ОТК

ОТК
Остап Тургеньевич Козлов

    Обычно, по классике начала повествований, здесь должен быть абзац с введением и описанием заштатного городишки, где сие действо развернулось и произошло. В прошлом ли веке, или в позапрошлом – сути произошедшего это не меняет. И да, городок этот был поболее городишки, но поменьше города. Ни областным, ни районным центром, но и не глухой периферией. Обычный незаметный городок на просторах Родины, которыми засыпаны все длИни земелей наших – от границ чухонии до границ Японии. Городок, который важен чинами большими, и незаметен людьми простыми…
   
    Всё, вступление закончилось. Начинаем повествование… 


О

    От унылого однообразия его житийности, по всей его жизни тонкой линией проходило безграничное и монотонное бытие.
    Сие же бытие, как единица собственная, у него доведена была до абсолюта и с тако;й силой выхолощенности, что по глубине своей сущности и всеобъемлющего проникновения в его жизнь, разве что не стала существом физическим и разумным.
    Хотя, чего-то, действительно осязаемого, оно из себя всё же представляло! Ибо даже на расстоянии – то-ли запахом, то-ли внешним видом – обращало на себя внимание. И такое бездушное бытие как бы стремилось доказать окружающим полную нецелесообразность земного местонахождения этого человека…
    И он, дважды бывший специалист профессионального уровня и не единожды побывавший руководящим в должности, ныне стал примером антагонизма всему прошлому.
    В его «нынешнем» теперь только однообразие. И однообразие это есть ни что иное, как следствие полной утери позиций в производстве, потере семейных уз и потере причитающейся ему изолированной жилплощади…
    Так же не любил он ездить в общественных транспортАх и ходил пешком везде, куда его не успевали не пускать.

    Иными словами, если говорить и проще, то в городском районе появился бомж…

 

    Основательно всё порастеряв в мире физическом, он неприминул рассориться и в мире разумном.
    Он потерял нить целостного восприятия основ мироздания, как таковых, и на пределе своих нынешних взглядов у него остались лишь четыре твёрдые позиции, расписанные для собеседников по окружению простыми и однозначными тезисами. Враги – те, которые справа, и свои – которые слева. В центре, перед собой – все, кого он видел непосредственно, отписывались им, по традиции, в плебеев, которые «вечно только просят»!
    А тех оставшихся, кто сзади, он беззастенчиво упорядочил в «пустых», ибо интерес к таким же, как и он, незаметным и тлеющим за спиной жизни, ему не представлялся, прежде всего, никакой пользой. Ни физической, ни моральной.

    Поэтому он ни с кем не общался. А если и приходилось иногда у костра под мостом с которым пришлым разделить скромный ужин с алкогольным увеселением, то всё общение сводилось к нелюбви до выпрашивающих, и к тем, кто с ними…  Посему, Остап – так звали нашего героя – и предпочитал, чтобы ему наливали алкоголь с левой руки, а собеседоваться, глядя в глаза, он не любил. Иначе все разговоры заканчивались ролью второстепенных в катастрофе мира!
   
    А ведь совсем недавно всё было немного иначе…
    В должности начальника второй руки – среди властителей прямых эта должность была сродни ассенизаторской профессии в деревнях – он начал как-то карьерный рост, по юности впитав простую истину всех правильных начальников: «Если я – не бог, то кто же бог?»
    Конечно, с точки зрения сегодняшних реалий его жизни, с этого устоя всё больше стали отламываться непреклонность и незыблемость. И истина стала меняться, постепенно покрываясь всеразъедающей плесенью философии: а бог ли начальник? Потому как легко творить чудеса, свесив ножки и сидя на Олимпе, среди других богов! Но совершенно другое – творить чудеса, валяясь внизу, подбитым и втоптанным в грязь…
    На том, собственно, и выходило примером всё, как всегда: в сытости мы глупеем, а в голоде – мудреем…



    В нынешнее современное плоскостопие жизни Остапа, через ставшую уже нормой безысходность, напрямую протянулся след из прошлого…
    Вальяжность его унылой походки красноречиво говорила окружающим о его голубокровном высоком происхождении, что было изначально, по рождению. В самой же походке за долгие годы жертвования жизни служению, ему была заложена и бывшая депутатская служба, и бывшая градообразующая должность, и последний высокополицейский чин.
    В его осанке так же отразились многолетние тяжёлые восседания в радиоуправляемых креслах, с ленивым массажем и подогревом… Он был выправлен, как штык, а в ходьбе шатался безвольно… Державшись равноспинно и достойно, с министерской выправкой, ходил ногами он с трудом. Всё больше у колен сгибаясь и имея некоторое вольное шатание по сторонам враскачку.
    За многие годы он редко покидал свои просиженные места. Всё других гонял. А ныне вынужден был скитаться каждый божий день в поисках кусочка хлеба или граммов иного какого пропитания. Ведь и небожтителю по земному пребыванию кушать надобно! Без этого никуда…
 
    На поиски еды уходили долгие часы, занимая почти всё временно;е пространство в длинных нескончаемых сутках. А носить уставшими и неумелыми ногами статно выправленное скульптурное тело было делом нелёгким. Поэтому и шатало Остапа неказисто и вразмах по сторонам, с отклонением от оси по всем направлениям, словно нетрезвую гусыню по льду.
   
    В одежде он тоже блистал теперь лишь тем, во что одет был после выхода из дома от любовницы вдовы… Последний раз, когда ещё он думал, что с работы шутят… Шинель, кальсоны и большие домашние тапочки с меховой оторочкой по ребру.
    Выскочил принц наш до мусорки ведро вынести, да обратно не возвратен оказался. Любовнице по связи доложили, что уволен… А сочной вдове на кой мужчина нужен, ставший без возможности проектов перспективного содержания? Естественно – ни на кой…
    Вот и не пустила назад, ни быстро, ни долго не прощаясь. Переживала лишь немного позже о  потерянном ведре… 
    А Остап так и стал никем. Вышел с мусором – и стался мусором.
 
