человек бесконечно мал в бесконечно большом Боге и бесконечно велик в бесконечно малом Боге, ибо в Боге бесконечные: малое и большое совпадают. По Толстому, и в человеке бесконечно большое и бесконечно малое совпадают, но не в его мышлении, а в духе, в Я, но отраженно, прямо наоборот, чем в Боге. Оно и понятно, ибо человек есть отраженное Я Бога, его копия. Так получается у Толстого.
        В двадцатом шаге рассуждения Толстой повторяется, полагая  человеческое Я в духе неподвижным центром, к которому движется мысль, ограниченная временем и пространством, их представлением.

        Одиночество в старости. Старики одиноки, потому что их сверстники находятся уже в ином мире. Дети и внуки дышат духом другой эпохи. Старики чувствуют, что они лишние, никому не нужны. Они обижаются, от злости плачут, но их глаза сухие, не на мокром месте. Они уже не ходят, а медленно передвигаются, шаркая стертыми подошвами. Что их ждет? Ничто. Кто их ждет? Никто. Невольно начинаешь задумываться о смысле жизни, которой уже нет. Разве это жизнь: это нельзя, то нельзя?!  У старости нет будущего. Есть только настоящее. И в настоящем есть только то, что не забыто, что осталось от прошлого, еще не прошло, но вот-вот пройдет навсегда. Теперь понятно, что старикам уже нечего терять. Но раз нечего терять, то можно жить тем, что осталось, - настоящим. Кто живет настоящим, у того нет будущего, но и нет прошлого. Он готов к смерти, ибо она есть только в настоящем. Ты есть, смерти нет. Смерть есть, тебя нет. Что мешает смерти быть и тебе не быть? Я, чувства Я. Нет этого чувства, не чувствуешь себя, отождествляющего с Я, нет и смерти. Смерть есть для ЯТОччнее для того, который принимает себя за Я. Откажись от такого отождествления себя с Я еще при жизни, - не умрешь. Животные, тем более растения и в самом деле не живые вещи, не чувствует смерти. Смерть чувствует только такое существо, которое идентифицирует себя с Я. То есть, смерть является следствием иллюзии. Одиноко не Я, но существо ложно представляющее себя Я. Таким существом является старик, который привык считать себя Я. Глупый, он не понимает, что является следствием, продуктом заблуждения.
   
        Я и не-Я. Я – это не я. Не-я – это я. Я (с малой буквы) есть явление Я. Причем явление в чужеродной среде - среде не идеальной, субъектной, но, напротив, в объектной, материальной, вещной. Не я становится Я, но Я становится я, принимая себя в том виде, который Я получает в материальном теле среди других материальных тел, достигших критического уровня социального развития. Такой кризис может быть преодолен только путем осознания некоторыми телами себя как Я. Я, который относится к себе как я, уже не мыслит себя без него. Оно полностью принимает себя за то я, которое чувствует себя в теле, как «в своей собственной тарелке». Смерть того телесного я, которое является результатом наложения на самопредставление Я представлений иных, его окружающих телесных я как других самопредставлений в других телесных воплощениях, принимается Я за свою собственную. Но это его заблуждение.
 
        История науки. История науки есть история познания как научной работы (деятельности), история накопления, дополнения, обновления или исправления, а порой и элиминации знания и замены его в случае ложности истинным знанием.
      
 Классическая и некласссическая, постнеклассическая наука. Есть классическая наука и есть не классическая наука. Как и есть то, что определяется уже не через противопоставление одного другому: классического и не-классического, но помимо него как после классики и не-классики, а не одновременно с ней. Значит, классика и не-классика сосуществуют вместе как центральное и маргинальное, директивное (главное) и не главное, второстепенное, фундаментальное и прикладное, основное и наносное, цельное и фрагментарное, зерно и плевелы, ядро и скорлупа, грунт и мусор, порода и осколки, чистота и грязь. Но что тогда по отношению к классике и не-классике постнеклассика? Смесь. Эклектика.
    В связи с чем эклектика появилась в науке с точки зрения самого познания, в данном случае научного познания? В связи с языком, точнее, невозможностью описания языком науки той реальности, которую она открыла своим любопытством. Классическая наука потому классическая, что она нашла меру в языке (термине) между вещами, которые изучала, и мыслями, которыми изучала. Эта мера была мерой прозрачности языка описания, определения (ограничения) и объяснения механизма (строения и действия, функционирования) мира вещей. Эта наука испытывала (описывала) и лимитировала объект исследования как предмет теории (объяснения). Термины, которыми она его описывала, наглядно представлялись сознанию ученых, то есть, осмысленно понимались и принимались в качестве средств познания, деятельно ведущих к ожидаемым результатам как экземплярам воплощений проектов (идей).
        Но когда ученые вскрыли реальность и открыли за ней новую реальность, уже не соразмерную им, превосходящую их представления, выходящую за границы (пределы) самой представимости для человека, то ученые не смогли найти меру соответствия такой вещи (реальности) своей мысли (теории), чтобы ее испытать на представленность, опытно освоить. Они не смогли в этой новой реальности найти себе место, удобно в ней устроиться для представления,освоения и присвоения в качестве своей реальности.
        В XX в. реальность заслонил язык. Почему? Потому что он стал реальностью. Общество стало глобальным, и появилась необходимость в том, чтобы найти общий язык для всех людей. Стать таким языком претендовал язык науки, потому что, говоря именно на нем, можно было понимать друг друга познающими мир вокруг. Сам язык науки стал предметом рефлексии потому, что прежний язык описания макрореальности, в которой живет человек, оказался не готов к описанию другой реальности, с которой стал сталкиваться человек по мере его познания мира и в которой ему не было места, ибо эта реальность уже не отвечала размерности человека. Это была реальность микромира и мегамира. Чтобы хоть как то вписаться в эту новую реальность, уже не реально, но только виртуально, следовало отказаться от буквального языка наглядного описания и перейти к символическому языку не прямого, но косвенного обращения, предполагающего превращение, идеалищзацию, то есть, представленность в ином виде.    
        Имеет ли смысл философу, то есть, мыслящему, быть богословом, то есть, мыслящему для веры? Конечно не имеет смысла, если нет необходимости для своего существования прикидываться им. Люди, склонные к размышлению, коих в любую историческую эпоху ничтожный минимум и никогда не хватает, в культовые времена были вынуждены маскироваться для личного самосохранения под священнослужителей, например, монахов. Они думали строго в границах (в рамках) правил вероучения (догматики как религиозной доктрины), то есть, тон в их размышлениях задавала не идея или их убогая мысль, но слепая вера, которую они пробовали вразумить своим «несчастным сознанием». Оно было потому «несчастным», что счастье было им обещано не в этом, но в ином мире, после смерти. Вера так и понимается, как реализацция ожидаемого и знание невидимого как видимого. Иной мир духов невидим из этого материального мира, и он ожидает нас только после смерти. Именно тогда осуществится превращение душевного тела или души в материальном теле в дух в разуме. Мыслящий живет умом, а не волей, представленной безумному в виде веры. Ем унет нужды в вере, если есть ум, тем более разум как уже не личный признак, а всеобщий предикат. Всеобщее доступно только мыслящему благодаря разуму в идее.
    
         Несчастье разума. Несчастны разумные существа, живущие в безумном мире, как наш мир. Чувствуют себя в своей тарелке глупые и хитрые люди. Появление разумных существ в этом глупом материальном мире случайно. Иногда они появляются среди людей. Тогда они не могут не задаваться вопросом о том, что они делают здесь?  Но умные люди не могут положительно ответить на этот вопрос. Все, что они делают здесь, является бессмысленным по своей сути (сущности). Безумный спросит: «Это почему»? Где тебе понять. Ты вписан в этот безумный мир. Если ты не безумец, восклицающий в сердце своем: «Есть ли Бог?», то вполне глуп для того, чтобы удобно устроиться в мире. Любому лукавому глупцу вполне довольно хитрости для удовольствия. Хитрость – костыль глупости. Человек хромает на две конечности: на глупость и смертность. У него нет мудрости, чтобы не хромать и иметь жизнь вечную. Входным билетом в иную жизнь является мудрость.

