Другая половинка

 
В конце концов вы спросите. Так что я отвечу сразу: нет, мы не видимся.

Я рассказываю эту историю сейчас, хотя вполне могла бы сделать это и раньше. Дожидалась, пока мой рост станет достаточным для того, чтобы меня выслушали.
Наши мама Христина и папа Людвиг – люди самые обыкновенные. Хотя выглядят по-особенному. В цирке, на арене все ярко и броско. Как будто  каждый день, а вернее вечер, режешь именинный пирог - сначала зажигаешь, а потом задуваешь свечи. Мама всегда красила волосы в белый. Она была похожа на нарядный тюбик, увенчанный выдавленным завитком зубной пасты (тюбик стянут посерединке сверкающим пояском). Папины волосы, сколько помню, были жгуче-червлеными. Перед выступлением мама делала высокий начес и густо подводила глаза загадочным зеленым с блестками - словно русалка, которую обваляли в битых елочных игрушках. А папа обильно поливал усы лаком. Такой стоял в гримерке чад, что мы с сестрой чихали, иногда специально громко и натужно, чтобы только лишний раз посмеяться. Перед выступлением папа выстраивал нас рядком и тщательно оглядывал со всех сторон – достаточно ли мы «цирковые»?
Той весной мы сделали отличный номер в стиле ретро начала 20 го века. Якобы мы втроем – я, сестра и мама - приходим в старинное фотоателье, где наш папа работает фотографом. Мы, дети, никак не хотим сидеть смирно, и фотограф вынужден показывать нам всякие фокусы, чтобы привлечь внимание и поймать момент. Ему нужно, чтобы мы все не двигались и смотрели в одну точку. Это непросто. Что он только не делал, на какие ухищрения не шел. Публика смеялась до слез. И мама ему помогала. У нас был великолепный гардероб, настоящие костюмы прошлого века, наша фамильная одежда, в которой на арене выступали прапрабабушки и прадедушки. Чуденко – цирковая династия очень старая. Но для этого номера мы использовали их повседневные платья, которые бережно хранили. 
Папа всегда относился к работе слишком серьезно. Даже с этим номером, где мы смешили людей, у нас не было веселых репетиций. Никаких выходных или поблажек. Он изводил всю семью книжками по этикету того времени, заставлял нас с сестрой делать книксены, вальсировать и вообще вести себя в обычной жизни, как будто мы живем 100 лет назад, а не сейчас. В конце номера папа придумал фокус с исчезновением - в то время, как на экране наконец-то появляется старинная семейная фотография. Словно само время взяло нас за шкирки и смело своей рукой со стола, как забытые хлебные крошки, оставив только снимок. Будто живые люди волшебным образом взяли и превратились в карточку. Сперва исчезновение у него получалось не очень, и папа все время ходил задумчивый, он размышляли и прикидывал. И лицо его было отсутствующим,  впрочем, как всегда, ведь он вечно думал о работе, и ни о чем другом. Только на арене он был собранным и внимательным, словно черная аккуратная точка. И помнится, только тогда он смотрел прямо на нас, а не сквозь, как в обычные дни. В глазах его читалось жесткое требование выполнять указания четко и быстро.
Я хочу рассказать вам о полдне.
Днем, в парке в обычной, нецирковой одежде, парочка с волосами цвета редьки дайкири и жгучей конской шерсти выглядела комично.
- Ты мог бы увеличить зеркала, и поставить Аю дальше к выходу, чтобы было удобнее, - робко предположила мама, подстраиваясь под размашистый прогулочный папин шаг.
Ая – это мы с сестрой, она Аня, я Яна, родители зовут нас Ая, потому что так короче. На арене, знаете ли, каждый миг имеет значение, неважно, иллюзионист ты или, скажем, работаешь на колесе смерти. Кроме того, мы совершенно одинаковые, так что какая разница. Мы синхронны, как дрессированный тюлень и его отражение в воде. Этим тоже объясняется успех нашего номера. Маленькие, хорошенькие и совершенно одинаковые куклята.
- Было удобнее…, - это последнее, что мы с сестрой услышали.
После чего наши родители удалились от нас, отодвинулись, заслоненные шумом фонтана, возней детей, катающихся на велосипедах, всплесками крыльев пролетающих над головами голубей.
К вечеру мы потеряли терпение. Ни мамы, ни папы не было в парке –их не было на лавках, за деревьями, возле старой церкви на углу, на остановке автобуса. Стало темнеть. Мы с сестрой объехали немало городов, и чего только не повидали, поэтому расстроились, но не растерялись. Мы попросили гуляющих взрослых позвонить в цирк, и к ночи нас забрал из парка недовольный, растрепанный и удивленный директор труппы – дядя Ивася. Когда он за нами пришел, мы с сестрой сидели у фонтана, держа спину одинаково прямо, руки на коленях, и болтали ногами. Осанка – это важная часть успеха, манера подать себя на арене значит очень много. Директор и без нас был весь на нервах. Запоносили тигры, нужно было быстро поставить их на ноги, да еще и выяснить, отчего беда. В воздухе уже носился летний дух, разгонялся май, цирковой сезон заканчивался. До конца гастролей оставалась неделя, так что папа еще рассчитывал найти решение вопроса с нашим исчезновением.
