Звездочка в поэтическом созвездии

                (Литературный контекст одного стихотворения  Петра Ершова)

        Поэтические произведения, какими бы субъективно-вдохновенными они ни были, все-таки не могут существовать без определенного литературного контекста, будучи связаны с ним подчас совершенно неожиданным и удивительным образом. Такие связи можно сравнить с отраженным светом, который, однако, несмотря на свою вторичность, обладает, тем не менее, яркой выразительностью и несомненным своеобразием, неся на себе не только смысловую нагрузку общего контекста, но и неповторимый отпечаток индивидуальной личности своего творца.

        Это наблюдение в полной мере относится к творчеству Ершова, а точнее – к одному из его достаточно поздних стихотворений, оказавшемуся вписанным в необычный поэтический контекст, заняв в нем свое особенное место, как маленькая звездочка в большом созвездии. В данном случае сравнение с небесными объектами является отнюдь не данью традиционным литературным условностям, а прямо определяется заглавием лирической миниатюры 1846 года – стихотворением «Моя звезда», впервые увидевшим свет более чем через столетие после своего написания и, к сожалению, по-прежнему не слишком хорошо знакомым современному массовому читателю. А раз так, то для начала представляется совсем не лишним привести текст этого весьма примечательного произведения.

                Ночь несчастий потушила
                Свет живительного дня
                И отвсюду окружила
                Мраком гибельным меня.

                Без надежды на спасенье
                Я блуждал во тьме ночной.
                Вера гибла, гроб сомненья
                Раскрывался предо мной.

                .    .    .    .    .    .    .    .    .    .
                .    .    .    .    .    .    .    .    .    .
                .    .    .    .    .    .    .    .    .    .
                .    .    .    .    .    .    .    .    .    .

                Вдруг, увитая лучами,
                Мрачной ночи красота,
                Воссияла пред очами
                Неба новая звезда.

                Лучезарною одеждой
                Как царица убрана,
                Умиленьем и надеждой
                Взору светится она.

                Очарован, околдован
                Дивной прелестью лучей,
                Жадно взор мой к ней прикован,
                Сердце рвется встречу к ней...

                О, гори передо мною,
                Ненаглядная моя!
                Для меня теперь с тобою
                Ночь пленительнее дня! [1, с. 247–248]
            
        Исследователям творчества Ершова хорошо известен биографический подтекст этого стихотворения. В нем образно преломились трагические обстоятельства личной жизни поэта: кончина его первой, горячо любимой жены Серафимы Лещевой, отчаянное переживание ее смерти и, как бы в искупление перенесенных страданий, встреча с молодой девушкой Олимпиадой Кузьминой, вскоре ставшей второй женой Ершова. Собственно говоря, этот лирический сюжет совершенно отчетливо прочитывается в «Моей звезде» и почти не нуждается в комментариях.

        Однако если подтекст стихотворения очевиден, то с его контекстом не всё так просто, как могло бы показаться на первый взгляд. Комментаторы обычно уделяют мало внимания собственно литературной стороне позднего поэтического творчества Ершова, явно недооценивая его художественные достоинства, считая стихотворения 1840-х и последующих годов чуть ли не эпигонскими и уж, во всяком случае, ничего нового не добавляющими к литературной славе автора «Конька-Горбунка». Отчасти это справедливо, но лишь отчасти. А если разобраться повнимательнее, то беспристрастный литературоведческий анализ объективно продемонстрирует продолжавшуюся интенсивную работу Ершова по освоению, переосмыслению и творческому преображению поэтической культуры предшествующей эпохи. Можно сказать, что в некоторых случаях Ершову удается создать нечто вроде эпилога к поэтической традиции, идущей от старших современников, причем эпилог этот выполнен на весьма высоком уровне литературного мастерства, доказывая зрелость таланта сибирского поэта, который в свои петербургские годы, как увидим, с большой пользой для себя приобщился к контексту отечественной романтической культуры. Наглядным доказательством этого положения может служить выявление, так сказать, литературной генеалогии «Моей звезды».