        Единство знания и сознания. Надежность и уверенность знанию придает сознание обладания им. Причем это обладание распоплагает нас считать, что знание является продолжением нас самих, нашего существа и сущестоввания в качестве знающих. 

        Взаимное определение первой заповеди «Возлюби Бога больше, чем себя» и второй заповеди «Возлюби ближнего как самого себя». Невозможно не любить себя, даже если человек ненавидит себя, то он любит ненавидеть себя. Однако возлюбить ближнего как самого себя он может только при том условии, что он возлюбит Бога больше, чем себя». Как можно понимать эту заповедь? Вот как: Бог – это идеал, совершенное существо, которому человек, если он человек как образ и подобие Бога, стремится подражать. Вот почему он должен любить Бога как идеал больше, чем себя. Если человек любит кого-то больше, чем себя, то ему уже не так трудно, сложно любить другого, но не чужого, а ближнего, как самого себя. И, наоборот, такая любовь к ближнему, посюстороннему может послужить залогом возможности для такого человека любить того, кого он не видит, кто является для него потусторонним, больше, чем себя. Не лишне напомнить: это для Бога мы близки, но Бог для нас далек и недоступен.   

        Знаемое и незнамое. Знающий располагает знаемым, пребывая на границе с незнаемым. Он знает, что есть кто, то есть, Я, но не знает, что это такое.

        Любопытство и мышление ученого. Свое любопытство ученый удовлетворяет не мыслью, но знанием. Философ же напротив бывает доволен одной мыслью, вернее, не одной мыслью, но мыслями, которые может извлечь из идеи.
 
        Тестовые задания по философии – гвозди в гроб философии. Они похоронили философию, там где используются в ней.

        Обучающееся творчество и творческое обучение. Творчество может быть обучающим, если является примером для подражания, образцом, парадигмой, мерой для всего ему присущего. Обучение может быть творческим, если в повторении как в душе учения не повторяется, а начинается с начала. Это возможно случайно через неправильное прочтение оригинала или путем спора с ним, оспаривания его примерности. Но тогда обучение становится бесподобным. Где такое обучение вы сейчас видели? Да, нигде. Обучение перестало быть не то что творческим, но даже производительным, выродившись в потребительское обучение.
 
        Бытие бытия и не-бытия. Есть то, что есть, благодаря тому, что есть. Но есть и то, что есть с помощью того, что не есть, отличаясь от него. Однако есть и то, что не-есть, благодаря тому, что есть, являясь отличием от него, ему иным. Тогда не-бытие есть иное бытию, уже будучи иным бытию, оно есть отличие отличия, иное иному, чтобы быть иным, если бытие не-иное, а то же самое. Вместе, совместно в едином бытии как всеобщем не-бытие как момент бытия, как иное в бытии, а бытие как момент не-бытия в качестве бытие в ином есть одновременно трансцендентальное единство того и другого таким образом, что бытию причастно, имманентно не-бытие и поэтому можно говорить о бытии не-бытия, о полноте бытия, включающего в себя даже не-бытие,  но не-бытию не причастно бытие, ибо не-бытие трансцендентно бытию, и поэтому бытие в не-бытии как бытие самого не-бытия пусто им и ничтожно, есть ничто, а не что бытия.
        Есть бытие, то есть, есть чистое бытие. Что оно такое? В нем нет ничего другого, кроме него самого. Оно бытие в себе. Это Абсолют. Он себя не знает, потому что не имеет возможности отличить себя от себя. Он слит. Что может его отличить от самого себя, различить и разлить? Он сам как Я. Яйность будет его как самосущего (самого) самостью Для этого ему следует стать иным самому себе, то естсь, другим Я. Он должен разделиться, чтобы стать уже не в себе, а в другом для себя. Это другое есть он сам, но уже не в себе, а для себя.  Для себя  самосущее есть Я в отношении к себе как к Ты (Другое Я). Так в одном появляется множество Я. Связь многих Я друг с другом осуществляется посредством разума. Благодаря разуму Я проницают друг друга, ибо разум является их единораздельным идеальным телом. Так Я в качестве духа есть носитель разумного тела. Есть духи, которые согласны друг с другом, ибо их самость или яйность уравновешена их телесностью или разумностью как мерой соотношения духов в виде взаимной проницаемости в Абсолюте. Это ангелы. Они составляют царство Духа.
        Но есть такие духи, которые нарушают меру разумного сочетания друг с другом, ибо их яйность (самость) или волитативность, выражающая центрированность духа, начинает превосходить умеренную (мерную) и непрерывную (континуальную) распределенность по всему Абсолюту. Вот тогда они начинают вести себя как независимые величины (монады), находящиеся в несвязанном разумом состоянии. Но таким образом они выходят из самого Абсолюта, ибо претендуют стать не частицами целого Духа, но им самим за счет других духов (монад). Такие духи становятся демонами как эго-центрами противостояния всему Абсолюту. Именно через них как точки флюктуации эгоцентризма в мир в качестве творения Духа-Творца проникает разделение и вражда, что находит выражение в борьбе стихийных (массивных) сил (энергий) природы в пространственно-временном дисконтинууме или разорванном (прерывном) пространстве и времени.
        Человек является, но не есть образ Бога, если этот образ  в качестве души есть субъект человека, а не его предикат. В противном случае, если не человек в душе, а душа в человеке как ее субъекте (если душа предикативна), то налицо образ уже противника Бога. Человек есть подобие Бога качестве Творца. Душа же есть подобие Бога-Духа.

        Метафизика – физика – культура. Что я могу знать? То, что есть, и то, что не есть. Этим что и ничто занимается метафизика. Это мое прошлое. Оно созерцательно. Это мир, данный в мысли.
        Что я должен делать, точнее, чем я не могу не заниматься, чем я по необходимости занимаюсь? Самим собой. Я делаю, развиваю свое естество, преобразую его в себе для себя (Я) и для другого (Ты), вступаю с ним в отношения. Отношениями с самим собой и с другими, с миром вокруг меня занимается этика. Этика и есть моя физика, физика человека. Это мое настоящее. Оно деятельно. Это общество, данное воле.
        Что я получу? То, что ищу, - совершенство, красота как результат. Этим «предметом» занимается эстетика. Это мое будущее. Оно проективно и креативно. Это произведение, мир культуры, данной чувству воображения.
        Этический человек есть медиатор между натурой и культурой. Ему естественно быть культурным. Он делает из натуры культуру, становясь человеком. Преображение в сверхчеловека не в его власти. Оно во власти Бога, но уже не Бога-Творца, а Бога-Духа. От Бога-Творца исходит Дух для того, чтобы быть для человека Богом-Спасителем (Спасом). Сверхчеловеком, сверхдушой как разумным существом (ангелом) человек станет не в будущем, во времени, но в вечности. Пока ангельский чин ему доступен в мысли в качестве ее формы – идеи. Что он может сделать с ее явлением – мыслью? Превратить в понятие, понять свое предназначение.