Цирковая династия Чуденко действительно довольно старая. Наша бабушка Гуля дрессировала собачек и жонглировала, при случае ходила по проволоке и работала на батуте (в цирке надо уметь все, иначе не выживешь). Другая бабушка на пару с дедушкой всю жизнь совершенствовала свои акробатические навыки, придумывая разные занятные номера. Судя по рассказам и сохранившейся афише они выступали без страховки. Прадедушка – улыбчивый, милый господин невысокого роста с брюшком занимался хищниками. Никто, насколько я знаю, из моей родни не вышел на пенсию по возрасту, все умерли на арене или там же получили какое-нибудь увечье. Может, это преувеличение или слухи, но так говорили. Все в цирке свыклись, что мы – несчастливая в этом отношении семейка – то на кого-нибудь лестница упадет, то обезьяна взбесится и укусит. И прощай цирк. Мой двоюродный дедушка опалил волосы во время выступления на глазах у зрителей, он прыгал через кольцо на спине у пони, согнувшись в три погибели, прабабушка сорвалась с троса. Но мы такие разговоры стараемся не слушать. Если работаешь в цирке, нельзя о таком думать, особенно перед выходом на арену.
- Ну, дочки, - сказал нам директор, почесывая худую щетинистую щеку. – Где ваши родители, мы не знаем. В милицию заявили. Сегодня я ваш номер снял. Но у нас в этом городе еще неделя. Контракт есть контракт. Подумайте хорошенько, может, справитесь сами? Дадим Боню вам в помощь.
Боня – это клоун. Вот кого у нас в семье никогда не было, так это клоунов. Хотя, может, клоуны пожили бы подольше? Кажется, это не такая уж и опасная профессия, знай, смеши себе людей, поливай их водой и посыпай цветочными лепестками. Вам может показаться странным, что директор труппы серьезно разговаривает с малявками вроде нас, которые только начальную школу осилили (еле-еле), о делах, как со взрослыми. Но в цирке если вышел на арену – не важно, сколько тебе лет, работай. Или проваливай. По-моему, нас вообще за детей не считали. Ну, или никто на это внимания не обращал.
Мы с Аней поглядели друг на друга с одинаковым волнением. До сих пор мы всегда (и на сцене и вообще, а на сцене особенно) двигались исключительно синхронно. С закрытыми глазами, в разных комнатах, неважно, - мы привыкли быть как одна. Развези нас на противоположные концы света, мы все равно станем чувствовать друг друга. Наш номер держался на том, что мы вытворяли как бы зеркальные шалости, не давая фотографу покоя, мельтеша и кривляясь. Теперь, чтобы нас оставили в программе, в первую очередь ради наших пропавших родителей, надо было умудриться хотя бы просто грамотно выполнить фокусы. Разделив обязанности на двоих.
От Бени мы не отказались, просто взяли и немного изменили историю. Якобы мы две хозяйки, а он приходит к нам в фотоателье и приводит с собой Асю и Васю – двух пуделей, серого и белого. Мы с сестрой должны чисто и уверенно выполнить фокусы, а Беня и собачки будут веселить народ. Они ведь никогда раньше в фотоателье не были, и все никак не возьмут в толк, что от них требуется, и что это за оборудование чудное такое. Как работать с реквизитом, мы знали, папа выдрессировал нас не хуже Аси с Васей, теперь задача была – хоть как-то сохранить синхронность, потому что на ней держался номер. И тут впервые мы поняли, что это почти невозможно. Нам с Аней пришлось разделить наши роли. Когда я выполняла фокус, Аня мне ассистировала, или наоборот, смотря что у кого лучше получалось. Мы перепробовали и так, и эдак. Но без родителей-иллюзионистов многое оказалось нам не под силу.
С этого собственно и начинается история. С того, что нам с сестрой пришлось решить, кто что будет делать по отдельности.
Мы тренировались целый день напролет. Самое трудное было – перестать действовать вместе, сбить, так сказать, настройки. Это оказалось мучительным. Мы никогда даже в игры не играли по отдельности. К вечеру от усердия у обеих поднялась температура. Строго 37.8. Мы попросили еще один день, и в итоге показали директору, что у нас получилось. Остаток гастролей мы работали, и даже, уверяю вас, имели успех. Это стоило нам недетского труда и нервов. Мы спали по 5 часов, все время тренировались и репетировали. Жуть как боялись опозориться и подвести маму и папу. Ведь мало ли что там у них случилось и почему их нет. О нас даже сняли сюжет по местному ТВ. Только с исчезновением мы, конечно, ничего поделать не смогли. Просто пришлось заранее подготовить новую фотографию, без родителей, так что в нужный момент ее просто выводили на экран с помощью проектора, а наша команда потихоньку незаметно удалялась за кулисы. Трудно поверить, что такой номер сделали две пигалицы, вроде нас, так? Но цирк – это своего рода супер-суровая армия. Потом не забывайте про Беню и собачек. Они опытные артисты, и были на высоте.
