Одеколон

ТАЙНА ИМЕНИ

 Я помню себя, стоящим в песочнице с маленьким ведерком и детской лопаточкой посреди большого двора. Нет, я, скорее всего, я этого не помню, а просто мне подсказывает старая фотография.  Фотографии  тогда были делом непростым. Не помню, чтобы в те годы, у кого-либо  из друзей моих родителей  был личный фотоаппарат. Неизвестно, кто тогда меня сфотографировал. Наверное, по просьбе или заказу родителей.
 
Я начинаю вспоминать, и фотография дополняется деталями. Я вспомнил  женский  голос, доносящийся  из какого-то окна. Этот  голос мне до сих пор знаком. Это с пластинки. Счастливчики, у которых есть граммофон, живут в доме напротив. Они вечерами  ставят граммофон у окна. И слышно всем. И всем приятно, и все понимают, что за этим окном дом полной чашей.
 
У моих родителей граммофона нет. Правда у папы есть аккордеон. Красивый. Трофейный.  Папе его дали его  полковые товарищи. В  Берлине в мае сорок пятого магазины стояли нараспашку. В полку папа славился умением играть на аккордеоне. Он даже сочинил музыку к маршу полка. Поэтому, наверное, как боевой командир и по совместительству полковой  композитор, был премирован  трофейным аккордеоном.

 Папа его привез из Германии. А теперь, когда собираются  его и мамины приятели, - а это те, с кем он учился в институте, - папа играет на аккордеоне. Они поют и даже танцуют.

 У мелодии, доносящейся из окна, особенное звучание. Мама сказала, что поют на французском.  Может быть, она и называла мне имя певицы. Но этого я не помню. Зато голос певицы я помню. Такой голос не забудешь. О долгоиграющих пластинках тогда еще не слыхивали. Поэтому одной и той же мелодией двор потчевали часто. И голос въелся. Теперь могу поспорить с любым, кто играл тогда со мной в песочнице, что, это  пела Эдит Пиаф. Правда тех, кто это помнит, почти не осталось. А желающих спорить – тем более.

Наш двор огорожен тремя трехэтажными домами. Двор большой. Настолько большой, что потом, когда мы выросли, и когда Женин папа накопил денег, чтобы купить себе машину, ему как ветерану и инвалиду войны (он горел в танке, был ранен в ногу и  немного прихрамывал) разрешили построить посреди двора гараж. В наши дни посреди двора стоит с десяток гаражей.  И просто во дворе машины паркуют. И на улице паркуют. И еще со свободной стороны двора дом впихнули.

А тогда двор был предоставлен детям и сохнущему белью. Стиральных машин тогда не было. Белье выкручивали вручную. И развешивали во дворе. За бельем нужно было приглядывать. Могли и украсть. Даже простыня в те годы была ценностью.

Мне лет пять. Таких пятилетних послевоенных много. Есть ребята постарше, шести-семи лет. А вот десятилетних мало. Их даты рождения приходились бы на войну. Так  наше поколение послевоенных детей осваивает послевоенную территорию города.

Территория далеко не освоена.  Точнее, освоена не далеко от наших домов.  И пацанами, и саперами. Хотя и уже годы прошли, а все равно недалеко от того дома, где  живу я с мамой и папой, целые районы огорожены заборами. Меня водили в детский сад. Но по воскресеньям садики не работали. А мамы не могли за нами уследить, выпуская погулять во двор. Нас тянуло в неведомые пространства  за заборами.  Там интересно. Развалины. А дыр в дощатом заборе полно. Родители  понимали, что сыновей  не удержать. И моя мама, провела со мной профилактическую беседу:  подвела меня к забору и показала надпись. Вот если такая надпись на заборе есть, то заходить туда еще как-никак. А если такой надписи нет, ходить туда нельзя. Категорически.