       Игры веры «сибирского мужика». Доигрался… Жил-был один мужик в Сибири. Было у него все, как у всех. Только пошел он в милицию и стал деревенским «милицанером» – «зрелости форменным примером». Но ему этого правового предела было мало, - душа просила его стать моральным авторитетом. Бросил он службу и светскую жизнь и переквалифицировался в проповедника «нового завета» с Богом. Это было только начало. И его понесло, пока он не возомнил себя «спасителем», «новым христом». И назвал себя Виссарионом, что означает «дающий жизнь людям». Он уверил себя в том, что есть дающий вечную жизнь верующим в него как пришедшего с отеческого небушка на матушки-землю спасителя.
        До него, это до самоназванного Виссариона или самозванца-христа, давала Сибирская земля стране таланта – «чудиков» вроде Василия Шукшина, Валерия Золотухина, Александра Панкратова-Черного, Алексея Булдакова, Михаила Евдокимова, Леонида Гайдая, - но этот… На полном серьезе самозванец объявил себя «новым христом». Рука не поднимается писать это самозванство с заглавной буквы и без кавычек. Ему следовало бы заняться  потешать невзыскательную публику всякими деревенскими побасенками, как его именитым землякам. Глядь-поглядь и выбился бы «в люди», - стал бы всеми узнаваемым новомосковским гостем. Видать, таланта скомороха не хватило.
        Мало того, вздумал наш самозванец писать «пятое евангелие» уже от себя – от «бывшего мента». Однако вышла одна отсебятина. Ну, не стал он, вроде таких сибирских «деревенщиков», как Виктор Астафьев или  Валентин Распутин, писателем. И что? Да, ничего хорошего. Не умеешь писать складно, не гни пальцы.
        То, чему учит Виссарион, можно разделить на две части: на само учение (доктрину) и его приложение к жизни в миру и в общине верных Виссариону учеников. В доктрине Виссариона есть он сам и все, что он прочитал из учений других самозванцев на роль «святых» как из туземцев, так и из пришельцев с Востока. Ведь для профанов свет всегда светит с Востока. Однако паломничество Виссариона не задалось. Понял он свою ненужность  на чужбине, будь то близкие по духу Палестина и Афон или чужая сказочная Азия. Он так и не разобрался в «Традиции». Да, и как разобраться в ней «бывшему менту» со средним школьным образованием, способным научить только читать, писать да считать. Его отсебятина в качестве заезжего чудика никого не вдохновила. Тогда он вернулся к себе в таежный уголок и стал там хиповать в экологически чистых условиях в «сибирском вигваме» - скитовом теремке. Правда, ошибся паренек с эпохой, - времена хипанов, переметнувшихся от местной природы к восточному духу и христологии,  давно уже закончились. Пока до нас дойдет до нас мода с Запада, пройдет время целого поколения.
        Виссарион и его ученики навсегда остались в подростковом возрасте с его бегством в никуда. Взрослая восточная премудрость мудрецов-хитрецов осталась недоступной для детского сознания Виссариона. Он так и не понял, что никаких пришельцев с развитым, но холодным разумом нет и в помине. И все же своим убогим, детским умом он почувствовал, что восточная мудрость ему не «по зубам». Однако ему вполне по силам сердечная любовь. Именно ее он не нашел на Востоке. Вот Рерихи почему то ее нашли. Значит, плохо искал. Тому виной - не доведенная до ума медитация. Откуда ему взяться, если ума нет и не будет у таких простецов, как Виссарион.
        Простец умен только на страницах трактатов Кузанца. В жизни он туп и не любопытен. Для того, чтобы разум включился, был активирован, требуется наличие старца, учителя мудрости, который разбудил бы сознание простеца, просветил его исконную тьму, упорядочил бы бессознательную стихию недоумка. Такого старца не оказалось рядом с Виссарионом. Не повезло ему, как повезло Григорию Распутину, которого приучали к уму и Иоанн Кронштадский, и Петр Бадмаев. Но у Виссариона нет той жизненной силы, какая была у Григория и производила на его подопечных неизгладимое, прямо-таки колдовское впечатление. Виссарион относится к тому типу малахольных людей, которые себе на уме. Они втихомолку, про себя усмехаются, как будто говорят своей кривой улыбкой невидимому наблюдателю: «вот, мол, какой я хитрый, а они все тупые, созданные для того, чтобы их обманывать». Этот простец Виссарион не так прост. Он лукавый. И проповедует от лукавого. Никакой он не христос. Он антихрист. Разумеется, не в первом лице, но в третьем лице выдающий себя за мессию. Настоящий Антихрист еще не пришел, точнее, не показался. Но он уже в мире. И есть многие, которые спешат впереди него и выдают себя за него. Один из них - сибирский Виссарион. Он лжемессия. Плохо, ой, как плохо работали над его образом его приспешники-советники. Далеко им до Бадмаева и Иоанна из Кронштадта. Они так и не состоялись как духовные учителя. Даже такого, в принципе, обычного с причудами человека не смогли правильно, в нужном направлении обработать, что за версту видна его «душевная сиволапость». 
        Видимо, его советниками были пресловутые интеллигенты. Они, как и их чудик (wonderful child),  в отличие от тех же самых Рерихов, не разобрали под маской восточных  хитроумных мудрецов (хитрецов) лика, поэтому и идентифицировали, отождествили сущность с явлением, лик с маской. И все потому, что лик восточных мудрецов пустой, - под маской пустота, - то есть, они настолько преодолели свое в Я, что Я стало незримым. Рерихи догадывались, что нечто таится в пустоте, но что это такое им было невдомек. Поэтому они интерпертировали таковость Я в качестве золы как продукта сжигания кармы в топке медитации (огня йоги). На самом же деле Я Духа или духовное Я не есть прах эго, который замещается общинным Мы, так как «свято место не бывает пусто». Духовное Я и не эгоистично, и не коллективно, оно есть Я другого уровня, чем уровень Я и Ты или Я и Мы. Оно не между ними, оно выше них. Я в человеке превосходит человека, Чтобы его освоить, человек присваивает его, лепит по себе, не догадываясь, что Я не материал, а форма, которая его держит.
        Но Виссарион и его учителя не понял даже то, что было ведомо Рерихам. Чтобы хоть как-то устранить свое недомыслие Виссарион обратился за помощью к так называемой «силе любви» как силе притяжения матушки-земли. Такой силой легко манипулировать в сознании адептов культа Виссариона, ибо Виссарион представил себя воплощением такой любви и стал буквально «сноситься» со своими ученицами и учениками, что, вообще, характерно для всех тоталитарных сект. От такой тотально приземленной любви (промискуитета) многим последователям Виссариона стало физически не по себе, и они начали кончать жизнь самоубийством. Как всегда сексуальная распущенность дополняется и обеспечивается грубой физической силой, тотальным контролем с помощью «бравых ребятушек», о чем не мог не знать Виссарион как «оборотень в погонах». 
        Вполне возможно, что если бы деятельность антихриста Виссариона вовремя не прекратили российские судебные органы, то он и его ученики и ближайшие последователи закончили бы свою жизнь тем, чем закончили члены секты “Peoples Temple” во главе c Джимом Джонсом, которые не смогли пережить встречи с миром за воротами своей общины.
        Интересно, как «бывший мент» стал новоявленным «христом» и как тот не смог скрыть того, что он является одним из «антихристов»?  Конечно, Виссарион не «бог Кузя». Слава Богу, что он не дошел до такого половозрелого маразма. Но он в своем роде тоже уникум, чудик. Он ведь особый, даже не вполне человек. Виссарион - новый «спас». Он поставлен над людьми, чтоб их спасать. От кого спасать?  От греха, конечно. Что такое их грех? Это их эгоизм. Чем Виссарион будет спасать людей от эгоизма? Разумеется, по инфантильной логике Виссариона его эгоизмом. Так он стал господствовать над теми, кто доверился ему. «Бывший мент» стал «христом», когда понял, что нет сильнее власти, чем сила, власть любви, но, нет, не любви к людям, а к самому себе через этих людей. Именно на любви к самому себе дьявол поймал Виссариона и сделал «антихристом».
        Виссарион не первый и не последний антихрист. Им, как и чертям, бесам нет числа или им «имя легион». Важно не вступать ни в какие игры с именем Бога и не использовать его в своих интересах. В таком случае ты неизбежно встанешь на сторону противника Бога и всего рода человеческого.

        Культ ума. Есть «умные люди». Кто это такие? Это те, кто любят умничать. Любят не просто казаться, но быть умными. Они умничают даже наедине с собой. Они отождествляют себя с умом и считают себя верными служителями ума, а значит самих себя. Умные люди культивируют ум. Они умники и умницы. Неплохо культивировать ум, если культивировать – значит развивать. Но плохо возводить его в культ, поклоняться ему. Поклонение уму лишает его тебя, ибо ты неизбежно подменяешь его собой.
 