Гастроли кончились, труппа поехала домой. Одинаково одетые, одинаково печальные, мы тоже вернулись. От родителей не было ни слуху, ни духу. Мы даже домой попасть не смогли – не было ключей. Бедный директор дядя Ивася забрал нас к себе, мы ночевали у него почти неделю. Жена директора тетя Соня варила нам компот и жарила котлеты. И все причитала, какие мы худые. Тетя Соня работала в детском садике поваром и в цирке бывала редко. А мы уже стали скучать по арене и все время говорили о том, что еще можно сделать в нашем выступлении интересного. Сезон кончился, всех цирковых распустили до осени – придумывать новые номера.
А потом случился кошмар.
Если у вас нет сестры-близняшки, вам, наверное, не покажется таким уж страшным делом наша с Аней разлука. Той ночью мы, как всегда, спали в совершенно одинаковых позах на разных концах большой и душной тетисониной подушки. Но что-то случилось, что-то странное и непонятное. После чего я проснулась в одной машине, а моя сестра в другой. И ехали мы в разные части города. Но не забывайте, мы же Ая – у нас как будто одна голова на двоих и мы, каждая, знаем, что творится «на другом конце провода». Аня проснулась вместе со мной, и одновременно мы почувствовали дикий ужас, оттого, что нас разделили.
Этот ужас продолжался несколько месяцев, о которых я и хочу рассказать. Неуверенность и скованность, как и сомнения, вообще цирковым не свойственны, с такими качествами на арене долго не протянешь. Цирковые все бойкие, броские и быстрые – так и в жизни. Но мы почувствовали страх. Боязнь того, что будет дальше. И большую печаль.
В интернате меня приняли сносно. Я знала, что Аню тоже никто не обижал. В первый день появления на мне, как и на моей сестре, была накрахмаленная тюлевая юбка, балетки, а на щеке все еще можно было разглядеть остатки блесток. Мы целыми днями репетировали номер. Сколько тетя Соня нас ни мыла, от самого себя ведь не отмоешься, верно? Кто-то нас, сонных очень умело и тихо одел в то, что висело на стуле, так что мы даже и не проснулись. Мы выглядели словно феи из сказки. В руках я держала рабочий саквояж моего отца с двойным дном, куда кто-то аккуратно сложил вещи, причем вперемешку – мои и Анины, распознать где чьи было сложно. А часть моих вещей досталось ей. Со стороны опять же казалось – какая разница – все на нас было одинаковым. Теперь, когда нас разъединили, мне было приятно ощущать на своей коже то, что носила моя сестра. И я знаю, что она думала так же.
Я быстро сделалась любимой куклой воспитательниц. Я была складной, симпатичной, хорошо двигалась, приветливо улыбалась и со всеми ладила – мы, цирковые, быстро приспосабливаемся, всю жизнь – в дороге. Попробуй не найди общий язык – быстро вылетишь из труппы. Очень быстро меня стали привлекать к участию в разных концертах, пусть даже местных. Я находила в них хоть какую-то отдушину. Жить на одном месте, без гастролей, было нестерпимо. Мне не хватало запаха цирка, я так хотела обнять родителей. Но больше всего мне не хватало Ани. Это как будто бы мою печень или почки взяли да и увезли в другую страну, неизвестно зачем.
Теперь мы с сестрой в разных концах города проделывали такой трюк – всегда мысленно договаривались одеваться одинаково, если она не могла что-то надеть, я тоже от этого отказывалась. Старались просыпаться вместе, синхронно чистить зубы или делать еще что-то повседневное, простое. А когда нас никто не видел, мы повторяли номер – я верила, что рано или поздно нам снова позволят работать.
Поздно ночью, когда все засыпали, я через окно последнего этажа выбиралась на крышу. Стояло лето, воздух был теплым и душистым. Аня сделала бы то же самое, но в ее интернате выход на крышу был заколочен, и ее группа спала на первом этаже. Но она умудрялась пробираться на балкон через общую гостиную. Мы с ней сидели на свежем ночном воздухе, задрав вверх головы, в разных частях города, как будто бы для того, чтобы связь была чище и лучше, и думали об одном и том же – вспоминали прошлый цирковой сезон, Беню, старого бестолкового циркового козла Леонида Борисовича, наших маму Христину и папу Людвига, немножко плакали и немножко про себя рассказывали друг другу занятные истории – заранее договорившись, кто начинает и кто заканчивает.