        На самом первом, лежащем буквально на поверхности, уровне поэтических взаимосвязей лирическая миниатюра Ершова соотносится со стихотворением Д. В. Давыдова «И моя звездочка» (1834), успевшим стать к 1840-м годам популярным романсом, ритмический рисунок и образный ряд которого заметно повлияли на поэтический строй почти одноименного произведения Ершова. В самом деле, сравните, – вот давыдовский оригинал, чей первоначальный лирический свет отразился затем отраженным сиянием в ершовском тексте:               

                Море воет, море стонет,
                И во мраке, одинок,
                Поглощен волною, тонет
                Мой заносчивый челнок.

                Но, счастливец, пред собою
                Вижу звездочку мою –
                И покоен я душою,
                И беспечно я пою.

                Молодая, золотая
                Предвещательница дня!
                При тебе беда земная
                Недоступна до меня.

                Но сокрой за бурной мглою
                Ты сияние свое –
                И сокроется с тобою
                Провидение мое [2, с. 105]. 

        Пояснения излишни – всё и так совершенно очевидно. Но назовем ли Ершова эпигоном лихого Дениса? С чисто формальной точки зрения – да, для этого есть достаточно оснований. И все-таки по внутреннему содержанию, по биографической значимости, наконец, по стилевым особенностям «Моя звезда» Ершова не образует двойной звезды со «Звездочкой» Давыдова, а остается отдельным, пусть и маленьким, однако же вполне самостоятельным небесным телом на небосводе русской романтической поэзии второй трети XIX столетия. Можно даже сказать, что Ершову удалось найти свои слова на мотив давыдовского романса. Ну а причина обращения Ершова именно к этому произведению вполне понятна: его собственная жизненная ситуация оказалась как нельзя более созвучной сюжетной коллизии поэтического повествования о счастливом спасении сердца среди драматической бури, внезапно разразившейся в судьбе. Причем, в отличие от семьянина Давыдова, посвятившего свою «Звездочку» втайне от законной жены 22-летней пензенской прелестнице Евгении Золотаревой, вдовец Ершов действительно обрел в 17-летней тобольчанке Олимпиаде Кузьминой на некоторое (увы, оказавшееся недолгим) время свою отрадную и заветную путеводную звезду.

        Итак, с литературными связями первого уровня вопрос, кажется, решен. Но это еще далеко не всё, поскольку «звездный» контекст обладает значительной глубиной и сложностью, вследствие чего стихотворение Давыдова, как выясняется, само, в свою очередь, переливается отраженным светом, заимствованным от хронологически более раннего и богатого источника – песни В. А. Жуковского «Пловец» (1812), несущей в себе все те мотивы и образы, не говоря уже о четком ритмическом строе стиха, которые позднее варьировали Давыдов и Ершов. Вот показательный текст этого вдохновенного прообраза, породившего в поэзии русского романтизма целое лирическое созвездие:

                Вихрем бедствия гонимый,
                Без кормила и весла,
                В океан неисходимый
                Буря челн мой занесла.
                В тучах звездочка светилась;
                «Не скрывайся!» – я взывал;
                Непреклонная сокрылась;
                Якорь был – и тот пропал.

                Всё оделось черной мглою;
                Всколыхалися валы;
                Бездны в мраке предо мною;
                Вкруг ужасные скалы.
                «Нет надежды на спасенье!» –
                Я роптал, уныв душой...
                О безумец! Провиденье
                Было тайный кормщик твой.

                Невидимою рукою,
                Сквозь ревущие валы,
                Сквозь одеты бездны мглою
                И грозящие скалы,
                Мощный вел меня хранитель.
                Вдруг – всё тихо! мрак исчез;
                Вижу райскую обитель...
                В ней трех ангелов небес.

                О спаситель-провиденье!
                Скорбный ропот мой утих;
                На коленах, в восхищенье,
                Я смотрю на образ их.
                О! кто прелесть их опишет?
                Кто их силу над душой?
                Всё окрест их небом дышит
                И невинностью святой.

                Неиспытанная радость –
                Ими жить, для них дышать;
                Их речей, их взоров сладость
                В душу, в сердце принимать.
                О судьба! одно желанье:
                Дай все блага им вкусить;
                Пусть им радость – мне страданье;
                Но... не дай их пережить [3, с. 143–144].