        Культ известности. Как будто медом намазана эта известность, так что ей облизываются все, кому не лень. Почему? Вероятно, хотят быть на уме в голове в других телах: своего тела мало. Обычные люди обычно подражают тем людям, кто всем известен. Именно на шее этих обычных людей и сидят известные люди и помыкают ими своей известностью как морковкой под носом осла. Известные люди в своих отношениях друг с другом представляют на публике тот образ человеческой жизни, который она ведет в действительности. Этот образ жизни является бытовым образом жизни. такой образ жизни и мысли (сознания) ведут 99,9 % людей на Земле. Это не человеческий, а псевдо-человеческий, превратный, превращенный образ жизни человека. И пока такой образ жизни ведут люди, принося в угоду своим материальным нуждам человеческий образ, превращая его в человеческий образ удовлетворения своих животных потребностей, они останутся такими же лживыми, эгоистическими, агрессивными созданиями. Именно этот образ жизни в преувеличенном виде показывают известные люди. Необходимо развенчать такой культ известной личности ради человеческого блага людей.

        Условия познания. Объективным условием человеческого познания мира и себя в нем является сама способность такого познания, ее наличие у человека. Это способность, точнее, способности чувствовать и разуметь. Они станут умениями, если у человека есть субъективное желание познавать. Как способности становятся умениями при соответствующем желании у субъекта познания? Они становятся умениями, если человек проявляет усердие и прилежание в приобретении, освоении знаний, старается учиться с помощью учителей. По крайней мере, если таковых нет, то он сам учится у себя, учится самостоятельно. Необходимым условием такого обучения является наличие базы чувственных данных или информации, которая вводится в форму познания, оформляется в виде знания. Но как превратить информацию, то, что дано ученику в качестве условия задачи познания в знание, в сам результат познания? Это можно сделать, то есть следует заняться познавательной деятельностью, которая является средством, методом, путем познания, ведущим к знанию как цели познания. Все узнать невозможно, но в ходе познания как процесса, по необходимости, не может не быть получен результат. Главное, чтобы этот результат оказался искомым, то есть, знание стало правильным, было истинным, отличным от всего иного, - ложного, ошибочного и иллюзорного.
        Если познание повторяется многократно, то со временем умение познавать и знать превращается или обращается в навык, закрепляется как многократно проверенная привычка, доведенная до автоматизма. С привычкой приходит уверенность в возможности и реальности достижения истинного знания в ходе (процессе) познания.
        Таким образом, человек становится компетентным, то есть, обладающим системой знаний, умений и навыков относительно познания и знания того предмета познания и знания, к которому испытывает теоретический (на уме (логически)) и практический (в чувствах (сенсетивно или сенсуально) и в действиях (прагматически) )  интерес. С одной стороны, есть знания, умения и навыки, с другой стороны, есть желание, информация (данные) и интерес. Таков круг познания субъекта. Но есть и объект познания, который становится предметом знания в ходе познания субъекта.
        Естественно возникает вопрос, при условии, что субъект познания ясно и отчетливо отдает себе отчет в том, чем он занят, что познается еще помимо объекта? Положительный ответ на этот затруднительный вопрос находит только тот субъект познания, который приобретает самосознание благодаря как предмету знания, так и самому себе как субъекту познания. Он отличает самого себя как субъекта познания от объекта познания, что является уже не необходимым условием познания, но достаточным условием полного познания, насколько это, вообще и в целом, возможно человеку. Вот тогда он начинает осознавать, что есть как чувства, так и рассудок, который организует эти чувства, упорядочивает, укладывает их данные, снятые с природы, с объекта познания как факты в понятия, в которых знает их, превращает в знания. Что тогда является средним элементом между отдельно взятыми чувствами и общим рассудком? Извне данная человеку интуиция и внутри его взятое им воображение, фантазия связывать натурально не связанное, соединять несоединенное, сближать удаленное, свертывать развернутое. В этом смысле фантазия есть метафора, Но она есть и метонимия в качестве умения переносить признаки с одного объекта на другой, с одного субъекта на иной.
        В свою очередь интуиция бывает (подразделяется) на чувственную, каналом проникновения которой в человека являются его чувства, и на рациональную (интеллектуальную), которая будит, пробуждает разум. Но в человеке есть не только чувства и разум, но и воля. Воля приводится в действие мистической интуицией. Такая интуиция появляется только тогда, когда молчат чувства, находясь в расстроенном состоянии, не вменяемы, и рассудок не в состоянии их связать друг с другом, он бессвязен и поэтому пуст. Мистическая интуиция работает при полной пассивности чувств и рассудка, когда человек не ориентируется и не знает, что делать. Вот тогда на него находит нечто в медиумичном состоянии сознания, когда он не может нести никакой отсебятины. 
        Можно ли обострить чувства до предела, чтобы они обрели форму самого разума, а разум стал не конечным, а бесконечным чувством? Другими словами, является ли сам разум чувством в том смысле, что чувства синтезируются в единый разум, и доступен ли человеку такой разум, уже не противостоящий человеческим чувствам (голова сердцу)? Положительный ответ на этот вопрос возможен, если чувства будут не граничными, предельными, но безграничными, беспредельными, безначальными и бесконечными. Вот тогда разум явится бесконечным чувством гармонии всего со всем, имманентности всего всему, что возможно только в сфере духа. Но у человека чувства имеют предел, порог, за который в них он не может заступить, не выйдя из них в отвлеченный от них абстрактный разум. Чувства для человека имеют вполне определенный смысл. Теряя свою определенность, чувства становятся бессознательно слепыми, бессвязными. То есть, без контроля рассудка над чувствами, человеку в голову лезет всякая глупость. На весах разума масса чувств находит меру и обретает осмысленность, свой чувственный смысл. Чувства обостряются до предела, если их пределом становится разум как бесконечная чувствительность. То есть, только в качестве разума они обретают бесконечность, но никак сами по себе, как о том вещают маги (экстрасенсы), безуспешно пытающиеся обойти инстанцию ума, отделываясь бестолковыми объяснениями с использованием неуместной (нерелевантной) научной риторики (терминологии) применительно к не научному контексту софистической (ложной, а порой и лживой) аргументации.
 
        Несчастные духи. То, что ждет многих старых людей в смерти, уже видно по их теперешнему (нынешнему) поведению. Они бредут без разбора и без цели неизвестно куда, забыв себя и окружающих, не зная, где находятся. Неизбежным итогом их заблудшего пути является смерть как то, неведомо что, находящееся неведомо где и не знамо на какое время.

        Счастье, долг, стыд и совесть. Счастье недостижимо по причине своей неопределенности. Уже его название говорит само за себя. Люди мнят счастье, но его не знают, ибо знать можно только целое, а счастье есть часть чего то другого, но не самой себя. Человек пытается быть счастливым, но счастья не хватает, никогда недостаточно, и это делает его несчастным. Тогда он пробует подменить целое частью и расплачивается за свою подмену иллюзией счастья, получая в итоге суррогат счастья. Ему становится стыдно,что он такой неудачник, что он несчастный человек. Что человека может утешить в несчастье? Сознание того, что все несчастны и только делают вид, что счастливы, чтобы не признаваться самим себе и другим, что потерпели неудачу в личной жизни. Но жизнь еще не кончена, - в ней много места, но не для несчастья как противоположности счастья, а для того, что не является счастьем, но является собой, другим, чем счастье, что требует своего удовлетворения. Это долг.
        Долг является спасением для несчастного человека. Он освобождает сознание человека от осознания себя нечастным. Долг открывает возможность для человека сделать нечто должное для других людей, чтобы облегчить их несчастную жизнь. Делая добро для других людей, человек и самому себе облегчает жизнь. Долг как общее повеление связывает людей общим делом, заставляет людей отдавать друг другу долги. Он объединяет людей, разделяясь в них и вынуждая их обмениваться им. Нам стыдно не отдать долг. Стыд является нашей реакцией на состоятельность быть человеком как социальным, коллективным существом.
        Однако долг является мерилом только внешней связи между людьми. Его тоже недостаточно для того, чтобы удовлетвориться. Отдать долг необходимо, но недостаточно. Следует еще разобраться с самим собой. Но для этого есть уже стыд, а совесть. Совесть есть та инстанция души, которая является мерой обмена с самим собой. Без нее невозможно быть личностью. Стыд есть только явление. Но явление чего? Разумеется, совести как сущности стыда. Человеку совестно перед собой за то, что он может быть человеком, а он ничего не делает для этого. Быть человеком – значит быть активным в познании самого себя. Только узнав самого себя можно действительно сделать только то, что нужно именно тебе, тем самым позаботиться о том, что важнее всего в самом себе. Что де всего важнее всего в себе? Естественно, ты сам как Я. Сознание Я и в другом человеке помогает найти его Я, вызвать навстречу своему Я. так легче сделать самое важное для другого, настоящее доброе дело, за которое не будет стыдно перед ним и совестно перед самим собой.