    И не знал он, что в шинели в правом кармане пирожок лежит, и чем пирожок этот отыграется в жизни нового бомжа…

    О судьбе пирожка можно говорить отдельно. Особенно с учётом того, что в
    судьбе того хрестоматийно вложено полное отражение судьбы нашего героя.
    Пирожок тоже был сделан женщиной.
    И сначала он так же стал самым главным.
    Потом он стал самым румяным.
    А после он стал венцом творения: самым большим, самым красивым, самым
    ароматным  пирожком среди пирожков! И его положили горячим на самый верх
    пирожковой пирамиды!
    Оттуда его взяла женщина, нежно обнимая руками и в порыве веселья и озорства
    общения, в самых позитивных эмоциях ехидно понадкусала. Вовсе не имея желания
    съесть, а только надкусывать.
    А повеселившись, она бросила его между делом в карман шинели. Шутки ради…
    Где пирожок и остался валяться, никому уже больше не нужный и вскорости
    высох…
   
    О нём Остап и не знал. Не было у Козлова, в его благочинном воспитании правила держать руки в карманах. Поэтому и не знал он, что в карманах есть.
    И тогда, на выходе от любовницы, накинув шинель, у него и мысли не было по карманам пошарить, шинель пошатать. С тем и остался. Бросила бы барышня туда бриллиантовый браслет, Остап и ходил бы, не ведая о таком богатстве…

    А ныне он вообще не силён был озаботиться поиском еды, валявшейся в кармане собственной шинели.
    В нынешнем положении своём Козлов с потухшим взглядом и унылыми давящими воспоминаниями частенько обходил жилой массив любовницы вдовы, что наградила его неизвестным пирожком.
    Но интерес вдова вызывала уже не собой, собранной природой в пышные аппетитные формы, и ныне, пусть и одинокой, но пользованной всеми, кто был повыше в должностях. А зазывала она своим задним двором. Куда повариха КлАська выкладывала прелые остатки брусничных пирогов, да тех же пирожков, коими гусей кормили.
    А когда до еды очень хочется, то и на гусей совсем пофиг! Поэтому наш герой их объедал, не имея зазрения совести ни в грамм, забирая всё, что Класька выносила….


   
    И вот как-то одним дождливым утомительным утром, под сочившимся помоечным ручейком пахучим, на заднем дворе, бывший министерский чин, что ныне бомж, в бумажном свёртке обнаружил двух сиреневых котят.
    Подслепыши тихо мяукали, да еле язычками клацали, в надежде отыскать мамкиного брюшка сосочки…
    Голодные и брошенные, они замёрзли, вымокли в помойной жиже и вяло шевелились, дрожа тонкими настройками жизни, что ещё теплилась.
    Остап улыбнулся…
    Он давно не улыбался. Будучи великим на чиновничьем посту, он забыл, что такое улыбка, потому что в должности обязан был быть суровым, непреклонным и лицом каменным, не выражающим эмоций. А улыбаться – удел глупцов и неудачников – тогда так думал он!
    Он вообще тогда много думал совсем не так, как сегодня…
   
    А сейчас, писк промокших комочков вызвал у него улыбку. Остап уже и забывать стал, что есть такие эмоции. И – вот оно…  Умиление читалось на его лице. Пусть выходило оно немного кривенько и кое-как – давно мышцы не работали по этой схеме – но было оно зато искренним и настоящим!
    И тут же, словно плакатным слоганом в голове Козлова вспыхнуло воспоминание из детства…
    Да, любезный читатель – у него тоже, оказывается, было детство!
   
    Он вспомнил, как тогда, в летний тёплый день, с ХусИтой и ОфИдом, соседского купца детьми, они почти день гонялись за старым подслеповатым котом! И как отыскали его в амбаре, загнанного туда их же успешной военной тактикой. И как умилительно они разбирали кота по частям, используя деревянный гребень няни, да клозетные подтиралки, спёртые у дворника Прелата. Котейка был таким милым…

    В душе Козлова заслезилось и на миг пробило солёную слезу. Он опустился на колени, подвернул шинель и нежно приподнял подслепышей, словно боясь им навредить.
    Дрожащей ладонью он подхватил одного малыша и тут ладонь его словно огнём обожгло! Остап руками ощутил теплоту живого, ювелирного тонкими косточками те;льца… Какой же он хрупкий!!!
    И это выбило у него вторую солёную слезу…

    С любовью дряхлого отца, он положил котёнка в старую шинель и так же бережно подхватил другого. Котята попискивали и дрожали кончиками хвостиков.
    Остап встал, держа в подвёрнутой шинели две маленькие жизни, и снова ощутил в себе величие бога с Олимпа… Только сейчас оно, это величие, было не величием вседозволенности, разрешения запретного, и самопосыпания головы бюджетом городским, а величием участия в жизни… первого и реального нужного поступка!
    У Остапа Тургеньевича словно крылья за спиной выросли! С ним такого не случалось! Даже в детстве он едва мог вспомнить что своё, бывшее с пользой для других. Ну, разве что, как ведро с молоком помог тётке раз с сарая до дома дотащить. И то, тогда разлить умудрился, взобравшись на крыльцо…
    А сейчас…
    А сейчас, воодушевлённый небывалым позитивом, он многозначительно произнёс:
    – Карл двенадцатый! А ты, – и он потеребил за ушком второго котёнка, что был, словно копия первого, – будешь Сапёр!
    Почему именно так их назвал, он едва мог бы рассказать. Просто вырвалось вот так, и всё. Но Остап воодушевился, довершив великое мгновение спасения жизни котят, великим же моментом раздачи им имён.

    – Ну, мелюзга, будем жить, – произнёс он с милостью, и, стащив несколько кусочков пирога, незамысловатой траекторией покинул вдовий двор, и так же незамысловато скрылся в нагромождениях улицы.