Про мой интернат я не могу сказать ничего плохого. Он начинался с синей входной двери, а продолжался бесконечными коридорами и переходами из комнаты в комнату, кое-где на стенах были нарисованы цветы или зверюшки с облезлыми носами. У нас в труппе, кроме нас, детей было немного – два подростка у силачей, и все. В школу мы ходили через пень колоду, особенно на гастролях, а гастроли начинались в сентябре. Здесь же почти никто из детей никогда не был в цирке, я даже не знала, о чем с ними говорить. Поэтому чаще всего просто показывала фокусы или крутила сальто, жонглировла чем придется или танцевала. Их это приводило в восторг, и они просили сделать что-нибудь еще и еще. Иногда и дети, и воспитатели мне хлопали, и я была счастлива. Но таких счастливых моментов я могу вспомнить немного, свободного времени здесь почти не было – все сплошь занятия или организованные прогулки. Я даже научилась решать уравнения. Это оказалось забавно. Хотя было лето, и вроде как каникулы, но воспитатели предпочитали держать нас в форме и заставляли читать и делать хотя бы несколько заданий в день.
У Ани в ее новом жилище перед входом на двух клумбах росли живые бархатцы, а в прихожей стояли флажки.
В августе, едва начались дожди, сидеть на крыше стало невесело, и мы ограничивались тем, что просто высовывались в окно так далеко, как только могли. Мы все время просили разрешения позвонить в цирк или дяде Ивасе, но нам никогда не позволяли и не объясняли почему.
В конце августа вдруг меня навестила Дюжа – женщина-змея, женщина-факел и бог знает кто еще. В цирке если не будешь придумывать каждый раз что-нибудь новенькое, тебе быстро найдут замену. Дюжа говорила громко, так как была глуховата на одно ухо. Она конечно не орала, голос у нее был приятный, но если у человека слух снижен, это сразу заметно. Дюже я страшно обрадовалась и долго гладила ее длинные черные волосы, которые на выступлениях она собирала в роскошный лошадиный хвост. Мы с ней сидели на моей кровати в общей спальне, я немного стеснялась, что там был беспорядок и у всех одинаковые одеяла. Дюжа привезла мне пакет. Я с трепетом вытащила из него блестящую мамину блузку, которая была такой тонкой, что уместилась у меня на ладони, еще некоторые вещи («Это для того, чтобы ты не забывала кто ты есть») и пустую пудреницу. Пудреница была фарфоровая, на крышке нарисованный невинноглазый ангел, я такую раньше у мамы не видела. Зачем-то Дюжа мне ее принесла, а я не стала спрашивать зачем. Я любому привету из цирка была рада. Привези мне она хоть обрывок шнурка, на котором водят по арене ослика, я бы расцеловала ее в обе щеки.
- Ивася написал просьбу, чтобы вас перевели в один детдом. Мы все подписались.
Дюжа обрадовала меня, сказав, что назавтра ей разрешили повидать Аню. И ей она тоже кое-что отнесет, чтобы бедняжечка не думала, что про нас забыли.
Дюжа совсем раскисла, стала гладить меня по голове и потихоньку всхлипывать. Мы, цирковые, - существа нервные и чувствительные, чуть что – сразу в слезы. Радость ли, горе ли. Видели бы вы наши дни рождения. После песен и обнимашек – половина труппы вспоминает былое и рыдает. Кроме того, по-моему, Дюжа явилась ко мне слегка навеселе. На арене она никогда этого себе не позволяла. Только на выходных или каникулах. Все-таки в цирке очень напряженная жизнь.
- Надо бы тебе подстричься. Мама всегда вам ровненько челки подравнивала. Аккуратно так.
Дюжа погладила шрамик у меня на лбу и вздохнула.
- Бедные Христина и Людвиг, что же у них случилось?
Итак, куда делись наши родители? Этот вопрос, естественно, нас с Аней сильно мучил. У Дюжи часто бывало настроение поговорить. Она крутила в руках мамину брошку – дешевенькую, но блескучую.
- Даже когда Христиночка ходила беременная, на первых месяцах, она все равно продолжала работать. А как иначе? Цирк, он так просто не отпускает. В ту пору она еще не помогала вашему папе с его фокусами, а самостоятельно ходила по проволоке. И вот однажды перед выступлением, на генеральном прогоне за несколько часов до премьеры, ваша мама вдруг взяла да сорвалась. Дело было, естественно, на гастролях. На репетиции почему-то вниз, под проволоку не поставили батут. Ничего не поломала, встала спокойно и похромала за кулисы. Только стало у нее кровить, и заболел низ живота. Мы ее вечером на арену не пустили, хоть она и злилась, а отвезли в больницу. Ее положили в палату, так что про номер и выступления ей пришлось забыть. Сделали анализы, УЗИ, все, что нужно. Врач сказал, что ребенка надо убирать, потому что «там какая-то аномалия», даже толком контуры разобрать они не могут, или что-то еще в этом роде. И кровотечение тоже никак не прекращалось. Так она лежала в простынях, маленькая, жалкая, бледная, как пудрой обсыпанная, а всего-то несколько часов назад как птичка порхала. Мы только на следующее утро смогли ее проведать. Вот она жизнь цирковая.
