Рак матки

(Все персонажи являются вымышленными, и любое совпадение с реально живущими или жившими людьми случайно)

- И-и-и Аллах, мина пришёль тут таджик, - женщина с трудом подбирала слова, пыталась ответить на мой вопрос. Мне она цыганкой показалась: темная кожа, густые черные брови и такие же волосы с седыми прядями, выбивающимися из-под шерстяного платка.
- Уф-уф, холодно Руссия, - продолжила таджичка, хотя я отвернулась, потеряв к ней интерес, раз не цыганка! Она не могла знать о судьбе Габы, о том, какой ей срок дали, а может, и выпустили, потому что в СИЗО Габу держали больше двух лет. Я с ней в одной камере несколько месяцев пробыла, с благодарностью вспоминаю теперь, как она меня поддержала, особенно в первое время и до конца опекала. В холода своё одеяло отдавала, занавешивала изголовье моей шконки от ночного фонаря, делилась фруктами, а в моё дежурство заставляла молодых девчонок в камере убираться. Никто не смел возмущаться, потому что Габа была в авторитете – дочерью цыганского барона. Когда меня увозили в колонию, она подбадривала и обещала вскорости заехать следом, но время шло, а её всё не было.
     А тут новый этап привезли, в котором я по ошибке обратилась к таджичке, думая, что она цыганка. Нелегко ей придётся, думала, глядя на съежившуюся от холода фигурку, которая стояла на вечерней проверке за моей спиной. Снежная крупка, подгоняемая февральской вьюгой, нещадно бьёт по лицу. Мотается из стороны в сторону стяг на флагштоке, готовый разорваться в клочья.
     В такую мерзкую погоду стоять на плацу в ожидании конца пересчёта тысячного сборища и думать как побыстрее попасть в теплое помещение бесполезно. Держать будут до последнего учтенного.
     С ноги на ногу переминаемся, пальцы внутри поношенных суконок поджимаем, подальше от носка прячем. Вроде так теплее.
     Руки по швам положено держать, а не в рукавах обжимать. В карманы спасительные сунешь – пиши объяснительную. Ох, как нелегко уральскую зиму пережить, хоть в трех рукавицах, хоть в три платка облачись. Мне –то что – я местная, привычная, а вот южным людям...
    Оборачиваюсь к новенькой: форма вся нулёвая, но варежек нет: выдают ведь рукавицы!
- Где? – показываю на свои перчатки, о которых муж мой позаботился прислав с передачкой. Не чета они положняковым синтетическим – с меховым подкладом.
     Таджичка на онемевшие пальцы дует, в рот толкает:
- Взяль девка какой-то.
- Из наших? – киваю на колонну.
- Не знай, - хлюпает носом.
Тут как раз проверке конец, по местам отправили.
- Куда прешь, чурка! – кто-то из толпы отпихнул новенькую, которая до дверей уже добралась, и оказалась она с самого краю.  Я заметила это, но влекомая общим потоком, тут же забыла о ней.
«В большой семье клювом не щелкают», - как говаривал давний знакомой, тот еще плут, но его поговорка в здешнем месте работает, как нигде в другом: 90 баб в отряде – на помывку очередь занять; ведро успеть выдернуть из небольшой стопки; еще одна очередь – на чайник, один он, а нас...то-то же.
    Кому новости в телевизоре поймать – стул на видное место поставить надо, пометив книжкой или другим чем, а то под экраном на полу останется место.
     Нехитрые заботы, чтобы унылый тоскливый быт украсить, человеком себя чувствовать, а не спецконтингентом.
       Вроде всё получилось, везде успела, и кипяток в пластиковом зеленом стаканчике ждет уже, заварной пакетик только брось. Бежать за ним в каптерку неохота, у девчат займу. «Бери, бери, тётечка Зоечка, сколько надо», - тянут с двух сторон руки, а сами продолжают разговор начатый. Невольно слушаю:
- И чё реветь-то теперь, пусть рожает. Отдаст ребенка в ДМР (дом матери и ребенка) и – лафа.
     Какая лафа, кому и кто рожает, не дослушала, потому что в чаепитку заглянули и меня спросили.