Я еще не знал букв. Просто запомнил надпись, как иероглиф. Как это пишется, как это звучит, и что это означает. Два слова  каждое из трех букв. «Мин нет». Потом я  привык к этой надписи. А ребята  постарше разложили по буквам.  Это первые выученные мною буквы и первые слова еще до букваря. А вовсе не «мама мыла раму»
 
Если написано, что мин нет. Туда можно лазить.  Мин там нет, а патронов полно.  Говорят, даже находили пистолеты и автоматы. И всех нас предупреждали, что мальчики, которые нашли гранату и возились с ней, подрывались.

 Но, конечно, в городе, где многие  кварталы огорожены такими заборами жить неуютно. За такими заборами  преступникам раздолье. И город понемногу очищается. И от преступников и от заборов. Сами горожане участвуют в воскресниках по очистке города.

Попозже, когда мне было лет десять, продлевают набережную. И для клумб возят чернозем с Малой земли. Вот тогда было раздолье. Самосвал свалит террикон чернозема. Подходи   -отгребай ладонью. И через двадцать минут у тебя  карман  патронов и пороха. А иногда  улов и посущественнее. Эту часть набережной называли новой. А ту, что рядом с нашим районом – старой.

 Дома старой набережной потом стали называть сталинскими. И  когда я достаточно подрос,  узнал историю  строительства этого района. Город был буквально стерт войной с лица земли. И порт пострадал. Когда город освободили, стал вопрос быстрого восстановления порта. Гавань-то очень удобная и глубоководная.

О восстановлении жилого фонда тогда думали во вторую, если не третью очередь. Но если нет домов, нет горожан, чтобы  работать в порту. Как говорил товарищ Сталин, кадры решают все. Для специалистов быстро вывели пару десятков домов. Строили из местного камня, который дробили в цементных карьерах. За цементом дело не стояло. Заработали  местные цементные заводы.

Специалистов портовиков набрали в Одессе. Выпуск Одесского института инженеров морского флота  (ОИМФ) направили сюда. А потом второй. И поселились они в этих новостройках.
 
Были ли эти выпускники ОИМФа одесситами  или  не одесситами, не важно.  За пять лет учебы в Одессе они впитали в себя ее дух.  Приехали на место работы с семьями. Жены  портовиков тоже большей частью  либо одесситки, либо учившиеся в Одессе.

Понемногу стали подтягиваться покинувшие город уцелевшие жители. Подтягивались из окрестных сел. Там было не лучше чем в городе. Все поразбито войной. И какая там работа? А город нуждался в рабочих руках. И порт платил.  Приехавшие из сел строили себе хибары  собственными силами. На государство не рассчитывай. Глины на саман  хватало.

И получилось, что  город, (конечно, очень условно) разбит на две части. Меньшая часть - одесситы  портовая интеллигенция, портовая элита. Большая  же часть - не одесситы. Эти части города  плохо состыковывались, плохо понимали друг друга. Трудно тем, кто приехал из  казацких станиц, где традиционно не жаловали иногородних, понять и подружиться с одесситами, с их своеобразным языком, своеобразными привычками, среди которых, должно быть, через одного безродные космополиты, чьи родичи травили наших вождей. А им квартир надавали.  Где справедливость?

Не сразу эти две части населения притерлись друг к другу. Первое время одесситы не находя ни общего языка, ни понимания, ни дружбы, жили своей одесской колонией. Так она и называлась – ОДЕКОЛОН.


МЕМОРИАЛЬНЫЕ ТАБЛИЧКИ.

Сейчас на том доме, где я жил с родителями, висит табличка, что тут жил мой папа, ветеран войны. Папе  с  табличкой повезло. Он дожил до такого времени, когда такие как он, прошедшие всю войну, стали раритетом. И после папиной смерти его вторая жена зубами вырвала у города эту табличку.  Но ведь помню, что буквально  все мужчины из папиной компании, все те, кто приехал с папиным выпуском, - все прошли войну. Тот танкист, тот пехотинец. И им повезло, что живы остались, и не калеками вернулись. Так что, если по справедливости, так эти дома «одеколона» нужно сплошь обвесить табличками. А в парке у вечного огня  осталась могила неизвестного солдата и персональные могилы-памятники  двум  малоземельцам, героям Советского Союза. 