    Под мостом, у горящей бочки, он выложил котят на противень и подогрел его до удобной температуры, чтобы мелочь живая отогрелась.
    Когда котятки обсохли, он опустил их в картонную коробку и укутал заботливо в обрывки одеяла и подоткнул кусками какой-то шубы. Те заурчали и, тонко попискивая, уснули, плотно прижавшись друг к дружке.
    А Остап принялся соображать, что же делать дальше. Жить надо не только воздухом питаясь… И малышне этой молока бы…
 
    С того теперь и началась новая жизнь бывшего высоких постов служащего: для других.
    Это так было необычно и вносило ранее неизвестные ему новые эмоции такой силы, что наш герой удосужился ради этого даже побриться! И бриться стал каждый день. Зачем? Душа велела…
    Если раньше Остап часов к шести утра неуверенно обходил ближайшие мусорки на своей территории, вожделенно выискивая, что можно доесть, а что и продать – вроде ломанных игрушек, стеклянных бутылок или брошенных лекарств – то с сегодняшнего дня жители города его стали замечать в самый рассвет у молочного заводика.
    С охраной он сторговывался на пару бутылок молока, за мелочёвку какую найденную и отмытую. А когда им и мусор выносил, подогнанный охраной же. Всё дело для него, и молочка прибыток.
    Поставит бутылочки в карманы шинели и топает гордый по улице в сторону моста, как ковбой с револьверами на бёдрах. Да враскачку, аккуратно, поспешая к котяткам играющим…

    Как-то, вынимая молоко, Остап обратил внимание, что бутылочки-то грязные, и, устыдившись собственной неаккуратности – как током ударило его, когда он, словно со стороны увидел и осознал, как выглядит – он зарядился стиркой и тщательно выстирал всё: и шинель, и кальсоны, и ещё несколько предметов своего бездомного гардероба.
    На время, правда, пришлось голозадым зависнуть, почти в обнимку с бочкой, где огонь горел. Да темнело уж тогда, и никого из случайных прохожих он не испугал бы. Поэтому неудобства не заметил.
    А в коробке живо и радостно шевелились малыши и мурчали.
   
    Росли котятки не по дням, а по часам… Карл двенадцатый был вальяжным, самодовольным и ленивым, оправдывая своё имя. Он хоть и игрался, но всё как-то по-царски – к себе вниманием обязанным. Остап любил его на руках подержать.
    А чтобы котейку не пачкать, зарок дал себе мыться в реке самому и одежду стирать регулярно. Приволок откуда-то мыла с десяток упаковок и устроился. Оборудовал себе спуск к воде и мостки бросил, чтоб одёжу не у берега в песке волохать, а в течении, уже чистой водицей полоскать.
    А вот Сапёр был неугомонным, и всё норовил выползти из коробки округу изучать. Ему не сиделось на месте. И ради него Остап отгородил территорию заборчиком из подручных средств, и тщательно очистил её от мусора. С речки наковырял чистого песка, просушил его и равномерно просыпал «детскую», как он для себя теперь называл эту территорию. Не в грязи же Сапёру по округе гулять!
   
    Чтобы поддерживать чистоту, Остап перестал приглашать бездомников и отказался с ними пить горькую у себя, под мостом. За что общество благородных бомжей отказалось понимать рвение Тургеньевича к чистоте, и вынесла ноту претензий к нему, отказав в помощи едой, одеждой и алкоголем. А персоналии, входящие в состав общества, перестали приглашать его к себе, закрыв каждый свои территории.
    Так Остап остался один.

    Для него откровением оказалось, что и в обществе людей вне общества, правила поведения в рамках общества определяют сущность бытия общества, и отступления от них ни к чему хорошему не приводят! Всё совсем как у высших слоёв, куда Остап недавно вхож ещё был, и откуда обвалился, никем теперь не вспоминаемый и не замечаемый!
    Оказалось, что и бомжей бездомных не единство от беды объединяет, а лишь правила необходимых поведений! А иначе-то, без правил-то, как благотворительной еды с одеждой даром получать? А никак…
    Дурь людская безгранична – хоть и слышал то Остап, но не верил! А теперь поверил, осознал и проникся…



    Прошло времени, и Остапу перестало хватать молока для мохнатых братьев меньших. Мелюзга окрепла, подтянулась и стала превращаться в пышных обласканных котят с шикарной дымчатой шерстью. И не скажешь, что они не домашние. Уютом окружены.
    А вот собранных по мусоркам недоедостей им втроём уже стало не хватать.
    Остап по этому поводу стал подтягиваться к мясокомбинату: замечен был у проходной местными. Как обычными людьми, так и бездомниками, через чьи территории вынужден был проходить.
   
    На мясо его потянуло по причине нужды. Котяткам нужно было кушать. А сам Остап до мяса уже себе охоту отбил совсем. Чего его есть-то, коли есть всё больше нечего, чем есть хоть «что-то»? Иногда даже раз в неделю на зуб положить не получалось. Вот он за мясо и забыл.
    А ныне, куда ж без него…
 
    Задний двор вдовы Козлов уже не навещал. Пироговых ошмёток ему с семейством не хватало, а мясо недоеденное разносилось ещё из столовой теми, кто к нему оказывался ближе. А костей с бульона – всё собакам высыпалось. И у них отобрать объедки Остапу куда сложнее было, нежели у охраны выпросить потаскать обрезков с мясокомбинатной мусорки. С собаками-то, гляди, сам костями станешься… Псины-то сторожевые, на тела чужих, зашедших неаккуратно, натасканные… А охрана сговорчивая: люди всё ж!
    Вот Остап и приспособился до мясокомбината. Да и ко вдове интерес сошёл на нет – её судьба  стала вовсе не интересна. А вот приходы на мясокомбинат стали ежедневной целью…
   
    Козлов кропотливо собирал любые обрезки, тщательно отбирая, что посвежее и посочнее. Ради котят он готов был с головой рыться здесь, ни на секунду не вспоминая своего благородного происхождения. Малыши есть хотят… Какой, нафиг, статус?!
   
    А дома, под мостом, он собранное перемывал, тщательно разделяя на порции, и раздавал котятам.
    Сядет, умилительно наблюдая, как они, причмокивая, наслаждались вкусностями и мурчали, и смотрит на них, улыбается… Он за всю жизнь столько не улыбался, сколько за это время с котятками!
   