        Истина – антиномия. Философским заблуждением, довольно распространенным среди мыслителей, является сведение истины к антиномии. «И на Солнце бывают пятна». И мыслители заблуждаются, выдумывают всякие глупости. Одной из них является приравнивание истины к антиномии. Таков неизбежный итог блуда ума. Антиномия – это состояние больного ума, который растратил себя на споры с самим собой. Антиномия является свидетельством двусмысленного состояния ума. Но можно сказать, что истина антиномичности действительно антиномична. Когда антиномия антиномична, она истинна, и когда истина антиномична, то она есть истина антиномичности. Антиномия возникает как только человек начинает думать не мыслями о вещах, а мыслями о мыслях, продолжая думать о них как о вещах.
        Как правило, люди становятся учеными людьми еще в школе, где их учат говорить, читать, писать и считать, но не учат думать. Учителя, которые не умеют думать, не знают, что думать – это не говорить, читать, писать и считать, а только думать. Они думают, что думать – это говорить, читать, писать и считать. Да, действительно, для того, чтобы говорить, читать, писать и считать, необходимо думать, чтобы понимать слова и числа и уметь с ними правильно обращаться. Но они не понимают, что дума в этих действиях сознания носит только инструментальный характер, важный не для нее, а для речи, чтения, письма и счета. Они, учителя, сами и тех, кого они учат, используют мысли бессознательно, как если бы мысли сами думали. К этому располагают сами слова и числа, чтобы лучше функционировать, действовать, не отвлекаясь на сами мысли.
        Вы не задавались таким вопросом: «Почему в школе нет учителя философии и нет «его» философии как учебной дисциплины»? Да, потому что для среднего (посредственного)  ума ученика и учителя она недоступна. Философия усложняет жизнь и ее сложность мешает установлению средней (массовой) социализации, для чего и предназначена средняя школа. Поэтому, кстати, в школе преподаются не искусства и философия, но науки, которые упрощают жизнь. Учебная («мертвая») наука – это «хавка для пипла». Вот в высшей школе можно позволить себе философию, конечно, не ее саму, но суррогат философии в учебном формате. Почему? Потому что прямой задачей современного вуза является не образование универсального существа, но подготовка специалиста, в отличие от начальной и средней школы, готовящих грамотного работника и потребителя. Учебная философия должна отбить у студентов и магистрантов желание заниматься философией, потому что она развивает опасное для власти государства и общественного мнения публики (народа) умение не мнить, но судить обо всем со своей точки зрения. Говорят: «есть такое мнение»? Что делать? Разумеется, не только иметь в виду мнение начальства и народа, но и следовать ему в жизни, чтобы, не дай бог, чего бы не вышло от себя. Думай так, как написано в учебнике. Его написали специалисты, им виднее, чем тебе, не ученому. Вот станешь специалистом, тогда и суди как специалист, но только узко в своей специальности.
        Только представьте себе, что такой готовый специалист и тем более только тот, кто еще только на него учится, начнет думать об истине? Что у него получится? Разумеется, антиномия. Он будет думать о истине, как о вещи, - есть она или нет ее. Так она есть, когда ее не видно, и ее нет, как только увидишь, но не истину, а ее тень.
        Ну, с «умными» (хитрыми) пользователями («эксплуататорами») ума все понятно, но как быть с такими мыслителями, которые видят в истине антиномию? Это такие мыслители, которые пытаются быть мудрее самого ума. Так сказывается их интеллектуальное тщеславие или большая любовь к науке, к искусству или к религии. Они любят не ум в себе, а себя в нем, или выбирают те занятия, в которых ум является средством успеха в знании, выдумке, вере. Если только пользоваться умом и тем более его эксплуатировать в служебных целях, то он обязательно покажет свой норов (характер)и запутает своего эксплуататора в лукавой антиномии.

         Литература (поэзия) и философия (проза). Литератор, писатель, поэт играет словами и либо сболтнет лишнее, заболтается, либо скроет важное, недоговорит главное. То есть, он не говорит то, что думает о том, о чем говорит, ибо думает о том, о чем не говорит, или вовсе не думает, что говорит. Вернее говоря, литератор, как правило, думает, о чем говорит, но говорит не то, что думает, ибо для него важно слово, а не мысль, важно высказаться, сказать, а не подумать. Для него мысль есть только повод для сказа, для слова.
        Иное дело философ, мыслитель. Если тот, поэт, думает, что говорит, то этот говорит то, что думает. Ему нужно говорить, чтобы делиться своими мыслями с самим собой, с другими. Основой такого делания могли быть только идеи, имеющие всеобщее значение. Именно они и придают мыслям законченный смысл, отливаясь в конечной форме понятия. Идеи являются в мыслях, чтобы умереть в понятиях. Понимая, мы забываем идеи. Так они перестают нас вдохновлять. Поэтому в идеях важен не результат, а их причинение. Что же остается впоследствии? Идея как недостижимая (трансцендентная) цель. Для мыслителя, если он расположен к публичному выражению мысли, важно показать мысль в момент ее рождения, то есть, думать в момент говорения. Но не думать для того, чтобы говорить, а говорить для того, чтобы думать. Думать и тогда, когда не только думаешь, но и говоришь.   
        При этом важно понимать, что мысль есть то особенное, что является подобным в индивидуальном при явлении всеобщего, или идеи. Идея может воплощаться в образе идеального существа, представленного в телесном виде человека.

        Чудотворец. Это такой человек, который творит чудеса. Чудо есть такое событие как случай в бытии или действительный (реальный) случай, которое случается вопреки действию естественного закона. Это проявление не закона природы, но воли Бога, свободное Богоявление. В чуде, чудесным образом является Бог. Его проводником в этом мире становится чудотворец. Для того, чтобы быть чудотворцем, человеку ничего не надо, кроме того, чтобы быть только проводником воли Бога. Чудотворец – это средство Бога. Творит не чудотворец, а Бог в нем и посредством него. Что делает с ним Бог? Он лишает его себя. Поэтому чудотворец не может во время чуда нести отсебятину. Благо, чудо мгновенно. Конечно, после чуда Я чудотворца к нему возвращается. Но возвращается как уже другое, чужое. Чудотворец уже не может быть в себе. Он является вне себя, в другом. Он уже не принадлежит себе. В общем, это несчастный человек. Чудо исцеления или ясновидения его не исцеляет, не просветляет, но, напротив, губит, угнетает, стесняет, затемняет, ибо держит в неведении, в бессознательном положении медиума. Почему? Потому что он не цель, а средство показать всемогущество Бога, свидетельствовать о его присутствии, указать путь к спасению для других существ.
    