Один из папиных друзей дядя Семен Бычков прошел войну полковым разведчиком.  Я помню, он был  крепким двухметровым мужчиной, какому фрица пришибить и языка достать – раз плюнуть. Я не знал, как он воевал. Он об этом не рассказывал.  Но после войны он как-то показал, на что способен. В городе после амнистии было полно уголовников. Они кучковались в пивной  напротив кинотеатра. И как-то раз, как гласит легенда, бытовавшая среди папиных знакомых,  все компанией, в которую входили и мои родители,  пошли в кино. Выйдя из кинотеатра, шли мимо пивной. И уголовники стали цепляться к красавице жене дяди Семена. А уголовники цепляются жестко. И дядя Семен  в мах трех голыми руками уложил. А остальным стало неповадно.  Так говорили наши родители. И Женин отец, и мой отец. Потом мы, мальчишки, добавили к легенде и четвертого, и пятого уголовника, которых уложил дядя Семен. И дали им в руки ножи. Уголовники ведь  без ножей не ходили. Но то, что дядя Семен собственноручно разметал уголовников, это правда. Вот такой был герой, который и языков брал. Но, увы, нет на том доме, где он жил мемориальной таблички.

ЧАПАЕВСКИЕ КАЗАРМЫ

Естественно, моими друзьями были соседские мальчишки, дети «одеколона». То есть, дети  портовиков, работавших с папой и учившихся с ним в одном институте. Мы ходили кататься на качелях в соседний двор. Он кардинально отличался от нашего. С одной стороны длинный двор огораживает жилой дом. Зато  с другой стороны двора – забор  чапаевских казарм.

Я много раз смотрел фильм про Чапаева. Знал, что он утонул. Но ведь казармы так назывались не напрасно. В фильме не показали, как Чапаев идет на дно. Он мог просто притвориться, набрать воздуха, нырнуть, доплыть по дну до берега и спрятаться в камышах. Может быть, он сейчас живет в этих казармах. Но  как туда заглянуть? Забор высокий. Единственная возможность – хорошенько раскачаться на качелях, и в самой верхней точке заглянуть через забор. Качели простые. На столбах горизонтальная перекладина,  металлическая труба. К ней привязана толстая веревка. Веревка держит доску. Если сидеть на доске,  сколько ни раскачивайся, через забор не заглянуть. Нужно обязательно раскачиваться стоя. И раскачаться сильно. А это страшно. Некоторые старшие мальчики так умели делать. А я боялся. У меня размаха рук еле хватало, чтобы держаться за веревки. Но понемногу я одолел страх. И вот я на секунду заглянул за забор. Потом еще раз. И еще раз.
Увы,  не только Чапаева, ни одного солдата я в тот момент не увидел.  Несколько раз я предпринимал попытки увидеть Чапаева. Но мама дала ответ: он  по правде утонул. А чапаевскими  казармы называются просто в память о нем. И  после маминых объяснений  интерес к  качелям у меня пропал.
 

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

В  нашей группе садике была девочка, которая мне нравилась. Помню, что ее звали Машей. Я поделился с мамой. И напрасно. Скоро воспитательницы стали надо мной подшучивать. Значит, мама им сказала. Мне было ужасно неприятно, что посторонние знают мою тайну. Так бесславно была разрушена моя первая любовь. Больше я с родителями своими тайнами не делился. Никогда. Ни радостями, ни печалями.  Мама огорчалась моей замкнутости.  А это она меня научила.
 

