Исповедь

Сколько раз может умирать человек? У меня это случилось уже три раза. Надеюсь следующий, четвертый, будет последним, настоящим. Я пишу свою исповедь в своей заветной тетради, я называю ее "Последний раз." Первую запись в ней я сделал, когда погиб Марк. Тогда я торопился записать все, что я помню о нем. Поначалу мне казалось, я не смогу забыть ни слова из нашего последнего разговора:
- Хочешь, допивай кофе, там как раз на одну чашку осталось.
- Нет, ты вернешься, обязательно потребуешь именно кофе, а мы, как назло, позабудем его купить.
- Ладно, пока!
- До вечера!
Он не вернулся. Хорошо, что я записал про кофе. Потом мне уже казалось, мы говорили о другом, о чем-то важном и серьезном, мне казалось, я видел Смерть в его глазах и мог его остановить, я начинал винить и грызть себя за невнимательность. Хорошо, что я записал. Ничего такого не было, ни взгляда особенного, прощального, ни объятий и поцелуев, просто брат решил немного полазить по скалам. Один, но кого это могло удивить? Он часто так делал и никто и подумать не мог, что он заберется на острую вершину и, раскинув руки, прыгнет вниз. Я уверен, так все и было, так он написал в прощальной записке и оставил ее в нашем тайнике, он знал, я пойму, он не мог уйти не попрощавшись, не объяснив мне свое решение. Мы были настолько близки, мы чувствовали боль друг друга, я слишком много рассказывал ему, не понимая, он еще ребенок. Я тоже был тогда ребенком, но старшим и опыта у меня все равно было побольше.
Марк был на четыре года младше меня, он родился и умер в апреле, ему было 14 лет. Слишком много "четверок", я ненавижу эту цифру и опасаюсь ее. Боюсь? Нет, меня мало что может напугать теперь, после трех смертей, просто отношусь с опаской. Жизнь изобретательна и когда я думаю, что с меня хватит, что не может на одного человека наваливаться столько, она подкидывает мне новое испытание и, смеясь, смотрит, как я пытаюсь выжить.
Раз это моя исповедь (не прощальная, я еще барахтаюсь), надо бы начать с самого начала. Мои родители были людьми творческими, мама - прима провинциального театра, отец - режиссер и вся их семейная жизнь была и есть сплошное перетягивание одеяла внимания на себя. Отец, по-моему, именно поэтому и пить начал, чтобы в городе обсуждали уже выходки и скандалы с его участием. Мать не отставала и вовсю давала поводы для грязных сплетен. Зачем они родили сначала меня, а потом и Марка, я не знаю. Скорее всего потому, что так было положено. Меня назвали Вильямом, думаю, не надо писать в чью честь, Марк же обязан своим именем одному из героев "Обрыва". Мать часто любила рассказывать, как она вместо колыбельной нараспев читала брату именно этот роман и страшно представить, какие душевные метания записывались на подкорку младенца вместе с шедевром русской литературы. К счастью, я не помню ее чтения. Детская память не удержала те моменты, а потом я уже и сомневаться начала, не придумала ли мать эту идиллию: Марк в кроватке, она сама в кресле-качалке, я у ее ног на ковре играю с машинками, отец в другом кресле и все мы слушаем (я - вполуха, потому что машинки намного интереснее), как она читает Гончарова. Слишком театрально, слишком хорошо и спокойно, чтобы быть правдой. Возможно, где-то такое и было, но сомневаюсь, что это могло произойти в нашей квартире.
Потом я сказал родителям, они с самого начала исковеркали нашу судьбу редкими именами. Не просто слегка странными (в моем случае), но диктующими судьбу, меняющие ее. Кто знал, как бы сложилась наша судьба, будь мы Сережей и Андреем, Пашей и Сашей, не узнаешь... С другой стороны, если все предопределено... А если нет? Не узнаешь, не поймешь и надо управляться с тем, что тебе дано.