Мы с Аней родились одновременно, поэтому мы такие одинаковые. Вы скажете, что так не бывает, кто-то всегда идет вперед, а кто-то следом. А я скажу, что очень даже бывает. Нас достали из разрезанного маминого живота вместе, потому что мы срослись в двух местах – лбами и плечами – я справа, Аня слева. Это нам было прекрасно известно, потому что мама часто перед сном нам рассказывала, откуда мы взялись, две славные, сладкие половиночки одного круглого яблока, и почему у нас есть шрамы – как будто семечки, так она говорила. Она всегда любила нас в них целовать. Это было щекотно и очень приятно. Вот папа нас вообще никогда не целовал, и если бы он это сделал, мы бы сильно удивились. Но, конечно, про то, что она падала беременная, мама Христина никогда не рассказывала.
Дюжа принесла мне мешок зеленых яблок и три апельсинки. Я знала, что вся труппа скучает по нам. Дядя Ивася сказал, что осенью, когда начнутся представления, он обязательно напишет письмо в интернаты, и в мой, и в анин, чтобы нам разрешили с нашим номером открыть сезон.
- Мама Христина ни к каким врачам не ходила до самых родов. Хотя по проволоке тоже больше не пошла – с тех пор ни разу ее на ней не видела, уж сама она решила или ваш папа ей запретил, не знаю. Она начала помогать ему с фокусами. Папа Людвг ее из больницы забрал, чтобы у нее ребенка не вырезали, мы вдвоем тайком ее одели и увели, это нам, цирковым, было проделать несложно. Ваш папа нашел одну знахарку, он отвез к ней маму, и после этого тогда кровотечение у нее остановилось. Но эта знахарка, ясновидящая, оказалась настоящей ведьмой.  Когда мы привели к ней маму, всю бледную и запинающуюся, мне и твоему папе она велела выйти за дверь, но я все равно стала подслушивать. «Дочь твою разорвет пополам, не проживет она и десяти лет», - вот что она тогда сказала, напугала нас всех до смерти. Разве можно такие вещи говорить женщине? Так что я знаю, где твои родители, они у этой ведьмы. Это она их заколдовала.
Дюжа икнула и покивала горестно. От ее черных длинных волос пахло знакомо и успокаивающе – чем-то терпким и приятным. Дюжа всегда была впечатлительной. Когда мы были совсем маленькими, она рассказывала нам разные нелепые истории про таинственных людей и страшные события, которые с ними случились. После ее рассказа в интернате я подумала, что если бы мы все жили в какой-нибудь сказке, то мама вполне могла бы превратиться в старомодную пудреницу с синеглазым ангелом. Я зажала пудреницу в ладошке и стала греть ее, будто баюкать. Я чувствовала, что в это же самое время Аня слушала нас очень внимательно, хотя сидела на аккуратно заправленной кровати в своем интернате в той же позе, что и я – спина прямая, руки на коленях, клетчатая юбка аккуратно расправлена. В нашем воспитании папа определенно добился успехов, что и говорить.
- А мне эта ведьма через дверь крикнула, что я пакостливая, и что я будет мне за это по ушам.
Дюжа гаркнула это так громко, что в спальню заглянула воспитательница.
- Кормят-то вас тут как? – напоследок для порядка поинтересовалась Дюжа.
Я пожала плечами. Вкуснее картошки, которую дядя Ивася жарит на своей походной плитке, все равно ничего на свете нет.
Потом мы еще немного поговорили о тиграх, о тете Соне, о мамином и папином реквизите, о вещах, которые у них остались в цирке, о старом козле, которого Дюжа каждый день ходила кормить, потому что он выжил из ума и бодался, и никто из рабочих не хотел с ним связываться.
Дюж ушла, а я осталась. Мы обе с сестрой остались где-то там, вдалеке от настоящей жизни - света, ярких лампочек, аплодисментов и яркого грима.
К августу Аня начала нервничать. Дюжа передала ей среди прочих вещей отцовский (как она сказала) футляр для очков, хотя эта вещь скорее принадлежала какому-нибудь из наших прадедушек, она была из старой, потертой толстой кожи. Мы, знавшие весь фамильный реквизит наперечет, удивились. И сразу согласно решили, что в футляре (как в пудренице мамина) заключена заколдованная ведьминским проклятьем папина душа. Теперь мы целыми днями и ночами ломали головы, как нам найти и расколдовать наших дорогих родителей. Здесь, как вы видите, у нас появились две разные, очень важные, значимые вещи. И иногда я стала замечать, что теперь, когда мы с Аней втайне ото всех повторяли наш номер или танцевали, она работала медленнее, закрывала глаза, или вовсе придумывала сама по себе новые движения. Я удивлялась, но ничего не могла с этим поделать. Иногда она танцевала отдельно от меня, для себя одной.  И совсем не потому, что не слышала меня. Она стала существовать отдельно. Потихоньку-помаленьку у нее появился свой мирок.
Иногда нас порознь возили к одному и тому же специальному врачу. Иногда фотографировали, тоже по отдельности, в разное время. Мы всегда принимали одинаковые позы. На людях мы по-прежнему все делали почти одинаково.