- Там тебя чурка зовет, но кое-как поняла, что про тебя говорит: «Первый стояль, первый стояль».
Выхожу в коридор, где с черным пакетом таджичка топчется, не знает, к кому обратиться, чтобы на место сопроводили. Меня увидела, как к спасительному кругу потянулась:
- Моя где?
- Где, где? В п...де! – заржала проходившая мимо отрядница и с силой пнула сваленые под ногами вещи – матрас, подушку, одеяло, которые беспорядочно упали на пол.
     Новенькая дрожащими руками подтянула к себе пожитки, а из глаз уже катились слёзы – горькие, беспомощные. О! Как знакомо это чувство страха и беспомощности, одиночества и растерянности, когда впервые оказываешься среди тех, с кем на воле никогда не пересекался, как в параллельный мир попадаешь.
     Таджичку трясло, как на плацу под ледяным ветром.
     Я окликнула завхоза, которая уже намеревалась в обратную сторону идти, а не заниматься устройством новенькой. Не заметь я ее, проскочила бы мимо, специально оставив человека томиться ожиданием или униженно просить помощи.
- Пошли за мной, - буркнула, направляясь в каптерку, завхоз.
      Поспешила и я за ними, прихватить заварку для следующего чаепития.
Пока я рылась в сумке, хозяйка отряда уселась в продавленное старое-престарое кресло и руководила процессом.
     Ткнула толстым пальцем на верхнюю полку под потолком:
- Туда баул!
Взглянула на поклажку – целлофановый мешок и рявкнула:
- Где баул?
- Не знай, моя вот веща, - выдавила таджичка, сдерживая слёзы.
- А мне какая б...ть, насрать! Без баула нельзя!
     Лампочка в каптерке ввинчена яркая, не то что коридоре, и я рассмотрела новенькую. В сумерках на вечерней проверке показалась она мне едва ли не девочкой из-за худобы и маленького роста.
     Оказалось, немолодая женщина стоит перед нами, с морщинами на лбу и темными кругами под глазами. Лет 50 ей на вид, как и я, под старость загремела в тюрьму. Неожиданно во мне заговорила возрастная солидарность, хотя сочувствовать  здесь не принято.
     С первого дня тебя тычут в говно, образно говоря, чтобы дошло до самых последних мозговых извилин, куда попала, чтобы страшно было, чтобы подчинялась режиму и не вздумала самовольничать.
     Завхоз жесткий, отрядницы хамки, а иначе нельзя – тюрьма, тётя, а не временная изоляция, типа вахты, на швейной фабрике.
     Пришла новенькая, да к тому же нерусская, хуже того – из тех, кого чурками, чурбанами обзывают, как тут не показать её место истинное! Завхоз злорадно ухмыляется, а случайные свидетели подыгрывают – матерятся на бестолковую новенькую. Я выволакиваю её, рыдающую, из каптерки.
- Как тебя зовут?
- Мадина, - едва слышно промямлила.
- Красивое имя, - подбодрила ее и к завхозу обратилась:
- Она пока здесь постоит, а ты не уходи – я сейчас вернусь.
- Да по х..., пусть ждёт.
     Раньше с такими сумками челноки-торговцы, кооператоры, товар возили для своих ларьков. В 90-е, когда страна была раздета и разута в этих переносках из того же Таджикистана везли трикотаж, китайские кроссовки. Черно-белые квадратики баулов прижились в тюремных каптерках, где нет места спортивным сумкам, рюкзакам и чемоданам, тем более, пластиковым пакетам.
     Пробежав по секциям нашла подходящий, правда, изрядно потрепанный баул, отдав за него 5 сигарет.
- Держи! – бросаю на пол и показываю на мешок, - заталкивай.
      Похоже, не соображает женщина, затравленным взглядом уставилась на завхоза. Та привалилась к спинке кресла, нога на ногу, ехидно улыбается.