        Славолюбие. Есть такой грех как славолюбие. Это разновидность себялюбия. Славолюбие – это когда человек любит себя не наедине с самим собой, на на людях, встречая в их лице любовь к самому себе. Это не взаимная любовь между людьми, но ущербная, однобокая любовь к своей персоне с чужой стороны. Порочный, дурной человек стремится к славе. Добродетельный человек бегает от любви других людей, если не может разделить с ними любовь, не любит людей, которые любят его. Ему становится стыдно за отсутствие любви. Не так с дурным человеком. Он стремится к славе. Почему? Потому что так легче «сидеть на шее» тех, кто его любит, кто его славит. Выходит, что таким образом он делает им одолжение. Какой он хитрец, даже более, - подлец. Таким образом он решает свой материальный интерес, занимает статусное положение над людьми, помыкает ими, тешит свое самолюбие и властолюбие. Поэтому славолюбие сродни властолюбию.
        Славолюбие заразно. Против него как против болезни души трудно найти лекарство. Им хронически болеют почти все артисты и прочие служители муз. Да, что служители муз: все популярные, известные люди.  Артисты вдвойне хитрецы, если не… «Почему же»? - спросят любители актеров и актрис, певцов и певиц. Как это почему? Потому, что они переводят любовь публики к персонажу на любовь к своей обожаемой персоне. Благо, у них есть талант «пудрить мозги» своим поклонникам. Смысл в том, что они умеют притворяться и разводить доверчивую (глупую) публику. Публика глупа, когда собирается в гости на представление к артисту. Она сама ищет того, кто ее будет обманывать, представлять самого себя в двусмысленном свете. Чего же ищет публика? Возможности побыть в шкуре того, у кого есть то, чего нет у нее. Вот за эту возможность встать на место своего кумира публика и платит своей фальшивой любовью. Ее любовь фальшива, потому что она любит не самого актера, а его талант. Конечно, они, артист и поклонники его таланта, выгодно пользуются талантом, даром данным артисту. Талант дан не публике, а артисту. Артист представляет его на суд публике. Поклонение публики артисту есть признание его таланта.
        Но дело в том, что это не талант артиста. Можно всю жизнь исправно и прилежно служить музам, но так и не заслужить, не получить от них талант. Музы дарят дары, таланты по слову и его смыслу даром, то есть, им все равно в чьи руки они попадут. Они специально ничего никому не раздают. Дарят то, что самим не нужно, потому что их хоть каким местом ешь, - слава Богу, у муз и прочих ангелов таких мест нет. Вот они и сбрасывают лишнее на первого попавшего человека, чтобы самим быть в тонусе, в своей мере, ведь ангелы и есть разумные существа, соблюдающие меру. Поэтому нет никакой связи с талантом у того, кто его подобрал, кроме связи вора с тем, что плохо лежит, ибо оно не нужно его обладателю. К тому же они как совершенные существа понимают, что талант скорее усложнит, чем облегчит жизнь человеку как несовершенному существу, ибо будет превосходить его самого. Он облегчит жизнь только тому человеку, который будет спекулировать даром, как заведено в этом подлом мире. Вот поэтому ангелы так скупы на дары, - как правило, люди употребляют их себе не во благо, а во вред, ради греха. Оно и понятно, ведь ума (всеобщего) то у них нет, чтобы правильно пользоваться даром ради всех.    
        Скажу больше: да, и не дарят они ничего. В материальном мире нет места дарам как чудесам. Они являются в нем случайно, как сбои программы (закона) естества. Бывает, что таким случаем является сам человек как аномалия. Человек, в общем-то, посредственное, ограниченное существо. Случайно он выступает своим острым боком из ряда обычных людей. И становится  на время непохожим на них.
        Лучше всего, понимать дар как случай, который  с тобой приключился и приклеился как банный лист к тебе как одному месту. Дар – это то, что нельзя заслужить. Бывает такое, что люди рождаются с талантом. Но он не является близким человеку. Это свое, точнее, в нем, но чужое. И только гений может сделать его своим, близким себе в творчестве шедевра. Тогда талант становится гениальным. В нем проявляется гений. И в человеке является гений как произведение. Не следует путать человека с гением, с ангелом. Человек есть тень гения как света. Когда гений покидает вдохновленного человека, то от него остается произведение, в котором человек узнает себя. Вот если он узнает в нем себя, то он стал гением.
        Но какое отношение к этому гению, спрошу я вас, господа и дамы,  имеет славолюбие? Как правило, после творения автор и тем более исполнитель становится уже не столько тенью гения, сколько тенью самого себя. И поэтому он вынужден как покинутый искать для компенсации признания у публики, чтобы заполнить мучительную душевную пустоту.

        Экзамен. Для чего он нужен? Как это «для чего»?  Для того, чтобы получить вдвойне то, что отдал: деньги, время, себя, если больше нечего вкладывать, власти, учителю в ученика. Да, еще знания… Но в наш век информации можно вполне обойтись без знания, потчуя людей информацией. Пускай сами додумают ее до знания. Это называется «самостоятельным заданием». Вот умора.
        Экзамен нужен для контроля, прежде всего, самого человека, чтобы он знал свое место подконтрольного и «не возникал». На экзамене власть берет на себя право жизни испытывать и судить человека.

        История случается как драма (трагедия), но повторяется как фарс (комедия). История – не сплошная глупость. В ней есть разумность. Это логика истории. Все остальное в истории есть она сама, то есть, глупость. Вот если она повторяется, то является уже комедией. Вот когда история случается, то случается как то, что люди называют: «попал в историю». Что означает этот фразеологизм? То, что человек, который попал в историю, оказался в интересном положении, то есть, остался в дураках, проявил глупость. Для человека оказаться в дураках - значит почувствовать себя без вины виноватым. Он переживает такое впечатление, как будто с ним дурно обошлись. Он переживает трагедию, является участником исторической драмы. Чему должна научить история, какой она может дать урок примером своего другого характера? Тому, чтобы не попадать дважды на дурака. И все же если мы попадаемся дважды на одну и ту же историю, то являемся героями уже не трагедии, но комедии. Мы герои фарса и как герои фарса ничего, кроме смеха, не заслуживаем. Мы и сами смеемся над собой, правда, сквозь слезы, доказывая своей реакцией, что участвуем в фарсе.
 
         Актер в актере. Хорошо играет тот актер, который не играет, а живет своим вторым Я – Я персонажа. Когда он живет на сцене в качестве персонажа, то его первое собственное Я уходит со сцены в бессознательную зону сознания. И все равно он условно проживает жизнь персонажа на сцене, ибо условием такого существования на сцене является его игра. Только она скрыта не только от публики, но и от самого актера. В этом смысле настоящий актер превращается, перевоплощается в того, в кого играет. О том, что он играет, а не живет в качестве роли (персонажа), знает его не сознание, а бессознательное, ибо его Я и второе Я меняются местами. Но что это за жизнь в качестве персонажа на сцене? Это жизнь не реальная, а иллюзорная, выдуманная, сценарная. Чтобы сюжетная жизнь персонажа не выглядела ходульной, деланной, актеру необходимо направить свое воображение вдоль роли по сценарию. Так его воображаемое Я начинает играть роль, отправляя реальное Я в подсознание. И только тот актер, который имеет склонность к рефлексии, - размышляющий актер, - способен удержать свое собственное Я за спиной второго Я, образуя тем самым зазор в своем Я, дистанцию для личной режиссуры (управления).
       Таким образом, думающий или сентименталический (сентиментальный) актер, в отличие от наивного (природного) актера, способен критически отнестись к своей жизни на сцене. Актер предоставляет своему второму («своему чужому») Я владеть собой на сцене, чтобы пассивно наблюдать за тем, что творится на ней. Такая обратная связь необходима для понимания  того, что происходит с ним, ангажированным постановкой.
        Есть актер и есть актер в актере как второе Я. Но есть и Я уже не актера, но личности, понимающей, что Я невозможно свести к себе лично, если личное понимать по-свойски.

        Учитель, преподаватель, искатель, исследователь, мыслитель. Учитель (teacher) обучает учеников учению, занимается с ними изучением, то есть, извлечением знания из информации (данных чувств). Учение – это информация, уложенная в систему знания и изложенная на языке терминов как научных слов. Учитель есть и воспитатель, наставник (tutor) на пути к истине. Он заботится об ученике, о том, чтобы тот занялся самим собой, собственным самопознанием с целью заботы о себе. Он советует (adviser), как заботиться о самом себе.
        Учитель является и преподавателем, то есть, таким учителем, который не стоит над душой ученика, как учитель средней школы, но дает уроки по предмету (дисциплине) студенту, изучающему (study) этот предмет по своей специальности. Учит (docet) доцент.
        Вместе с тем учитель, в данном случае учитель философии, есть искатель (search) истины (truth). Он ищет истину и следует по ее следу, исследует (re-search) ее. Расследовав истину, философский учитель думает о том, что она такое и зачем она есть. Она есть как очевидность, как то, что нельзя скрыть, для того, чтобы, следуя ей, найти свое место в мире на время жизни в нем. Эти место и время есть такового, мира, в котором есть место и время для созерцания и мышления.
   