        Как видим, «Пловец» Жуковского оказал не менее сильное влияние на поэтику «Моей звезды» Ершова, чем «И моя звездочка» Давыдова, хотя ее воздействие явилось более непосредственным, вплоть до слегка измененного повторения заглавия. Но сакрализованный характер поэтического воссоздание образа «неба новой звезды» Ершова, столь явственно напоминающей «трех ангелов небес» Жуковского, и в особенности моление о том, чтобы судьба не дала вновь пережить святыню своей души и сердца (что напрямую соответствовало биографической ситуации Ершова, похоронившего жену), безусловно, явственно роднят два эти произведения. А уж почти дословное воспроизведение ключевых строк в начальной части обеих стихотворений: «“Нет надежды на спасенье!” – / Я роптал, уныв душой...» (Жуковский); «Без надежды на спасенье / Я блуждал во тьме ночной» (Ершов), – не оставляет сомнений относительно обращения Ершова через голову Давыдова к исходному поэтическому оригиналу Жуковского. Так Ершов мастерски осуществил своеобразную контаминацию двух литературных текстов, добившись создания на их основе своего собственного лирического творения, органично вписавшегося в общий для них неразрывный контекст. Романтическая традиция, берущая свое начало в творчестве Жуковского, обрела в поэзии зрелого Ершова свое достойное и эффектное завершение. 
               
        А теперь, для окончательной полноты раскрытия единого устойчивого контекста, осталось указать на еще два поэтических создания, также вызванных к литературному бытию «Пловцом» Жуковского и вошедших в его ритмико-образное созвездие. Это раннее, написанное в середине 1810-х годов и не печатавшееся при жизни автора, стихотворение К. Ф. Рылеева «Звезда-путеводитель»:

                Пылкой юности страстями
                И надеждой сладкой полн,
                Я направил за мечтами
                В море бурное свой челн... [4 с. 294]

и опубликованное в 1835 году лирическое послание В. Г. Бенедиктова «Моей звездочке»:

                Путеводною звездою
                Над пучиной бытия
                Ты сияешь предо мною,
                Дева светлая моя.
                О, свети мне, друг небесный!
                Сердца звездочка, блести!
                И ко мне, в мой мир безвестный,
                Тихим ангелом слети! [5, с. 67]

        Стихотворение Рылеева не было известно Ершову, а вот послание Бенедиктова он, конечно, знал, являясь в конце 1830-х годов активным поклонником и даже в какой-то мере последователем его поэтической манеры. Но к середине 1840-х годов былое увлечение осталось позади, да и само содержание этого бенедиктовского стихотворения, чересчур риторически развивавшего отвлеченный мотив недоступного света далекой и холодной звезды, напрасно влекущей к себе воображение разочарованного в скудной жизни романтического поэта, мало подходило по содержанию к полному страстных надежд взволнованному призыву Ершова к «ненаглядной моей». Поэтому едва ли приходится говорить о каком-либо влиянии «Звездочки» Бенедиктова на «Звезду» Ершова. Выражаясь метафорически, эти небесные тела, хоть и вошли в общее созвездие, но проходили свои пути по разным литературным орбитам. И все-таки у них был единый центр притяжения – прекрасная и вдохновенная лирическая песня Жуковского.               

               
                Литература

     1.   Ершов П. П. Конек-Горбунок. Стихотворения. – Л.: Сов. писатель, 1976. – 335 с.
     2.   Давыдов Д. В.  Стихотворения. – Л.: Сов. писатель, 1984. – 240 с.
     3.  Жуковский В. А.  Собрание сочинений: В 4 т. Т. 1. Стихотворения. – М.-Л.: ГИХЛ, 1959. – LII, 480 с. 
     4.  Рылеев К. Ф.  Полное собрание стихотворений. – Л.: Сов. писатель, 1971. – 480 с.
     5.  Бенедиктов В. Г.  Стихотворения. – Л.: Сов. писатель, 1983. – 816 с.

        Июнь 2010