Родители постоянно скандалили. Поместите двух ярких, творческих личностей в одну маленькую квартиру, в один театр, в один город и увидите, что такое ядерный взрыв и его последствия. Мы с братом скрывались от бурной жизни в спокойных и скучных семьях моих друзей. Мы наслаждались обычными разговорами о планах на отпуск, о покупке мебели или машины, о "парах" в дневнике и порванных джинсах. У нас дома не снисходили до быта, вернее снисходили так редко и так ненадолго, что мы с братом рано научились пришивать пуговицы, пылесосить и даже варить суп. Когда бабушка моего лучшего друга научила меня печь бисквит и я с гордостью продемонстрировал это умение у себя дома, мама поняла, теперь уже ей нет ни малейшей необходимости торчать у плиты и можно смело окунуться только в работу. Пишу это сейчас и представляю какой-то творческо-бытовой ад: квартира грязная, дети и муж не кормлены и разговоры только о прекрасном. Я утрирую, так всегда происходит с нашей памятью, она помнит только яркие моменты, знаковые, да и присочинить может, лживая тварь. Отчасти поэтому я и начал вести эту тетрадь. Иногда я ей не верю, память подсовывает совсем другие картины, смещенные акценты, но вот они строчки, написанные мной тогдашним, а, значит, было, было и не надо врать и извращать мою же жизнь, уважаемая память. Я открываю самую первую страницу и читаю о брате: "Марк рос смышленым, слишком умным для своего возраста, наверное ему в детстве все-таки читали и Гончарова и Чехова и Горького."
В брате было острое неприятие несправедливости этого мира. Вот поставили ему незаслуженно "пару", накричал отец, мать обвинила в несуществующих грехах и он заболевал, поднималась температура, сознание путалось и он недоумевал, как такое может вообще быть. Бродячие животные, одноклассники со следами от ремня, фильмы и книги о Великой Отечественной, все это доводило его почти до истерики. Он был человеком без кожи, не умел защищаться. Мать отвела его к врачу, ему выписали какие-то таблетки, он стал спокойнее ко всему относиться, но, одновременно, он стал намного лучше соображать, лучше учиться и разговаривал со мной на равных. Звучит странно и смешно, но когда мелкому 13, а тебе 17, между вами пропасть. Больше и глубже она только между тобой и родителями. У нас с Марком этой пропасти не было, это с родителями мы жили на разных планетах.
Я не знаю наверняка, могу только догадываться, что подтолкнуло его к тому шагу. Несправедливость этого света, осознание того, что он мало, что может изменить, безысходность. Или эйфория? Надежда на то, что он попадет в другой мир? Нет, он не думал о загробной жизни, он всерьез считал, что наша планета - тюрьма для особо опасных преступников и сбежать с нее можно только если отбросишь эту бренную оболочку. Это сейчас такая точка зрения не редкость, а вот тогда, много лет назад, брата поднимали на смех и предлагали бросить таблетки, которые сводят его с ума.
"Мне пора," написал он в записке, которую никто кроме меня не видел и понятия не имел о ее существовании. Для всех смерть Марка была трагической случайностью, поскользнулся, сорвался со скалы. "За мной не ходи, ты нужен здесь. Обнимаю, брат." И все. Никаких объяснений.
Я иногда поднимался на ту скалу и спрашивал его, что же он чувствовал в те секунды до падения. Или это были даже минуты? Нет, слишком низко для минут. Для смерти достаточно, для полета слишком мало.