Мне кажется, я прочитала её мысли, как дальше следует крепить новенькую. В свое время и я проходила подобное «посвящение». Точно также определила мой баул на верхние ряды, но не под потолок, а чуть пониже. И все равно я не могла полностью застегнуть молнию, потому что для этого нужно было снова снять баул, наполненный гостинцами от любящих родственников. Затем взобраться на табурет, рывком подтянуть груз на уровень груди, отжать от себя и запрокинуть на полку, ровно установив, параллельно соседнему.
      Баульные испытания уготованы на долю всех новичков, и лишь спустя какое-то время, либо за заслуги перед отрядом или начальством, спускают пониже. Попытки сразу получить удобное место обрубаются грубо и безжалостно:
- Меня не е...т, что ты – жирная, залазивай давай или п...й на центральный склад.
      Мадина вообще не поняла, что она должна делать, глядя то на баул, то на завхоза, то на меня. Мысленно прикинула я расстояние от табурета до нужного ряда, прикинула рост Мадины – не достанет, даже если подставить что-нибудь.
       Стягиваю свой баул, который на нижнем, самом удобном этаже прописку добыл, на это место ставлю шмотки чужие.
- Ну-ну, добрая ты наша, - подковырнула завхоз, - я тебе что говорила в самом начале?
- Не дождешься, не умру – ни наверху, ни внизу. Понятно? – разозлилась я и ушла допивать чай, оставив новенькую дальше самостоятельно хлебать тюремный нелегкий порядок.
      Однако, отвязаться от нее не получилось, потому что завели таджичку в нашу секцию и рядом со мной на кровать указали.
      Мадина обрадовалась соседству и даже успокоилась, но всякий раз, услышав грубый окрик завхоза, втягивала голову в плечи.
      Познакомились поближе, но за что срок получила подробно не рассказывала, а сразу тему переводила. Душу выворачивать нет привычки у меня – захочет, расскажет, а нет – краткая информация на табличке к кровати привинчена. Читаю: имя, год рождения. Статья распространенная – 228-я, не только наши наркотиками зарабатывают, весь мир в этом криминале промышляет. Увидела цифру срока, - под ложечкой засвербило.
      Четыре месяца она со мной, как собака на привязи ходит: в медсанчасть вожу, в баню – не отстает, в столовой рядом сидит. Вроде дружим, а откровенности нет с её стороны. Ничего не рассказывает о себе.
     Как-то упрекнула Мадину, мол, наркотики продавала, от которых люди умирают, а ты за это деньги получала, и вот теперь в тюрьме.
      Она поникла вся, задрожала, как будто ударить могут, заплакала горько, навзрыд.
- Прости, пожалуйста, - обняла, по голове глажу и корю себя. Зачем я так жестоко с ней, ведь не похожа на барыгу – наглую, хамоватую. А эта вечно с виноватым видом ходит, мучается своими думами, не звонит, не пишет родным, которые в Душанбе живут. Понятное дело, что они не звонят – связь-то односторонняя, но ведь сама ни разу к телефону не подошла.
      Лишь наблюдает, как я мужу, дочерям, сестре названиваю каждую неделю, как с внучками сюсюкаюсь. Потом выспрашивает, как у них дела, жадно слушает, будто о её родственниках речь.
- Перестань плакать, Мадиночка, ну не обижайся, - пытаюсь успокоить, а сама тоже чуть не плачу.
- Карта свой дашь? – как-то резко и неожиданно спросила и я поначалу не поняла, какую карту.
- Звонка нада дочка, - и решительность во всем облике: плечи расправила, голову подняла. – Дочка не знает, где я, я не знай, как здорова ей – умерла, может.
Вот для чего Мадине смелость понадобилась, как у следователя на чистосердечном признании. Не могла она дальше терзать себя тайной своей, а еще хуже – жить в неведении.
     Залопотала по своему, я только одно слово поняла «Аллах», значит, молитву читает.
- Конечно, - говорю, - карту дам таксофонную, только очередь надо занять – желающих много.
Радуюсь, что Мадина захотела с родными пообщаться впервые за пол-года. Внезапная мысль останавливает, а говорить она ведь не по-русски будет. Для иностранцев особый регламент установлен: заявление сначала, а потом в определенный день поведут к штабному таксофону.