    Карл двенадцатый тянулся вальяжным и старомодным: всё норовил сперва куски пожирнее выхватывать, равномерно набивая пузо. А доедал уже ошмётки и чахлые кусочки лениво и не спеша, выжёвывая мяско, словно снизойдя со своей царской высоты. И всё это – лишь ради чистоты «царской» посуды. Вылизывал в блеск её…
    А Сапёр вообще не разбирал, что да как. Обнюхивал всё раз восемь, словно оправдывая своё имя и боясь совершить ошибку, а потом плюхался в порцию мордашкой и рычал, прихрюкивая от удовольствия. И только совершив этот своеобразный обряд, начинал чавкать громко, выхватывая все куски подряд. Жадно и быстро, словно это последнее мясо и его сейчас отберут. Но при этом Сапёр всегда оставлял немного на закуску после прогулок.
    Он, в отличие от Карла, отобедав, тут же принимался носиться по территории, шумно и озорно играясь. А царственный лишь прохаживался, выражая уважение к территории.



    Как-то к обеду, в четверг одного летнего месяца, часов около пяти, Остап обыденно отбирал вкусняшки для малышей, заботливо перекладывая шкурки и мясные обрезки. На том он даже бульона приготовить решил: в кастрюльке кипятил водицу речную. Хотел жидким котят угостить.
    Малышня возилась, то вылезая из коробки, то занимая её. Звучно и громко мяукая, бегали, боролись и баловались с меховыми ошмётками шубы.
    Под мостом было тихо. Река шептала течением, а сверху, где-то там грохотали жители, носимые заботами.
    Внизу, бархатной тенью разливалась тишина хорошего летнего денька. Почти рай земной, хоть и бездомный! Хотя, в раю, говорят, тоже нет адресов, прописок и отдельной жилплощади…
    В бочке потрескивали дрова. Огонёк играл, подстрекая воду выскочить, а та билась пузырями и возмущалась, уже закипая.
    Карл и Сапёр отвлеклись от шубы и гоняли мячик. Остап готовил, вспоминая свои поварские навыки. Удачно или неудачно у него это выходило – роли не играло. Всё равно самому с малышнёй есть. Угощать-то некого…

    И вот в хозяйство к Остапу неожиданно и без приглашения зашёл соратник по несчастью, бездомный Колян.
    – Бог в помощь, любезный! – произнёс он, невнятно откашлявшись, и, переступив заборчик, недоброжелательно продолжил:
    – Не смею тревожить Вас, уважаемый. Но Вы переступили наш уговор, – и тут же замялся, сбившись. – Точнее, не уговор, конечно… Хотя, уговор тоже… Но не уговор, а… как это… слово есть такое… м м м м… ЧертУ! Во, точно! Вы переступили черту! Я это и хотел сказать. – И он гордо выпячил грудь:
    – Вы, любезнейший, своим непотребным поведением переступили черту! Вы искажаете суть именования бомж, и порочите его изначальный смысл. Вы перестали пьянствовать, следите за вещами, стали мыться и от вас перестало пахнуть! Вы предатель, Козлов! Вы подставляете честное звание бомжей, которое с гордостью носят некоторые граждане города и им стыдно за вас! Как и мне! Поэтому, на общем собрании мы решили вынести вам, любезнейший, последнее предупреждение!
    И Колян вынул из-за пазухи слегка подмятый листок сложенной бумаги и протянул его Остапу:
    – Это вам…
    С этими словами он театрально откланялся, шаркнул ногой, словно бывалый офицер, и, перешагнув, зацепил слегка забор и быстро удалился в зелени прибрежных зарослей.
    Остап покрутил листок, развернул и прочитал. Корявым почерком дрожащей рукой по листу было выведено: «Убей котят и перестань мыться»…
    – Коляныч, какого фига! – успел было крикнуть он, но ответа уже не последовало. Зная вспыльчивый норов Козлова, посланник быстро растворился в береговых зарослях…



    Остап плюнул, скомкал листок бумаги и бросил в бочку. Огонь весело сожрал эту ересь.
    «Шиш вам, а не Сапёра с Карлом!» – отрезал он, и умилительно посмотрел на котят, уже наигравшихся и спящих в коробке. Те свернулись колечками и урчали трр-трр-трр-трр…

    Тем же вечером Остап Тургеньевич отбыл до коллег по бездомью и ответил обществу городских бомжей, выступив на сходке. Он сказал, что живёт так, как считает нужным, и никого из бездомников трогать не собирается! Поэтому настоятельно рекомендовал им забыть и о нём, и о котятах, и о дороге под мост. И не мешать ему жить так, как он хочет! А чтоб не случилось несуразностей, рекомендовал впредь обходить его территорию стороной…
    После этого, вернувшись под мост, Остап, пребывая в возмущении, тщательно выстирал одежду, аккуратно заштопал все надорванности и педантично выбрился. Старательно натёр песком руки, убирая грязь, и навёл красоту под ногтями. Пора было начинать действовать решительно…



    «Оно мне надо?» – подумал Остап. Но тут же сам себе ответил вслух: – Мне-то и не надо! А вот им надо, – и погладил котят, сопящих в коробке. И обратился к ним, словно они его слушали:
    – Ну что, зверёныши? Завтра пойду, на работу устроюсь. Какие-никакие, а деньги у нас появятся. Снимем комнатку и втроём в тепле заживём. А то впереди осень… Холодно станет. Куда я вас дену? Куда я без вас?
    И он нежно поднял ещё спящих котят и положил себе на коленки, поглаживая. Аккуратно так, чтобы не разбудить…
 
    Странным образом, бывший в достатке и лопающийся от переизбытка возможностей творить добро… да что там добро – хотя бы просто что-то творить – он и пальцем не шевелил ради кого другого! А, став бомжом, и выживая, шатаясь в одной шинели, он ради котят вдруг стал готов ломать себя. И всё ради того, чтобы сделать тепло, чисто, сытно и удобно им, а не себе!
    Вот вам и метаморфоза!

--------

    Получив время выхода на работу на мясокомбинат дворником примусорных территорий, через два дня Остап был избит незнакомыми…
    Теми, кто посчитал Козлова не вписывающимся в их правила необходимых поведений!
 