Чем раньше темнело за окном, тем поганее становилось на душе. Чем короче день, тем он печальнее. Чем холоднее, тем дурнее. Обычно к зиме наш цирк всегда обязательно уезжал на гастроли. В сентябре сезон начался без нас. Хуже этого ничего быть не могло. Мы с Аней целыми днями сидели за партами, спины прямые, без движения, и только моргали и пропускали мимо ушей то, что говорила учительница, думали о своем. Куда уж дальше? Потом нас порознь, в разное время стаи возить в центр города, где в сером здании все этажи и кабинеты были на одно лицо. После стольких лет жизни на арене, где все сверкает и вертится, любое здание казалось нам унылой тюрьмой. Или больницей. Там нам стали задавать странные вопросы:
- Почему ты не сказала в интернате, что у тебя есть сестра?
- Слышишь ли ты, что говорит твоя сестра сейчас и вообще?
- Видишь ли ты (внутренним зрением или как-то еще), что она делает?
- Договариваетесь ли вы о чем-нибудь заранее?
- С какого момента ты себя помнишь?
- Кто-нибудь когда-нибудь рассказывал вам о том, что раньше в семье Чуденко были еще близнецы?
И все в таком духе. Мы с Аней всегда старались отвечать одинаково, мы в одно время улыбались, чесали лоб, поправляли ремешки на туфлях, все как мы так привыкли. На этих встречах нас почти всегда снимали на видео. Это делалось открыто. Конечно же, мы сразу же попросили взрослых, чтобы нам разрешили выступать. Но никому и дела не было до наших желаний. Поразмыслив, я решила держать ушки востро. Сложив два и два, стала осторожничать.
Мы, цирковые, народ очень чуткий. Папа всегда учил нас с сестрой смотреть в зал и наблюдать за публикой. Хотя бы одним глазком. Маленькое изменение в настроении – значит, пора менять что-то в номере, и иногда прямо по ходу действия. Есть такие фокусы – с угадыванием цифр или слов, карт, денег, да чего угодно. Там имеется целый набор условных знаков, которые фокусник получает от ассистента, а еще он сам внимательно следит за тем, кто загадал. За его лицом, руками, за всем телом. И без слов можно многое сказать. В этом секрет успеха. Мой папа – отличный психолог. Я наблюдала за теми, кто задавал нам все эти вопросы. В комнате всегда царил полумрак, не то что в цирке, там даже на репетициях все яркое и светлое, женщины были одеты в какие-то безликие строгие костюмы, похожие на одеяла у нас в интернате, мужчины все среднего возраста, не отличишь одного от другого. Все эти персонажи вели себя очень сдержанно. Они по-своему тоже были прекрасно дрессированы. Но я (и Аня тоже, я это знаю) поняла вскоре, что они чего-то ждут от нас. И каждый раз как раз получают то, что ждут. Так что они становились все радушнее и удовлетвореннее. И даже улыбались время от времени. А еще я заметила, что эти поездки в кабинеты начались сразу после того, как у Ани пошли сбои в синхронности нашей с ней жизни. Она теперь часто была очень задумчива и плакала без меня, одна. Мысли в ее голове висели, точно тяжелые и грустные тучи. В общем, она гораздо чаще делала что-то сама, без меня, без спроса, не так, как мы привыкли. Но на людях, как будто на арене, мы по-прежнему изо всех сил старались быть синхронными, держали фамильную марку! Хотя нас разделяли километры. Ясное дело, на людях ведь мы выступали. Каждый день у нас был свой бенефис. Мы не могли позволить себе расслабиться. Вокруг публика, а ведь мы же артисты.
Той ночью я спала, зажав пудреницу с синеглазым ангелом в руке. Аня всегда клала «папин» футляр под подушку. И вдруг однажды ночью я проснулась, и поняла, что Аня все еще спит. А проснулась я потому, что вдруг поняла важную вещь.
Со следующего утра мы, обсудив кое-что, решили действовать. Это было очень трудно. Гораздо труднее, чем работать номер на двоих, но по-разному. Мы должны были очень постараться. В течение недели мы с Аней не выдали ни одного синхронного движения. Мы каждую минуту сверялись. И каждую минуту мы согласно нашему сговору должны были поступать по-разному. Если она сидела, я вставала и шла, если она ела, я бежала в туалет. На собеседованиях мы старались вовсю. И я с удовольствием видела, как лица наших мучителей вытягиваются. Все сильнее и сильнее.
В ноябре нам разрешили репетиции. К тому времени мы научились одеваться каждая по-своему. Я мучилась страшно. Но, к сожалению, Ане, наоборот, это понравилось. Она перестала плакать. Покрасила ногти. Когда мы увиделись спустя долгие месяцы нашей с ней разлуки, на ней были чьи-то чужие джинсы и водолазка, а я надела свое старое шерстяное платье с лентой у ворота. Мы встретились в цирке. Оглядели друг дружку, обнялись, стали трогать одежду и удивляться. Прибежала Дюжа, Беня и все остальные, и мы не стали терять времени, а принялись репетировать.
Позже Аня еще больше изменилась. Она подстригла волосы. Повесила на шею цепочку с сердечком. Рассказала, что математика ей нравится больше всего. Мне стало грустно.