      Конечно, можно позвонить с чужой карты без санкции, но это явное палево для обеих. Резко разворачиваюсь, забираю пластик, который Мадина к себе бережно прижимала. Втолковываю изумленной женщине, как правильно поступить. Кое-как она сообразила и под написанном мною прошении вывела свою фамилию по буквам. Посмотрела на бумагу, потом на меня:
- Какая мой сутьба, слушай, ана.
Так через много месяцев она открылась, рассказав о себе всё, начиная с раннего детства и до тех роковых событий, которые нас свели в колонии. Вышла рано замуж за простого парня, который влюбился в нее, приехав к дедушке в далекий аул на каникулы из столицы.
      Через год сыграли свадьбу, а потом долго ждали рождения детей, потому что у Мадины были проблемы по части гинекологии. Долго лечилась и, наконец, аллах послал дочку, Мавлузу.
      Вырастили, замуж выдали, о внуках мечтали, но дочери участь матери досталась – забеременеть не могла, в клиниках постоянно обследовалась. Самая авторитетная из них по результатам анализов по суперсовременным методам вердикт вынесла – рак матки. Но надежда есть победить его – операция. Большие деньги нужны. Где взять, да и срочно?
      Обратились в банк, к родне, но собранного даже на половину выставленного счета не хватает. И тогда муж сказал, что повезет партию наркотика в Россию, продаст и спасет дочь.
     Мадина с ходу отвергла затею, опасную, преступную, взывала к Всевышнему, стыдила, а наследующий день заявила, что сама поедет в Россию, потому как женщине проще быть вне подозрений.
      Но она заблуждалась: наметанным глазом пограничники сразу вычислили её – по нервным движениям, суете с вещами и попросили пройти на досмотр.
      Мы сидим в дальнем углу секции, куда слабый свет 40-ваттной лампочки пробивается едва. На смуглом лице таджички очертания затемнённые, но глаза блестят, как два светлячка.
- Никто не знает, что я турьма. Потирались мина.
      Оправдания нужны были ей самой, высказанные вслух кому-то, а не измученные внутри, разрывающие сердце.
- Доча жалела, плохо ей не делать. Денга не привез, не помогать получилось. Жива ли доча? Узнать давай, давай! – она тянула меня за руку к телефону, но я резко отдернула. Не хватало получить выговор накануне условно-досрочного. Ну и пусть обижается, полгода не звонила, потерпит неделю.
      Дождались разрешения, которое на удивление через три дня дали. Мадина перестала дуться только когда я сообщила, что сегодня звонить идем. Обняла меня, расплакалась, прощения попросила:
- Звини, ана.
- Ага, звинить щас пойдем, - отшутилась я.
Не до шуток женщине, волнуется, а больше боится узнать плохие новости из дома.
Я набрала номер, записанный крупными цифрами размером в две тетрадных клетки. Долго слушала длинные гудки и хотела сбросить номер, да набрать повторно, но внезапно раздался приглушенный связью женский голос.
      Я поспешно вложила трубку во вспотевшую ладонь Мадины. Она прижала её так крепко, словно боялась потерять ниточку, которая связывала с Родиной. И молчала, не в силах выдавить из себя хоть один звук.
      Мне показалось, что абонент на том конце провода сердится и сейчас отключится.
- Подождите! – закричала я, вырывая телефон. – Здесь Мадина, мать ваша!
- Мадина? – несколько секунд молчание длилось. – Оча! Оча!
Поднесла трубку к уху Мадины, пока она еще что-то соображала:
- Она говорит «оча, оча», ответь скорее.
Побелевшими губами, такими контрастными на смуглом лице, Мадина стала говорить торопливо, не сдерживая слез. Потом дала выговориться дочери. Положенные 15 минут пролетели мигом, связь отключилась автоматически.
      Мадина растерянно вертела в руках трубку, дула в неё, нажимая кнопку. Она еще находилась во власти прошедшего события. Казалось, что в микрофоне осталось дыхание любимой дочери и звучит её радостный голос:
- Мамочка, врачи ошиблись – нет никакого рака, скоро у тебя внук будет. Возвращайся скорее!
- Вернусь, духтар, через 16 лет...

«оча» - мама
«духтар» - дочь