    По дороге с мясокомбината несколько алкашей стали предъявлять претензии за прохождение территории Борисыча, на что были посланы в художественный обход. А по затеянной драке Остап успел одному нос сломать. Но, поскольку силой вышел статен, а ногами слабоват, то его быстро свалили и, накинувшись всем гуртом, откорректировали внутренние органы. Да жёстко и без жалости: отбили почки и надломали пару рёбер. И бросили в грязи валяться…

    Его подобрала случайно заехавшая бригада помощи. Заблудились и перепутали улицы, ну и выехали неожиданно на Остапа… Шарились по закоулкам, то туда, то сюда. И за одним поворотом едва успели в свете фар увидеть, что человек лежит! Чуток не наехали…
    Подобрали, и отвезли в местную больницу. Бессознательного, никому не известного, и без документов.
    Умыли, переодели в больничное, и уложили в койку. Сделали реанимацию и оставили ждать: очнётся или помрёт…
    Этим же днём, со словами: «Да нет: не бомж он. Гладко выбрит, ногти чистые и подстрижены. Сивухой не пахнет…» – заведующий отделением поставил Остапа на больничное довольствие и определил в палату по переводу из реанимации.
    – А документы, видимо, украли… – сказал он медсестре и указал завести Остапа в карточку, пока как «неизвестного».
    – Пусть очнётся, придёт в себя, а потом и документы попросим. Мало ли что…
    Так Остап оказался в больнице. Без имени, без фамилии, без документов и без котят…
 


Т

    Белый потолок – первое, что увидел Остап, открыв глаза. Голова была тяжёлая, словно свинцом залиты все сосуды, и кровь едва просачивалась, прожигая огненную боль. Тяжесть эта будто вминала голову в подушку, выдавливая её вниз проломить кровать и упасть на пол. От этого, неимоверно злого земного притяжения, голова кружилась всё сильнее и сильнее, пытаясь оторваться и носиться кругами, рухнув на больничный пол…
    Боль ломилась везде. Остап словно ощущал её запах и вкус – в носу, во рту, в ушах. Стучало по перепонкам так, что заглушало любые попытки соображать!
    Общее ощущение было такое, будто его упорно накачивали изнутри горячей жижей, и он вот-вот лопнет! Весь и кусками!
 
    – Бож ты мой. Очнулси… – вплеснул эмоциями какой-то старичок и тут же затрясся, нажимая кнопку вызова сетрички. Остап ничего этого не видел. Он сразу закрыл глаза и лежал, подчиняясь странному желанию оторвать голову и выбросить – так она терзала его болью и тяжестью.
    В тени этого сильного неудобства отбитые почки и два подломленных ребра совершенно его не беспокоили. Так, покалывало что-то… 

    – Очнулся! – выдала медсестра, открыла Остапу глаз, ослепила фонариком, стукнула по виску, потрогала затылок, проверила пульс, вколола укол и… ему тут же полегчало. Он провалился в покой, а боль, словно волна прибоя, неспешно и с убаюкивающим шипением откатилась назад и отступила. Воцарился штиль…

    Так однотипно и до странности нелепо продолжалось несколько дней. Остап проваливался в своё спокойное море и приходил в себя, когда от шторма его уже тошнило. Постепенно каждый излом головной боли становился тише, спокойнее и менее разрушительным. Уши уже не горели перепонками, и земля не так требовала упасть головой на пол. Зато стали отчётливее о себе напоминать сбитости, потёртости и отпрессованные почки с рёбрами.
    Но это ничего – это терпимо. Главное, голова стала легче, и стало возможным доктору узнать у Остапа кто он, откуда он и как такое с ним случилось…

    Так-то Остап ничего не помнил, и, словно реально, кроме шума моря в голове ничего не замечал. Он даже не осознавал того факта, что нужно что-то вспомнить. Ведь никаких зацепок, кроме прибоя и затихающего шторма он не видел и не осознавал. Видимо, добротно понаддавали ему бывшие соплеменники! Поэтому первые несколько встреч с доктором свелись к тому, что Остап просто увидел этого человека и со второй встречи стал узнавать. И всё. На остальные просьбы и вопросы он даже не понимал, где ему и на какой глубине в своём однообразии морского простора найти то, чего хотел доктор, и от чего-бы Остапу оттолкнутся?



    На третий день участливых бесед в восстановлении козловского «я», и, не видя каких-либо подвижек, лечащий доктор попросил сестричку принести всё, что достали из карманов шинели.
Вдруг что поможет вспомнить…

    Выложили на столе то, что было найдено: бумажка с каракулями начатого стиха, несколько разноцветных колечек, подсохшую шкурку от сала и странную измятую субстанцию, что в бывшей жизни созданную быть пирожком. Субстанция выглядела не ахти, ибо пережила и стирания в реке, и вЫсушку над костром, и полное забвение хозяином, даже когда тот голодал. Карман шинели для пирожка явился склепом по ушедшей жизни… А вот шкурки чем-то зацепили внимание нашего пострадавшего!
    Его словно пнули! То-ли током, то-ли бог подзатыльник отвесил, но Остап вздрогнул и мгновенно вспомнил про котят, оставшихся и брошенных одними, где-то там!  Ему не вспомнилось – кто он. И не вспомнилось – откуда он. Но вспомнилось о двух кошечках! И вспомнилось почему-то отчётливо осязаемо, с полным набором запахов, мурлыкающим потрескиванием, щекотанием усищами и теплой влажности их носиков!!!   
    Остап тут же схватил со стола подсохшую шкурку от сала, отчётливо осознав, ради чего она была ему нужна!
    Глаза оживились, он закрутил головой, озираясь:
    – Доктор, а я сколько здесь? – спросил неуверенно.
    – Вторая неделя уж. Мы до сих пор не знаем, кто вы… Нам документы заполнять надо!
    – Да уж… – выдавил в ответ Остап и, испугавшись такого длинного времени, снова ушёл в себя, как бы сыграв в провал сознания.
    Он доктора продолжал слышать, но сделал вид, что не слышал. Потому что вспомнил про котят, которые остались без него там, под мостом, голодными и одинокими. Он вспомнил мост! Вспомнил речкины завороты в тени опоры, коробку с шубой, котят мяукалки и деревянные мостки своего спуска в воду. Но ему не было интереса пытаться вспоминать, кто он! Да никто – и что с этого? Остап не стал этим даже утруждаться. И уж тем более не полез осиливать воспоминания о том, как его зовут, и как он попал сюда. Ведь, в сущности, какая разница, что с ним случилось, если котята одни брошены!
    А вот о котейках он расчувствовался и едва не заплакал… Вторая неделя… Они же голодные! Как они там?
    Поэтому теперь-то, прикинувшись и дальше всенепомнящим, он своим молчанием перенёс очередное общение на завтра, улыбнувшись уходящему доктору. Потому что сам задумался, как сбежать из больницы и сей же ночью! 