На репетициях мы доставали родительский реквизит, и он как будто снова сближал нас, делая одним целым, хоть и сшитым наспех на живую суровой ниткой. Репетиции шли безупречно, ведь не зря мы столько тренировались.
Каждый раз нас развозили обратно по нашим интернатам. Мы все время спрашивали у взрослых, зачем нас разлучили, но никто не знал. Как никто до сих пор не сказал нам, где наши родители.
В день премьеры в гримерке в первый раз случилось то, что, как пишут в романах, навсегда изменило нашу жизнь. Мы с Аней поссорились. Она остригла волосы еще короче, почти под мальчика, так что стал виден шрам. Но ей все это нравилось. Я знала, что мне придется сделать то же самое, и это меня бесило. Аня специально рушила наш мир, я считала, что она просто убивает нас. Кем-кем, а Аей мы больше точно не были.
- У тебя волосы как у Леонида Борисовича, - сказала Аня, и это обидело меня больше всего.
Сравнить меня с козлом.
А еще ногти у нее были накрашены черным лаком.
- Уши давай еще проколи, - огрызнулась я и удивилась сама себе – еще полгода назад такой разговор просто был невозможен.
Я сидела у зеркала и отчаянно силилась мысленно склеить то, что разрушала моя сестра. Я собрала волосы в хвост и подумала, что можно было бы надеть шляпки – у нашей двоюродной племянницы, которая крутила обручи, были такие две разноцветные, на резинках.
Леонид Борисович – наш старый штатный козел, которого некуда было деть, потому что он уже почти выжил из ума, и его сложно было использовать на арене. Прозвали его так потому, что в труппе когда-то служил такой незадачливый бухгалтер – Леонид Борисович, который однажды взял и смылся с кассой. Никто его с тех пор не любил, понятное дело. Они с козлом, говорят, и вправду, были очень похожи.
- Нос, - мечтательно сообщила моя поглупевшая сестра, - или пупок. Нееет, - осенило вдруг ее. - Я проколю язык.
В тот момент из коридора раздался тигриный рык, и Леонид Борисович, который всегда боялся шума, рогами вперед вперся к нам в комнату. Аня сидела на столе, а я красила ресницы. Ей бы следовало поторопиться, потому что времени перед выходом было в обрез. Я отпихнула ногой козла, который лез мне под руку и жевал боа из перьев, но вдруг он покачнулся, наступил на что-то хрупкое на полу, и оно хрустнуло. Потом глупое животное попятилось, и другим копытом проткнуло что-то со звуком «чпок». Мама Христина, одна она, могла удержать нас в узде, когда мы, бывало расшалимся и начнем проказничать. Она же приструняла нас, когда приходила пора навести порядок.
Когда все это хрустнуло и чпокнуло, мы с Аней в ужасе переглянулись. Потому что подумали об одном и том же. Леонид Борисович растоптал «мамину» пудреницу и «папин» футляр. Мы схватили козла за рога. Аня в сердцах лягнула его в лохматый бок, где висели колтуны. Леонид Борисович заблеял.
- А ты правда веришь, что тут их души? – тихонько спросила она, зачем-то заглядывая в водянистые, выпуклые козлиные глаза.
Вытолкав его за дверь, мы обе сели на пол и стали собирать осколки.
- Ты же знаешь, зачем спрашиваешь?
Как можно было верить в такую ерунду? Но во что-то верить надо было. Видимо, и говорить вслух что-то тоже надо было, чтобы говорить хоть что-нибудь. Раньше мы в этом не нуждались, многое было понятно и так, молча.
Безумный козел снова просунул голову в гримерку и стал жевать мои туфли. И тут Аня сделала страшную вещь.
- Ну, все, - сказала она тихим голосом. – Я решила. Когда вырасту, то буду клоуном.
Но самое ужасное заключалось не в этом.
- А ты как хочешь.
Как будто бы она взяла топор и ударила мне в темечко. Я, кажется, даже сознание потеряла. А ей хоть бы что.
После этого она действовала вполне разумно. Поймала Леонида Борисовича, расчесала ему бока, залила цветным лаком бороду, обмотала рога мишурой. По-быстрому накрасилась и оделась. Я ее скорости и деловитости сильно удивилась. Нам была пора выходить на арену.
Жалко, что финт с исчезновением мы так и не смогли проделать. Но это уже было неважно. На арену Аня выехала сидя верхом на Леониде Борисовиче – задом наперед, публика очень смеялась. Аня была на седьмом небе. Я хмурилась. Надеть на нее шляпку мне так и не удалось. Ох и влетело нам тогда от Иваси за самодеятельность, но потом все признались, что так и вправду вышло лучше. Номер словно ожил. Оказывается, вовсе не синхронность была важна, а что-то другое, особенное. «Во всяком блюде ищи изюм, но не забывай про тарелку, на которой оно лежит!» - дядя Ивася иногда выражался очень замысловато.