        Есть писатели и писатели. Есть такие писатели, как Федор Достоевский и Лев Толстой, да те же Уильям Шекспир или Александр Пушкин, Мигель Сервантес или  Мигель Унамуно, Лоренс Стерн или Марсель Пруст, которых читаешь, чтобы думать.
        Но есть и такие писатели, которых думаешь почитать, но затем спрашиваешь себя: «зачем»? Ведь для чтения есть газеты. К такого рода писателям можно отнести Ивана Тургенева, Антона Чехова, Ивана Бунина, Валерия Брюсова, Максима Горького, Владимира Набокова, Михаила Булгакова, Алексея Толстого, Михаила Шолохова и пр. Это из наших. Из чужих: Оноре де Бальзака, Гюстава Флобера, Эмиля Золя, Чарльза Диккенса, Марка Твена и т.п. Если чтение для вас, любезный читатель, одно удовольствие, то читайте их для одного удовольствия.
        О современных писателях я, вообще, молчу. Вероятно, они существуют уже для одного неудовольствия. Например, читал Стивена Кинга, но так и не дочитал. Кошмар: как и что он пишет! Вот только смешанное чувство удовольствия и неудовольствия от чтения получаешь от Колина Уилсона, Ивана Ефремова, Аркадия и Бориса Стругацких, да той же Айрис Мердок.
        Иной читатель возопит: «А как же Виктор Пелевин, Венедикт Ерофеев, Владимир Войнович,  Сергей Довлатов, Александр Солженицын, Василий Аксенов, Виктор Ерофеев, Андрей Битов, Чингис Айтматов, Валентин Распутин, Виктор Астафьев, Виль Липатов, Мариэтта Шагинян, Константин Симонов, Константин Паустовский, Аркадий Гайдар, да тот же Юлиан Семенов или братья Гримм, mille pardon, Вайнеры?», опускаясь на дно колодца чтения.
        - Ну, и ч;, товарищ читатель, Ширлиц-Мырлиц? Вы еще бы вспомнили Тика с Новалисом.
        - Да, ни ч;! – возмутился читатель, пыхнув трубкой Хе-мин-хуэя. 
        - Пожалуйста, успокойтесь! Эк, вас, батенька, разобрало, любитель вы культуры чтения.
        - Не успокоюсь, пока вы не извинитесь.
        - Извините, пожалуйста, меня, товарищ, за столь вольное обращение с современной классикой жанра читабельной литературы – литературы массовго читателя.
        - Вот так то.
        - Могу только заметить, что она имеет массовый спрос у того читателя, который читает с детства, еще застав времена исторического материализма. Сейчас подрастающее поколение книг, вообще, не читает или читает одни комиксы. Спасибо американской культуре!
        - Неужели?!
        - Знаете ли вы, любитель литературы как профессии, есть чтение и чтение: чтение для привития чувства языка и чтение для развития сознания, если не самосознания, а, может быть, даже для развития ума. Первым делом, - язык и голова, ну, а удовольствие - потом.
        - Что вы говорите? А я и не знал!

                О чем плачет ива синемы? О Григории Р. Смотрел сериал «Григорий Р.» Андрея Малюкова. Вот именно «Р.». Одним словом: Григорий. Вот висит, точнее, лежит под льдом Григорий Р., а ива российского синематографа плачет, - ей больно: больно тяжел мешок с костями.  Видимо, мы чего то не знали. Оказывается, Распутин то святой. Батюшки и матушки! Свят, свят, свят! Какая история!
        Сериал построен на противопоставлении скептика в образе Генриха Ивановича Свиттена (актер Андрей Смоляков), следователя Чрезвычайной Комиссии Временного Правительства по делам вороватых министров и прочих казнокрадов, включая конокрада Распутина, и «чудотворца» в образе подследственного Григория Распутина (актер Владимир Машков), преждевременно, до следствия, почившего в бозе. Вот они во всей своей неписанной красе ученики «кота Матроскина», достойные своего учителя – «ученого кота» – чтеца Александра Пушкина. Интересно, насколько близок этот кот, на- цепи-вший тельняшку, «коту в сапогах» Шарля Перро и коту Мурру Гофмана или «мурлыке» дела № 10 ЗнаТоКов, которому подражает директор-тенор помойки в исполнении артиста Георгия Менглета? Фон Свиттен допытывается, - является ли Гришка Распутник распутником или путником? Что за анекдот с бородой. Борода то фальшивая, как есть, на Владимире Машкове то. Это я вам говорю, - прочитал в интернете.
        Не сериал, а просто… Мария, сказка, то есть. Вздумал мужик, бородач искать Бога. И где нашел? Ну, прямо во дворце. Вот такая житейская история уже не кота, а бородача. Вона как оказывается, вся сила то в его бороде. Вот и отрастил бы актер Машков бороду. Но нет, не получилось. Почему же вы думаете, режиссер вкупе с актером, что у вас получится провести зрителя и уверить его в святости блудника? Но где там. Режиссер со товарищами уже закусили удила: занялись подсветкой чудес «старца» Григория. Специально для обозначения чуда сделали знак (знамение) в виде вспышки света на голове исцеляемого или светового пятна на нем во время проведения магических действий (пассов) Распутина. Распутин является в одноименном многосерийном телефильме этаким «российским Дон Хуаном» уже не Карлоса Кастанеды, а Андрея Малюкова.
        Что до следователя, господина Свиттена, то он занят не столько допросом свидетелей по делу Распутина, сколько рисованием профиля как графического исследования их криминального характера, так и безумного нрава самого Распутина. Психологическое портретирование рисовальщика Свиттена является ловким приемом проникновения в душу преступника или отступника.
        Как ни старается актер Машков и стоящий за ним режиссер Малюков представить Григория Распутина в образе святого старца грамотный зритель повторяет вслед за Константином Станиславским: «Не верю»!
        Невольно возникает вопрос: «А каким был на самом деле Григорий Распутин»? Был ли он «божьим человеком», прозорливцем и целителем или являлся хлыстом, занимающимся беспутными радениями в банях с поклонницами своего сомнительного гипнотического дара? Или был еще кем-то? Точно ответить на этот вопрос, располагая теми данными, которые дошли до нашего времени и есть в печати и в интернете, мне не представляется возможным. О чем это говорит? О том, что «чужая душа потемки»? И что без слов самого Григория Распутина о себе нам не разобраться с ним? То, что им было якобы написано, не внушает доверия ни к достоверности сообщения, ни к искренности высказывания. И потом Григорий Распутин, даже если он не лукавил, мог, как и любой другой человек, заблуждаться на свой счет. Одно дело, что именно делают маги, другое дело, как они объясняют это, если имеет смысл причислять к их числу Григория Распутина.
        В нашем распоряжении находятся противоречивые сведения о влиянии слов и действий Распутина на его окружение. Он влиял на людей, вызывая у них чувство нескрываемой симпатии, либо, напротив, прямой антипатии. Мог ли он таким же образом влиять на них, если бы не обладал сомнительным даром чудотворения? Естественно, мог. Для этого достаточно быть хитроумным среди простофиль. Но как только такой «чудотворец» наткнется на своего рода шарлатана, то вмиг будет разоблачен. Вокруг престола было много подобного рода субчиков в качестве претендентов на «охмурение» императора и его камарильи.
        Что до ума Григория Распутина, то о его тривиальности говорят вот такие слова, которые лучше всех прочих, ему приписанных: «А почему у них премудрость? А потому, что не говорят праздно; и вот у них ум — в Боге; Бог — в них» (https://history.wikireading.ru/144355). Ну, что за глупость: « ум премудрых в Боге, ибо Бог в них». Кто есть премудрый? Кто сам не думает, но за него думает Бог? Это что за идиот? Бог есть во всем, в том числе и в идиоте, но Он не есть этот идиот. Он есть в идиоте не как качество ума идиота, а как бытие, делая реальным существование идиота, а не состояние его ума. Бог дал ум человеку, чтобы он упражнялся в нем. И соответственно Бог не дал ум идиоту, чтобы тот не упражнялся в том, чего у него нет, но о чем он не догадывается, совершая глупости и находясь в полной уверенности в том, что умнее всех. Все чудотворство Распутина была его притворством идиотом, который не ведает того, что делает, ибо им управляет якобы сам Бог. Естественно, долго он не мог пребывать в таком притворном состоянии, так как чудо принято считать уже случившимся до нашего замечания, поэтому его трудно обнаружить. Поэтому тут же возвращался в состояние своего привычного мужицкого лукавства, отводя свои глаза, которые только что во время гипнотического сеанса нагло вползли прямо тебе в душу, то есть, внутрь тебя, в твое сознание. Как это может быть? Просто: достаточно уставиться на кого-либо, чтобы он почувствовал себя нервно дергающимся кроликом под взглядом застывшей змеи. Вот змей проклятый!
       Распутин как маг и чародей, короче, чудотворец, оставлял других в неведении относительно того, как у него получается исцеление людей. Он был прагматиком, то есть, истину того, что делал во время магического сеанса, буквально полагал истиной того, что ведал, знал, то есть, понимал, а также переживал. У него выходило так, что если его целительное действие было эффективно, то есть, успешно по своему следствию (выздоровлению) и последствию (здоровью), то оно осознавалось им как наведенное волей Бога. В представлении Распутина Бог рукополагал его на исцеление, им вела рука Бога в момент исцеления. Именно такое толкование понимания того, что происходит в момент исцеления, пытаются выразить актер Машков и поставить, показать режиссер Малюков со своими операторами. Магическое действие является действием идеи Бога, ведущей ведомой рукой целителя. Именно это видит Григорий Распутин, Такое у него складывается видение от вида (идеи) того, посредством чего он видит. Видит он то, что является ему, нет, не мыслью, - это чересчур сложно для хитрорукого мага, - но мнением, представлением, представляющим то, как он манипулирует, пассует своими руками фокусника.
        Сериал рисует, показывает нам «святой образ» старца в пику обычному изображению его «святым чертом». Это, конечно, преувеличение. Но оно нарушает меру изображения, рисуя нам сусальный образ «божьего человека». Так ли Распутин представлял себе себя «десницей Бога», как это показано в сериале, кто его знает. Это знал только сам Распутин. Однако его манипуляции руками казались многим свидетелям и немногим жертвам его «чудотворения»  рукоблудием. Он прямо лапал, мял и тискал своих жертв грязными мужицкими ручищами, отпуская при этом пошлые словечки с уменьшительно ласкательными суффиксами, как это свойственно психопатам из простонародья.  Многие же «пациенты», будучи объектом его соблазна, буквально млели от его рукоприкладства.
        Скорее всего, именно руки Григория Распутина, а не что то другое, как в этом пикантно уверяла наивного читателя желтая пресса, были «милым другом» («утешителем») императрицы Александры Федоровны и всего ее окружения, включая фрейлину Анну Вырубову и прочих.
        Сама манера умильно нагловатого общения «старца» с публикой его поклонниц и поклонников располагала к тому, чтобы показать в реакции то, что люди обычно прячут за культурными словами. Этим объясняется пресловутое провидение «старца», ловко употреблявшего запрещенный прием в общении для того, чтобы выведать всю подноготную своего собеседника. Конечно, сыграть такую манеру поведения на экране чрезвычайно трудно, легче показать как, едва завидев человека, экранный Распутин Машкова, уже с кондачка, выражает прямо в глаза все то, что стоит его клиент.            
        P.S. Создатели сериала идеализировали «черта», то есть, из одной крайности представления Распутина в негативном свете кинулись в другую крайность представления его уже в позитивном свете. В результате они получили не карикатуру на Распутина, а его идиллический лубок. Это не идеал, а идиллия. Но какого рода? Разумеется, уничижительного. Да, сериал не стал идеалом пошлости, но вполне явился опошлением идеала.