    Он вылез из подвального окна, подставив ступенькой старичка-инвалида на каталке, пока тот спал. И, едва оказавшись на воле, под звёздами ночного неба, Остап скинул больничную пижаму и в одних штанах скрылся в густой растительности прибольничного сквера.
 
    Откуда он помнил дорогу? Откуда он знал, куда идти?
    Но ноги, словно сами, его несли по складкам улиц городского унылого пейзажа, который ему был по его беспамятству совершенно не знаком! Чужие дома, острые крыши, пыль на дорожке. Синяя брусчатка блестела чешуёй под луной. 
    Но он бежал, ведомый каким-то странным чувством, и безошибочно вышел точно к мосту, со стороны поросли молодой ивы.
    И вот оно!!! Речка, огородочка, песочек, мостки в воду, чемодан, кулёк одежды, бочка, шуба, дрова, коробка!
    Котят не было…

    Уже впадая в отчаянье, на своём подмостовом участке Остап расплакался… Он на радостях, как казалось, притоварил пузырёк старой водки «Стойкой», отворованной у продавщицы «ночного»… Как обычно, под шумок создавая всем своим видом намерение обокрасть их картошкой или свеклой, он искусно смог утырить бутылочку… Всегда так делал. А тут – коробка пустая!
    И сейчас, сидя в одиночестве и понимая, что котят нет, он немного уже поднакатил, другими эмоциями разойдясь! Но, не хмелея от горя, а лишь сильнее кусаясь переживаниями, он и не заметил, как под мост тихо спустилась маленькая рыжая девочка, неся на руках двух котят; Карла и Сапёра.
    – Дядь, а вы кто? – спросила она, подойдя к Остапу и отвлекая того от сумасбродных мыслей. Он вздрогнул…
    – Мама не разрешила мне их взять, – и девочка тяжело вздохнула, выпячив обиженно нижнюю губу: – Сказала выбросить обратно. Я решила принести их назад. Они мяукали, мяукали, и мне их стало жалко… Они одни были, голодные… Я их и взяла. Думала – ничейные… – и она так учтиво и вопросительно посмотрела светлыми глазами, часто моргая и шлёпая рыжими ресницами, что Козлов выронил пузырь из рук, словно того и не было.
    – Это ваши котики?
    – Ага… – робко выдал он почти сразу. Ему не верилось в то, что он увидел – словно то была сказка из больничных сновидений. Но девчонка, упорно вглядываясь Остапу прямо в глаза, назойливо и очень тонко сверлила его живым взглядом…
     «Нет, это не сказка»,  – очнулся он, и нежно взяв в руки Карла и Сапёра, прижал к себе, и расплылся в улыбке:
    – Да. Это мои котята, – и он погладил по головке девчонку, мягко и нежно пройдясь по её уложенным рыжим волосам. – Спасибо, солнышко. Вернули… Чтобы я без них делал…
    – А я вот колбаску взяла их покормить, – и она протянула половину палки дорогущей колбасы прямого отжима «Путиловской». Миллионерской, как её ещё называли в народе.
    Прижав своих пушистиков, Остап словно залил в себя их энергию – тут же оживился, заулыбался всей широтой улыбки, и, слегка подурнев от счастья, отважно и гордо представился:
    – Ну, что ж, будем знакомы! Это – Карл, а это – Сапёр, – и он поочерёдно вытянул их ближе к ней, красиво показав каждого. Даже не осознав, как и почему он вспомнил именно их.
    – А меня зовут… – и тут он замялся, растерявшись от полного отсутствия в памяти своего имени. Но, недолго думая, сразу же выдал, фантазируя на ходу: – Меня зовут… эм… дядя Кот. Да, я – дядя Кот. 
    Девчонка рассмеялась и сказала, что она мамина дочка, которую зовут Катюшка…
    
    Остап разрешил ей играть с котятами и приходить, когда она захочет. Потом он рассказал, почему у них такие имена, и чем Сапёр отличается от Карла. И ещё каких-то сказок рассказал.
И когда она убежала домой, он ощутил волшебство своей нужности!
    Он был счастлив. У него никогда не было детей, и впервые в жизни маленький человечек доверился ему и не испугался, не выдал ругательства и не выставил забор непонимания. И он для неё оказался не бомжом, не отвалившимся куском и пустым местом! А он стал для неё добрым дядей Котом!
     А ведь и вправду, иногда так мало нужно человеку, чтобы он стал именно человеком:  незаменимым, полезным и добрым… Всего-то поверить ему! 



    Девочка носила им еды, помогая Остапу Тургеньевичу жить. Слушала его придуманные сказки, и игралась с усатой малышнёй, которые полюбили её, приняли, и стали ожидать, дружно выскакивая из коробки ей навстречу!
    Остап же вычистил песок, просеял его, очистив до мельчайших щепочек. Перестирал какую одёжу, и сам намылся в реке, тщательно вычищая себя до красноты наскрёбыванием песка.
    Он стал бояться возможного неприятного запаха от себя! По чистоте умудрился посетить женский магазин и стащить духи. Впервые в жизни он их не попробовал на язык, а сумел заставить себя принять наслаждение их ароматом! И у него получилось! Он осознал их запах и ему понравилось! И он стал встречать девочку в прибранном, свежем и уютном уголке города – под мостом. 
    Остап даже помолодел! А вот кто он и откуда – он не помнил. Дядя Кот – ему этого было достаточно. 
 