Я умер вместе с Марком и чтобы не забыть его последние слова, начал эту тетрадь. Вслушайтесь в это слово: "последний." А теперь представьте: вы..., чтобы такое знаковое придумать? А зачем придумывать? Вы разговариваете с родными, любимой, друзьями, вы вкусно пьете пиво, заедая его раками, вы занимаетесь сексом, вы путешествуете, вы с наслаждением гуляете, катаетесь на велосипеде... А вдруг все это происходит в последний раз? Вы думали об этом когда-нибудь? Вы задумывались о своем последнем обеде, дне, поцелуе, луче солнца или грозе? Последний разговор с Марком напугал меня и поначалу я стал записывать в тетрадь все, что приносило мне удовольствие, радовало, делало меня счастливым. Я стал бояться, что все это происходит в последний раз. И волшебным образом это стало мне помогать. Я немного успокоился и стал фиксировать только знаковые встречи и события. Несколько раз я ходил по краю и верю, что именно запись в этой тетради уберегла меня от кое-чего "последнего". Я стал беречь ее, как зеницу ока, прятал, она стала моей величайшей тайной. О ней знал только я. И, конечно же Тот, Кто Все Видит, кем бы он ни был. Тетрадь меня подвела только два раза. Вернее, полтора. Я верю, что моя третья смерть не настоящая, верю, что все еще можно изменить.
Второй раз я умер вместе с Евой. Мы познакомились, когда я - уже молодой специалист - востребованный, талантливый, пришел в компанию, где она была главным экономистом. Она была старше меня и уже собиралась замуж, но мы столкнулись в столовой. Как в плохом кино, я пролил на нее окрошку и компот, она завизжала и в отместку плеснула на мою рубашку горячим чаем. Так родилась наша любовь. Такая же безумная и контрастная, от страсти до охлаждения, после которого огонь горел так жарко, что жег нас самих. Ева не хотела детей, но ее родители сказали "надо" и она такая строптивая и упрямая, подчинилась. Ей говорили, она не понимает этого простого женского счастья, как только она возьмет в руки своего ребенка, она забудет муки и страдания и поймет, что это самое важное и главное на свете, ее убеждали, давили (я тоже давил, я очень хотел детей, хотел двух сыновей, жаждал увидеть в них нас с Марком) и она сдалась. Она родила Аду и первое время все шло именно так, как предсказывали многочисленные доброжелатели. Ева стала спокойнее, уютнее, она немного поправилась и смягчилась во всех смыслах, изменился ее голос, стал более глубоким и чувственным, изменился запах, я наслаждался им, вся она изменилась. Я любил ее любую, я знал - это мой человек и у нас с ней было одно огромное желание - мы хотели прожить вместе всю жизнь. Ева, моя Ева, как же я тоскую по тебе! Не знаю, где ты, не знаю, что ты теперь или кто ты, но я скучаю. Опять отвлекся, но это моя исповедь и я буду писать так, как считаю нужным.
Ева быстро устала от роли примерной матери. Она записалась в спортзал и наняла няню, она похудела, обновила гардероб, вернулась на работу и стала прежней: властной, жесткой карьеристкой. Я не осуждаю ее, даже и не думал, это просто так и было. Есть такие женщины, для которых работа важнее семьи. Говорят, это противоестественно, говорят, так не должно быть. Но в нашем мире многого не должно быть! Долго перечислять и неинтересно.
Ада была только моей дочерью. Ева смотрела на нее, как на собачку. Вру, на собачку она обращала больше внимания, Ада была такой милой куклой, которой можно было похвастаться перед соседками и на работе, но ни времени, ни денег на эту куклу у жены не было. Была наша семья: я и Ева и были мы с Адой. Две семьи в одной. Дочка страдала, ластилась ко всем родственницам, искала тепло и участие. Я уделял ей все свое свободное время, но ей было нужно женское внимание. Снова у меня получается какая-то безнадега и тоска. Ну, почему? Скорее всего я просто тоскую по той жизни и выливается вот это все именно так. Мы были счастливы, я вколачиваю это знание себе в голову, держусь за него, как за спасательный круг, повторяю, как молитву. Мы! Были! Счастливы! Были, были, были!!!
