Григорий Померанц и Зинаида Миркина

       Зимой двухтысячного года я увидела в Доме Ахматовой анонс вечера Григория Померанца. Статьи Померанца я читала в толстых журналах, и его философия была мне чрезвычайно близка, не так внутривенно, как философия Николая Бердяева, но – очень.
Я уговорила Серёжу пойти на вечер. Померанц выступал вместе со своей супругой Зинаидой Миркиной, о существовании которой я и не догадывалась. По окончании вечера я тихонько протянула Померанцу свою книжицу с дарственной надписью, но без позывных. Это была, как выразился бы дон Хуан Матус, моя «контролируемая глупость».
       На следующий день нам с Серёжей надо было ехать с Васильевского острова на Невский проспект, и мы сели в троллейбус. И кого же я там увидела? Ну, конечно, Миркину и Померанца! И они меня узнали!
- Что же вы телефон не написали? – посетовал Григорий Соломонович. – Между прочим, мы с Зиной вчера весь вечер читали Вашу книжку. Там много для нас близкого.
- Вы здесь надолго? - Поинтересовалась я. – С моей стороны не будет большой дерзостью, если я приглашу вас в гости?
- Нет, конечно. Завтра мы уезжаем, но сегодняшний вечер у нас свободный. На чем бы только адрес записать?
       Мы все четверо стали рыться в карманах. Чудом нашелся маленький клочок бумаги, но писать было решительно нечем. Я обратилась к стоящей рядом незнакомой женщине не с вопросом, а почти с мольбой:
- У вас случайно нет ручки? Всего на минутку!
       Ручка нашлась. Я нацарапала адрес и телефон. Миркиной и Померанцу как раз надо было выходить, а мы с Серёжей поехали дальше. Честно говоря, я не верила в своё счастье – не верила, что эти люди придут в гости ко мне, девчонке. Но они пришли! Да ещё с бутылкой красного грузинского вина и с букетом алых роз! «Они святые», - подумала я тогда, и впоследствии эта моя догадка только укреплялась.

       В тот вечер мы, слава Богу, не философствовали, а беседовали о том, о сём. Померанц рассказывал о своей жизни, в частности, о том, что, будучи в лагере, он над бараками видел Бога. Я сразу вспомнила строчки Семёна Липкина, обжегшие мой мозг десять лет назад:

                Я шёл. И, грозен и духовен,
                Впервые Бог открылся мне,
                Пылая пламенем газовен
                В неопалимой купине.

       Чтобы так видеть и писать, какая нужна вера и какое смирение! Да, этот народ действительно уникален. Вера у меня тогда была, а вот смирение мне было совершенно чужеродно. Я могла бы сказать о себе словами Бердяева: «Я лишь бунтарь, искатель истины и правды». Бунтарь, вот именно! Вглядываясь в устройство мира, я видела в нём столько зла, что Бог порой представлялся мне чудовищем.
       Миркина подарила мне томик своих стихов. Мы проводили гостей до метро, и я жадно вцепилась в книжку. Стихи Зинаиды Александровны понравились мне до чрезвычайности: это была подлинно философская поэзия, да, сильно окрашенная религиозностью, но какая же философия без религии?
         Через некоторое время я вытащила из почтового ящика письмо из Москвы. Письмо было от Померанца. Вернее, в конверте было два письма – от Григория Соломоновича и от Зинаиды Александровны. Я написала ответ, и переписка стала постоянной. Восемнадцать конвертов хранятся нынче в моём архиве. Помню, я как-то пожаловалась Померанцу, что меня перестали печатать толстые журналы. В ответ он написал мне: «Элла, вы переросли толстые журналы. Вы пишете на уровне мастеров Серебряного века».
       В августе того же двухтысячного года из Москвы позвонил давний приятель Серёжи Александр Брагинский, киношник:
- Загляните в «Искусство кино», свежий номер. Там для вас есть кое-что интересное.
       Мы взяли журнал в библиотеке Дома учёных и поняли, что надо идти за пивом. В журнале была статья Григория Соломоновича «В когтях орла», в которой говорилось вот что (привожу весь первый абзац):
     «Есть метафоры, которые вцепляются в сознание и требуют отгадки. Так вцепилась в меня последняя строка из «Маеты поэта» Эллы Крыловой. Выписываю всю строфу:

Прочь, смерды! Несварением души
Я мучаюсь от суррогатов чуда:
Про крылья за спиной сколь ни пиши —
Ни перышка не вырастет оттуда.
Когда бы ты и впрямь летать могла,
Хотя бы падалью в когтях орла!

Последний стих вырывается из развития мысли и вносит какой-то новый, логически не подготовленный смысл. Открытую мысль можно пересказать прозой. Поэт захвачен поворотом к религии и остро чувствует неполноту этого поворота, пустоту религиозных разговоров, пустоту проповедей и обрядов, скрытое непонимание, что такое подлинный религиозный опыт. Его (мужской род имеет здесь обобщающий характер, ничего специфически женского здесь нет) тошнит от духовной фальши, от «суррогатов чуда», тянет к подлинному взлету. Но куда? Внезапно происходит подмена. На небо так не взлетают — падалью в когтях стервятника. Скорее — невесть куда, «в огнь синь», как цветаевский молодец с Марусей. Исчезает различие верха и низа, сини неба и синего пламени преисподней. Лишь бы лететь. Лишь бы не гнить. И в этот миг за фотографией молодой женщины на задней стороне обложки сборника «Созерцатель» (СПб., 1999) встает образ бывшей великой державы, попавшей под власть мелкого ворья, России, готовой рвануться за кем угодно: за Ельциным, Лебедем, Примаковым, Путиным (одно время почудилось — даже за сыном юриста). Лишь бы из нынешней лужи. Вверх, к Богу, к духовному преображению? Или орел — имперский, и летит он всего-навсего к старым границам Советского Союза?»
       Ничего себе! Я – практически воплощённый символ России. Позвонила Померанцу, говорю:
- Что же вы про статью ничего не сказали? Мы в «Искусство кино» вообще не заглядываем.
- Сюрприз! – по-мальчишески озорно засмеялся небожитель.
       Однако, мне было всё труднее и труднее общаться с этой парой. Они были для меня, чертановской шпаны, слишком «правильные». И самое неприятное, что Померанц хотел такой же «правильности» и от меня. Он не понимал моей хулиганской натуры. В цикле стихов «Ангел Магдалины» у меня есть такие строки, да, несколько натуралистические, но в контексте жития святой блудницы вполне уместные:

                Темным-темно и холодно. Постыла
                Постели осквернённая могила.
                Белей белья на ней бледнеет «ню»,
                И семя промочило простыню.

       Померанц гневно написал мне: «Это пятно легло на всё ваше творчество! Оно позорит вас!» В письмах Григория Соломоновича, увы, становилось всё больше дидактики, а вот этого я не переношу совершенно. Он стал учить меня, как я должна любить Бога! Нет, это было уже слишком. С превеликим сожалением я прекратила всякие отношения с этой парой. Вот передо мной лежит книга Померанца «Открытость бездне: этюды о Достоевском», подаренная мне с такой, несколько загадочной надписью: «Элле. Авось что – лично пригодится». Эту книгу я так и не решилась прочесть…