    Так продолжалось почти два месяца. Пока отец Катюшки не узнал, что она вместо того, чтобы посещать дополнительные занятия по «подачи себя успешным людям», втихаря бегала под мост к какому-то бомжу, играть с котиками и кормить их!
    А папаша у неё был не какой-то поц местного разлива, а всегородского депутатского корпуса главой и председателем политического бизнес-клуба! Он был из числа тех самых вышевластных представителей города, коим когда-то был и сам Остап. А в тех кругах, знаете-ли, любой позор даже дворняги на газоне, не говоря уже о детях, мог обернуться резким непониманием и неприятием оного, как своего, с непременным прекращением полномочий и потерей влияния! Ничего не поделаешь: такого дорого уровня друзья вокруг! Как говорится – газеткой не подотрёшься. Не поймут!
    Поэтому отец – не как чиновник ради сохранности престижа, а как любящий отец, ради  сохранности престижа приказал своим бичам «выбить тому все зубы, чтобы не имел интереса к чужим детям». А потом спрятать Остапа так, чтобы под мостом его больше никогда не было.

     И вот, по воле «любящего папаши», нежданно пересёкшего линию жизни Остапа, наш герой  состоялся однажды пропавшим без вести. Без фамилии, имени, родных, и о нём вспоминающих – просто исчез из-под моста, и всё… 
     Разве что бомжи отметили, что Остапушки-то йок. Да и то им в радость скорее вышло – позорить их правила теперь будет некому…
     А те, кто по мосту жизнь свою двигал, вообще ничего не заметили. У них жизнь в другой плоскости шла и была непересекабельна. 

    А девочка Катюшка оказалась душой-то значительно повыше отцовской, и умом сильнее. Когда её повязали к школе и устроили тотальную слежку добрые папашкины бойцы, она быстро сошла в своём актёрском мастерстве до уровня отцовской любви. И сделалась совершенно не вспоминающей ни котят, ни дядю Кота, ни сказок его. Словно их совершенно не было! Она стала покорной и отличной ученицей, всегда педантично до секунд высиживая все занятия. 
    И едва отец, ослеплённый сладкими взглядами «любящей его» дочурки, ослабился и снял слежку, девчонка снова побежала под мост к котятам и дяде Коту!
 


    Она снова услышала, как котята мяукали и звали, ожидая кого-нибудь. Они не выбежали ей навстречу, а дрожали в коробке, плотно собравшись в комочек. И есть хотели, и не есть хотели, и сидеть на коленках хотели, и гладиться руками хотели, и тепла доброго хотели… А дяди не было! Уборки тоже не было. Костра в бочке не было. И Катюшка поняла, что дяди Кота здесь давно не появлялось. 
    Не случилось его и на следующий день. И через день. И через неделю…
 
    «Он больше не придёт, – малыши словно подсказывали ей взглядом, мяукая и мурлыкаясь нежно в ладошки, тыкаясь розовыми носиками, высматривая с надеждой, что она их поймёт: – Он не придёт! Нет его больше…»
    Но куда там понять мяуканье? И они ластились к ней, не отпуская домой. Выпрашивали нежностей к себе, и с озорством играли всё дольше и интереснее…
 
    Катюшка бегала под мост больше недели. Кормила и поила подрастающих котят и игралась с ними. А дядя Кот не появился…
    Она знала, что папины боровы могли сделать что угодно. И даже боялась этого. Но, всё равно, вместо дурацких занятий, она бегала под мост, кормила Карла и Сапёра, называя их по именам и постоянно путая, кто из них кто. Ей и жалко их было, и забрать к себе не могла. А добрая детская душа не способна была оставить их одних…
    Дома она не подавала вида и выходила учиться с улыбкой. А когда бегала под мост, перед возвращением домой тщательно отряхивалась, чтобы не было ни песчинки, ни шерстинки… 


К

    Был тёплый вечер. Часа четыре. Под самым куполом неба носились неугомонные стрижи, словно надрезая синеву. Они носились и повизгивали на высоте, составляя звуковую дорожку сочного тёплого дня. По мосту монотонно топал городской люд, обеспокоенный обеспечением своей жизни. Носили свои проблемы. 
    А внизу, на чистом песочке у мостков игрался Сапёр, прыгая вдоль полоски воды. Карл устало дремал в коробке, ожидая Катюшу с её вкусностями.
    И она скоро пришла…

    Карл двенадцатый, как обычно, был высокоблагороден. Он, равномерно мурлыкая, приподняв свои огромные белые усищи, сочно причмокивал, неспешно поедая свежее мясо и прикусывая вкусным кормом с бульончиком. Он урчал, дрожа кончиками ушей. Вкуснятина…   
    А Сапёр – на то и Сапёр был, что не сразу к еде подошёл. Хоть он и не выбирал никогда куски повкуснее, как это делал братишка Двенадцатый, а ел всё подряд, но обнюхивать он старался каждый кусочек, каждую жилочку. И делал это довольно долго, словно собирал всю информацию о продукте. Может, и вправду он в запахе вычитывал, кто тем мясом был: какой породы, какого выпаса, срока годности, и с каких лугов – с городских, или фермерских на «Холмах»? 
    Поэтому и сейчас, как обычно, Сапёр долго ходил, выписывая круги и придирчиво обнюхивая  всё. Словно сотрудник отдела технического контроля. Разве что размеры порций не снимал!
    Катюшка сначала забавлялась, глядя, как Сапёр педантично раздвигал кусочки мяса и вынюхивал каждый. А когда он так и не приступил к еде, она расстроилась! Карл, зажмурившись от удовольствия, уже сытно дожёвывал свою порцию, а Сапёр вокруг своей всё кренделя нарезал, так и не притронувшись к мясу. То подойдёт и обнюхает, то отойдёт. Но при этом он у Карла попытался отобрать кусок, несколько раз приложив тому лапой по мордочке…
    – Ешь, ешь, Сапёр, – Катюшка пыталась уговорить, подтаскивая его к своей порции. – Ну поешь, миленький… Ты же голодный… Поешь…
    А Сапёр всё фыркал, тыкался носом, и ничего не трогал…   
 