Тетрадь не спасла Еву и вот однажды я написал с надеждой, думая, что Судьба смилостивится и все будет наоборот: "Последний ужин с Евой. Она выпила немного чая и съела целое печенье. Мы посмеялись, вспомнив наше горячее знакомство. Она быстро устала, я пожелал ей спокойной ночи и пошел мыть посуду."
Тем вечером я почему-то решил поспать на диване. Думаю, меня "выгнала" туда Смерть, она дама решительная, но, иногда, стеснительная и не любит публичности. Ева умерла в полном одиночестве, во сне. Я сделал ей укол перед ужином и это единственное, что меня утешает: она умерла без боли. Так я умер во второй раз.
Сегодня я пишу в свое заветной тетради: "Последний разговор с Адой. Она кричала, что я ей противен и ненавистен, что я душу ее, не даю жить." Я - монстр? Что такого я сделал? Случайно взял ее полотенце? Я заслуживаю эти слова? Это моя половинная смерть, я поначалу посчитал ее за целую, но есть надежда, что дочь, моя любимая дочь, одумается и возьмет свои слова обратно.
Наверное, я не справился, где-то накосячил. Аде было 14, когда умерла Ева. Четырнадцать! Как Марку! О, Господи! Сколько ты можешь учить меня! Ты ведь так учишь? Да? Жестко, но тебе видней.
Ребенок, у которого умирает мать становится хрупким и одиноким. Пуповина выдрана с мясом и кровью раньше срока, болит страшно, мать еще необходима, какая бы она ни была. Я страшно боялся за дочь, за себя боялся тоже. Ушла моя половина. Это был такой полупаралич, частичный паралич всех чувств. Я мог часами смотреть телевизор и не видеть ничего, я потерял работу и запустил квартиру, я... Это длилось недолго, мне позвонила Наташа, отругала, приехала, сварила кастрюлю борща, убрала квартиру, поплакала с Адой и всем этим немного привела меня в чувство. Получилось странно. После ухода Евы про меня забыли почти все друзья. Видимо такая ранняя смерть показалась им заразной, они подумали, что я прокаженный, так надо понимать их отказы встретиться и поговорить. Это очень непонятно и я до сих пор не могу понять, почему в те черные дни меня вытащила, нас с Адой вытащила из бездны женщина, которую я почти не знал.
С Наточкой мы познакомились еще в институте. Она была очень яркая, но такая недоступная, я тогда подумал, мне нечего даже и подходить к ней. Потом, когда жизнь нас снова свела, она призналась: я ей казался таким невероятным красавцем и так нравился, что она боялась на меня смотреть и проходя мимо, строго и высокомерно смотрела куда-то вверх и вперед. Почему молодые так часто слепы и глухи? А уж идиоты вообще через одного? Я часто думаю, как бы сложилась моя жизнь, если бы я все-таки подошел к Наточке. Но тогда бы не было Евы и Ады? От них я не готов отказаться, да и глупо думать, что было бы, если бы...
С Наточкой мы столкнулись в метро. Никто не поверил, что это была случайная встреча. Могу поклясться кем или чем угодно, так и было. Два провинциала, живущие в столице уже больше десяти лет, вдруг встречаются в метро и сначала даже не узнают друг друга, но потом... Потом ничего не было. Ева тогда была еще жива и здорова, Ада была ласковым и послушным ребенком, забот было невпроворот и мы просто обменялись телефонами. Я думал позвонить ей, помочь (ее бросил сожитель, у нее тоже была дочь), но все как-то не складывалось и мы потерялись до того самого момента, когда она узнала, что я овдовел. До меня доходили грязные сплетни, мол, узнала, что я свободен и прискакала на все готовенькое, в хорошую квартиру, к деньгам. Первому такому "сочувствующему", который меня "предостерегал" от этой акулы я просто дал в глаз, он ответил мне ударом в челюсть и сломал ее. По-моему я тоже успел ему что-то сломать, я точно не помню, зато хорошо запомнилось, как Наточка поила меня через соломинку перетертым в кашицу супом. Я сильно похудел тогда и ослаб и это, как ни странно, вернуло мне силы. Я озлился на весь мир и решил выжить. В конце концов это моя вторая смерть и я слишком силен, чтобы просто сдаться. Кроме всего прочего есть Ада и у меня много обязанностей. Не помню, что крутилось в моей башке тогда, но я оттолкнул Наточку. Перестал звонить, переносил встречи, ссылаясь сначала на поиски работы, потом и на саму работу, потом на Аду и подруга все поняла. Тоже исчезла. Мы с дочкой как-то выкарабкались, мы были одной командой, я не шучу, мы действительно так себя ощущали и я думал нас никто и ничто не сможет разлучить. Прошли годы...