И этим особенным оказались Аня и ее дурацкий козел. Ася и Вася сначала немного от него шарахались, но Аня управлялась ловко, когда старый дурак собирался выкинуть коленце, она хватала его за броду. При том она что только ни вытворяла - кувырки, сальто, шпагаты, совсем не то, что мы репетировали. Мне пришлось в тот вечер очень туго, в глазах двоилось, я ее не слышала совсем, не знала, что она сделает в следующий момент, это пугало ужасно. Но моя сестра вся светилась. Хорошо, я хотя бы выполнила все основные трюки. Беня сориентировался, он на арене не первый десяток, чего только не повидал, уж куда там взбесившимся девчонкам с козлами. Но через губу шипел, что мы спятили, и он уйдет на пенсию к чертям собачьим, зачем ему такие нервы на старости лет. В финальной сцене как и на фотографии, слава цирковым богам, обошлось без козла – у Ани хватило ума оттащить его за бороду за кулисы. Я думаю, она тогда просто слетела с катушек. Иначе ничем это объяснить невозможно. Наше разделение влило в нее слишком много адреналина, и у нее зашкалило.
Сезон мы отработали, я с грехом пополам, Аня с воодушевлением.
Много лет прошло. Я больше не цирковая. И даже в цирк не хожу. Мне больно.
Через неделю после представления, когда Аня устроила всей труппе «пощекотать нервишки», из интернатов нас по очереди забрали родители. У папы Людвига с волос сошла краска, и теперь они стали самого обыкновенного серого цвета. У мамы отросли корни. Родители нам достались испуганные, помятые, на арену их в таком виде нельзя выпускать. Мама очень волновалась и все время нас с сестрой ощупывала. А папа стал еще мрачнее, как будто окончательно решил, что вопрос с исчезновением ему не по плечу.
Если я изменилась мало, просто стала больше хмуриться и наверняка начала походить на папу, то жизнерадостную Аню было не узнать. Она теперь все делала в одиночку, сама, о чем громко всем сообщала. И еще о том, что решила стать клоуном. Я думаю, родителей тогда больше всего потрясло то, что никакой Аи на свете больше нет. Позже психолог сказал, что у Ани начался подростковый бунт. Трудный возраст. Я же свой загнала глубоко внутрь себя. Будто бы хотела спрятать и не отдавать никому мою горемычную сестру, которая когда-то была частью меня. Или воспоминания о ней. Назло сестре и всему миру, который был так жесток ко мне, я не стала стричь волосы (только челку, как всегда) и до сих пор у меня ничего на теле не проколото. Я замкнулась, и даже родителям рассказала далеко не все, что с нами случилось.
Что я чувствовала? Меня будто разрезали по пунктирной линии, а потом выбросили одну половину. Не потому, что она была негодной или пропала, а потому что стала вдруг кому-то нужна. Кому-то совсем другому.  Кроме боли я не ощущала ничего. Боль заглушает любовь и вообще все остальное, боль любит, когда за ней ухаживают и нянчатся с ней как с маленьким ребенком, тогда она вырастает большой и сильной. Но это я поняла уже позже.
Мама Христина сказала, что их заставили подписать документ, будто они не возражают против эксперимента в интересах дела государственной важности. Все это время они прожили в деревне, в доме, где не было даже телефона, а туалет и умывальник находились на улице. И они не имели возможности с нами связаться. Уехать или сбежать. Их все время держали под присмотром, как и нас с Аней. Хотя кормили хорошо и даже показывали видео про нас, что мы живы и здоровы, чтобы мама не плакала, а папа не колотил в стену. Я только потом узнала, что нас круглые сутки писали на видео. И воспитатели об этом знали, правда, не все.
Наверное, таких людей, которые слышат друг друга, несмотря на расстояния, не так много в мире. Наверняка, они сами по себе представляют государственную важность, как и многие другие дела. И их можно использовать, например, в качестве шпионов или еще для чего-нибудь, я не знаю. Но мы свою страну явно разочаровали. Потому что таких, как мы с Аней, близняшек, у нее сотни. А футляр и пудреницу бедной Дюже подбросили в родительские чемоданы. Это были совсем чужие вещи, может быть, даже из музея. И это тоже являлось частью эксперимента, наверняка, кому-то понадобилась гарантия, что даже сильное потрясение нас не разделит. Или что там еще, я так до сих пор так и не знаю, это всего лишь догадки. Мне никто ничего не объяснил. Есть такие специальные люди, которые умеют подбрасывать и ничего не объяснять. Честно говоря, я думаю, несмотря на всю эту печальную историю, мы с Аней поступили правильно. Я бы не хотела стать одной из тех, кто государственно важничает. Ходить всегда в одинаковом костюме, работать в полумраке в сером коридоре. Сидеть в кабинетах. Спасибо большое!
Наверное, вы захотите знать, не пытались ли мы с тех пор восстановить нашу связь? Ведь, скажем, в трудные или важные минуты жизни даже простые близнецы или двойняшки чувствуют друг друга. Я отвечу так: уже сейчас в этом нет никакого смысла. Да и живем мы довольно тихо. По крайней мере, я. Да и шрамы не болят. Даже на погоду.