___


    Всё рано или поздно вскрывается. Ведь пока дети думают, что их проделки никто не замечает, взрослые уже созваниваются друг с другом и выясняют, почему это детишки слишком долго болеют и пропускают так много занятий!
    Когда отец узнал, что дочка снова бегает под мост к котятам, то не стал устраивать сцен и её ругать. Зачем выяснять отношения, греметь авторитетом, ломать носы охране? Едва в этом есть смысл! Особенно, когда след уже оставлен. Поэтому он и не подал вида. Просто нашептал одному из своих воротил идею отравить кошек, и всё.
    При том, что сделать это предлагалось красиво, как ему казалось: подсунуть отраву вместе с кормом так, чтобы дочурка сама, своими руками, всё сделала, покормив котят.
    Такова любовь иных родителей – иногда не знает границ и не понимает, что творит, выбивая разум из игры…
 


    Карл Двенадцатый погиб. Сработал план двуного существа, что дочку свою настойчиво пытался испортить…
    Катюшка больше под мост не пришла. Папашка сделал всё, чтобы она стала подчиняться его воле! И с ней теперь ходил и сидел на уроках личный охранитель, приставленный даже при посещении туалетных комнат. Отцовщина любовь ломала всё, что не вписывалось в его понятия. Чтобы далее трепетно и без возражений выращивать из дочурки ладно собранный набор для потех сильных мира сего – аналог известной сочной вдовы, которой мужчина нужен, как проект с возможностью перспективного содержания… «Во имении счастия дочурке» - как пафосно говаривал папаша…   
 
    А Сапёр выжил. Благодаря своей осторожности. Всё же именем ему заложено было ошибаться лишь раз. И в тот вечер, со вкусностями из рук девчонки этот «раз» ещё не наступил.

 

    Сапёр несколько дней не отходил от Карла, то сидя рядом, то лёжа, словно ожидая, что братишка встанет и они вместе побегут играть… Но Карл больше не поднялся.
    И через несколько дней он стал совсем плохим.
    Тогда Сапёр, тоскливо и тихо выдавив пронзительный мяв, словно прощаясь с братишкой, последний раз обошёл его вокруг и, кивнув в его сторону, прыгнул в заросли ивы, навсегда и безвозвратно покидая это место…       
   


    Бывалый бомжарик СахАрий, что из бывших белых воротничков, как-то увидел Сапёра под батареей задней двери аварийного выхода, куда Сахар ночевать повадился.
    Сначала выгнать собрался: одному и так места мало. Даже за палкой сходил, чтобы выбить кошака из-под батареи. Но как-то уж больно быстро тот сам вышел и к ногам ластиться стал…
    – О, а ты не Остаповский, случайно? – удивился Сахар и замер. Он отставил палку и медленно присел – колени-то больные – аккуратно, словно боясь спугнуть котейку. И осторожно погладил его. Тот сразу заурчал, изогнул спину и словно весь упёрся под ладошку, прогибаясь и начиная ластиться…
    – Точно, свой он… Остаповский!
    И Сахар вдруг, словно освободившись от скорлупы чёрствости, ощутил лёгкость – взволновал его кот! Словно солнцем озарил! И как по мановению волшебной палочки Сахарий ощутил странное щекотание под солнечным сплетением; что-то доброе разлилось внутри. Он с удивлением почувствовал, как его окаменевшая душа, вдруг разомлела и сделалась медовой и попросила букетики цветов! Сахарию захотелось петь! Ему стало тепло и фантастически уютно!
    А котик крутился и растирался о его ладонь и прилипал к ногам, мурлыкая и зажмурив глаза. Растопырив усищи, изогнувшись дугой, он извивался, крутился и тёрся, совершенно по-свойски приняв чужого ему человека и полностью доверившись ему…
    Сахарий не смог остаться безучастным и приютил котика, став для него добрым другом. А Сапёр нашёл нового заботливого отброса человеческого общества, оставшегося, как оказалось, человеком – добрым и заботливым.
          

   
    На производстве, под заявлением Остапа, пропавшего без вести и уволенного по статье за злостные прогулы, когда производили ревизию, нашли пару подкреплённых листов с описанием необходимости включения в технологический процесс производства отдела контроля качества, чтобы иметь возможность на выходе получать единый по уровню качества товар. Что позволит избежать лишних трат материала, сбоев в рецептуре и порчи до некондиции целых туш животных. Так же Остап предлагал ввести контроль на этапах производства – от приёмки коров и оценки их качества, до контроля на линиях подготовки сырья. И вести дела этой индустрии с обязательной благодарностью всем животным, что своими жизнями дарят людям еду.
    Вот что значит – сначала покопаться в отходах. Оттуда, снизу,  до вершин кабинетных видно всё: что, где и как работает. А из кабинетов вниз – креслА дорогие мешают! Не видно за ними нифига!

    Оценив экономическую целесообразность этой системы, на фабрике впервые в истории была введена новая служба, названная отделом технического контроля и ставшая всем известной аббревиатурой из букв ОТК.
    Парадоксально, но в истории это осталось единственным упоминанием о пропавшем в неизвестности Остапе Тургеньевиче Козлове… 
   
    А в памяти и рассказах Катерины остался дядя Кот. Со сказками и добрыми глазами… О котором тоже никто ничего не знал.

    Где-то в кошачьем раю, среди пакетов и коробок, вкусно похрустывал хрящичками довольный Карл, урча и поедая сочные кусочки свежего мяса и загорая в лености под лучами доброго солнышка.
   
    Сапёр так и не ошибся ни разу. И с братишкой встретился через пятнадцать лет, прожив свою сложную кошачью жизнь и умудрившись несколько раз спасти Сахара от глупостей. Сапёр ведь. Не ошибается!   
    А Остап, когда-то громко начав жизнь и долго нисходя, одним вечером растворился в миф…
    В синеве небосвода, над крыльями стрижей; в сочности земли, раскинувшись зелёным ковром разноцветия; в речных круговоротах и тишине затонов; в сладких корнях ивы плакучей; в крупинках рыжего песка, отблёскивающих солнечные брызги золотого света…
    Он исчез, ровно как тот пирожок, историю о котором здесь тоже рассказали… 
    «Пирожок, сойдя до скомканной и несъедобной субстанции, так и пропал навсегда, словно и не был вообще когда создан»…

    Такая она, Ж – Жизнь…               

  cyclofillydea 2020