- Не смей! Никогда не смей прикасаться к моим вещам! Ненавижу тебя! - кричала вчера Ада, когда я по ошибке вытерся ее полотенцем. Она побагровела, я потянулся погладить ее по голове, сказать, что я люблю ее и буду любить всегда, несмотря ни на что, несмотря на ее слова и поступки... Не успел. Она с плачем побросала вещи в рюкзак и выскочила из квартиры. Конечно же громко хлопнув дверью.
Найти бы тот момент, когда мы начали отдаляться друг от друга, когда стали чужими. Я так и не вспомнил, перелистал тетрадь, ничего не нашел, я почему-то всегда был спокоен за дочь, всегда был уверен, если ей что-то и грозит, я приму на себя все ее тягости и испытания. Я думал, она навсегда останется моей Адой.
Вот так я и умер в третий раз. А ночью ко мне пришел Марк. Сел на краешек кровати, посмотрел ласково и погладил меня по голове, точно так же, как я хотел погладить дочь. Я разревелся, как мальчишка, я рыдал и выл, я не мог проснуться и все пытался спросить Марка. Как он? Где он? И как скоро мне можно будет к нему? Слова не шли из горла, я только открывал рот и хрипел. Марк ничего не сказал. Он был такой светлый, легкий, теплый, он просто гладил меня по голове и вытирал мои слезы. Мне показалось, он тоже плакал. Мой младший брат, которому все еще четырнадцать, который моложе моей родной дочери. Я думал, он так и будет молчать, но он вдруг заговорил. Мне стало страшно, я понял, я не помню его голос и вполне возможно это даже не Марк?
- Тебе нужен якорь, - сказал мне брат. Его ли это голос? Не знаю. Я хотел переспросить, но все также не мог вымолвить ни слова.
- Якорь, что же тут непонятного! Ты все еще пытаешься уйти, пока не время, ищи якорь. Родителям привет передавай, - добавил он так буднично, словно просто звонил мне по телефону. Я хотел сказать, что разговариваю с ними все реже и реже и что их страсти продолжают кипеть, несмотря на преклонный возраст, но не успел. Марк исчез.
Я всегда думал, моим якорем станут мои внуки. Я все так же хотел увидеть повторение себя и Марка, именно так я видел бессмертие и свое счастье. "Ищи якорь," сказал мне брат. Не ждать, а искать. Я подчинился и позвонил Наточке.
- Ты сможешь стать моим якорем? - спросил я ее.
- Могу попробовать, - совсем не удивилась она. Как будто бы мы разговаривали пару дней назад, как будто бы не было долгих лет молчания. Я не знал, что предложить ей взамен. Всего себя? Будет ли этого достаточно? Сможем ли мы быть вместе? Даст ли мне судьба еще один шанс? Я не знаю ответы и поэтому я просто открываю свою тетрадь и пишу: "Последний разговор с Наточкой: - Ты сможешь стать моим якорем?
- Могу попробовать ."
А теперь я скрещиваю пальцы и прошу Того, Кто Все Видит и Знает сделать так, чтобы это был НЕ последний разговор. Я хочу еще пожить до своей четвертой, окончательной смерти. Я уверен, у меня получится.