        Творческая эволюция братьев Стругацких, Аркадия и Бориса. Братья начинали свою творческую биографию с героической, если не легендарной фантастики. Давала о себе знать свойственная им страсть к приключениям. Их ранние произведения, особенно повести о фантастической тройке – Алексее Быкове, Григории Дауге и Владимире Юрковском, - проникнуты светлым, оптимистическим духом покорения космоса. «Страна багровых туч», «Путь на Амалтею» и «Стажеры» написаны на рубеже пятидесятых и начале шестидесятых годов прошлого века. Тогда люди увлекались научной фантастикой Станислава Лема, Ивана Ефремова и Александра Казанцева и грезили «светлым будущим». Но уже тогда Лем добавлял в свою прозу изрядную долю иронии, связанную с сомнением в возможности контакта с внеземным разумом. Эта ирония скрадывала некоторую механистичность, если не машинообразность, присущую его манере описывать техническое будущее человечества. Таким образом невольно проявлялось не только медицинское образование Лема, но и то, что его читательскую аудиторию составляли, в основном, «ученые сухари», находящие в произведениях малохудожественного жанра «научной фантастики» словесное воплощение своих научно навязчивых идей.   
        Но уже в середине шестидесятых годов двадцатого века братья Стругацкие пишут о «светлом (коммунистическом) будущем», которое именуют на своем языке «миром Полудня» так вяло, что их произведения просто невозможно писать. Они стали повторяться. Надвигается кризис возраста и связанный с ним кризис жанра, знаменующий зрелый период творчества. Тогда для привлечения читательского внимания к своим опусам они начинают сами писать то, что прежде переводили на ходульный («быковатый») советский язык утопии со счетного («птичьего») буржуазного языка дистопии. В таком вульгарном переводе им показал пример Иван Ефремов, который «сдул» у Эдмонда Гамильтона из «Звездных войн» дегенеративный образ Дарта Вейдера и преобразил его в передовой образ Дара Ветра. Аркадий и Борис Стругацкие оседлали таки конька дистопии, советским вариантом которой становится сатира на коммунизм в их пародийной сказке для «свихнувшихся» младших научных сотрудников «Понедельник начинается в субботу»  .
        Ярким образом дегенеративного будущего стала повесть  «Пикник на обочине», главный герой которого буквально является дегенератом. Это «сталкер», то есть, проводник в «Зону» инопланетного присутствия на Земле. Зона символизирует собой человеческое бессознательное, в которое устремляются второстепенные персонажи: Писатель и Ученый, ведомые сумасшедшим сталкером. Один из них погружается в бессознательное за вдохновением, другой пробует его взорвать из-за присущей ему двусмысленности, чтобы осталось одно «голое» (однозначное, тавтологичное) сознание.
        В поздний период своего творчества братья отходят от дистопии и обращаются вновь к утопии. Но это утопия уже не «Полудня», а «Полуночи», отдающая «перегаром» туземного (российского) «магического реализма», в духе не столько философическом, как у Федора Достоевского, сколько оккультном, как у Михаила Булгакова.  С одной стороны, глупых прогрессоров «Обитаемого острова» сменяют загадочные странники романов «Жук в муравейнике» и «Волны гасит ветер». Странники не вмешиваются в жизнь неразумных существ ради их вразумления, как это делали прогрессоры. Кстати, и прогрессоры соблюдали принцип невмешательства, и до поры до времени вели себя лишь как наблюдатели чужого эволюионирования. Они вторгались только тогда, когда посторонняя социальная система могла необратимо деградировать. Странники, напротив, вступают в дело в романах братьев Стругацких только в случае уже случающейся деградации, чтобы подтолкнуть, как правило, массу падающих и спасти, как исключение, избранных.
        С другой стороны, на страницах романа «Отягощенные злом» у братьев Стругацких показываются прямо инфернальные персонажи, которые списаны с Воланда и его свиты из псевдоинтеллектуального романа для масс «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова. Но как всякие литературные клоны этот роман не имел такого шумного успеха у так называемой «советской интеллигенции», какой имел булгаковский роман «Мастер и Маргарита».
        Тем не менее, вышеупомянутый роман свидетельствовал о том, что Стругацкие оставили «художественную науку» и остановились на «художественной мифологии». Она оказалась их последней любовью, которой они занимались вместе и порознь, пока не умерли друг за другом. Им так и не хватило терпения, чтобы не сбиться на оккультную тематику экстрасенсорного характера и попробовать сделать нечто интраконцептуальное.