АКВАТОРИЯ

 Бухта города лежала подковой. С одной  ее стороны, там, где меньше продувал холодный норд-ост, построены жилые районы. С другой стороны портовые сооружения. Склады. В порту, когда еще не было малой механизации, трудилось очень народу. Грузчиками. Возили портовиков из жилой части в рабочую автобусами и катерами. Автобусами,  значит, в обход бухты - дольше. А катером и быстрее, и интереснее.

Катера  со стороны города причаливали к маленькому мостику, покрытому досками. А со стороны порта  к настоящему бетонному причалу. Утром перед началом работы в порту два катера носились туда-сюда, как заводные.

 Бывало, по воскресеньям папе нужно было ехать на работу. В те годы был только один выходной - воскресенье. Когда  мама была занята,  папа брал меня к себе на работу. По воскресеньям портовские автобусы не ходили.  Оставался катер. А я бил и рад. Там дают билеты за проезд  с синим  якорем посередине.

 Желающих  прокатиться в порт  в воскресенье не было. Только рыбаки стояли на  мостике.  И ждали, когда  уйдет катер.  Когда катер стоит, рыба плохо клюет. Катер ездит по воскресному расписанию.  Ждет  у  мостика. 

Не дождавшись, других пассажиров, кроме меня и папы,  катер отходил практически пустым. Команда два человека – рулевой и матрос. Очень мне интересно было глядеть, как матрос отвязывает от металлических кнехтов канаты, которые назывались концами, как он  убирает сходни, упирается в борт, и, как богатырь, отталкивает катер в воду. Потом он  лихо  заскакивает на палубу и  закрывает борт. И вот катер едет в порт.
 
Я бегу вниз, в помещение,  называемое кают-компанией. Там  посередине стол, привинченный к полу. А вдоль стен диваны с кожаной обивкой.

Однажды я за диваном увидел, что-то непонятное, яркое. Я  пролез  за диван и достал это что-то. Читать еще не умел, но знал прекрасно, что это такое. Это был окантованный в деревянную рамку плакатик с гимном Советского Союза. Лист размером с альбомный. На ярком фоне герба и флагов республик текст гимна.

В кают-компании никого не было. Некому похвастать своей находкой.  Побежал  искать людей. На палубе папа разговаривает с матросом. Показываю им  свою находку. Матрос, неожиданно для меня, испугался и стал папе объяснять, что  гимн висел на гвоздике в кают-компании. Но, как видно, из-за качки слетел и упал за диван. Папа его успокоил. Ничего страшного. Но я помню, что матрос весь недолгий рейс ходил потупленным, и все объяснял папе, что он не виноват. Папа меня предупредил, чтобы я про сою находку никому не рассказывал.

 Как видно, сталинские времена еще  были  свежи в памяти.

Впрочем, такая мелочь, как упавший  гимн, забывается, когда видишь бухту не с набережной, а с катера. Теперь ты в середине бухты, а вокруг живут своей жизнью корабли. Они отсюда кажутся гигантами, привязанными к причалам толстыми канатами. Суда неподвижны, а наш катер режет воду. За кормой катера бурлит вода. Пахнет морем куда сильнее, чем на набережной и на мостике.

Папа рассказывает про ватерлинию. Объясняет: корабли еще не нагружены. Поэтому виден даже кусочек винта. Потом папа рассказывает про портальные краны. Они огромные, ездят по рельсам.  И  к причалам по рельсам подходят вагоны с товаром.  Рельсы уходят  на берег и идут в другие города, далеко - далеко от нашего города.

И вот мы причаливаем.
 
У папы в отделе тихо и пусто. В выходной он, начальник отдела, работает один. У него есть цветные карандаши и бумага. Я могу, пока он работает, рисовать корабли.  А еще у него есть арифмометр и логарифмическая линейка. Очень интересные вещи.


СЫЩИКИ

 Чтобы дойти до дома, где жили Лева и Дима, нужно мимо дома со шпилем с  пятиконечной звездой наверху обойти  казармы. Жили Лева и Дима в одном подъезде. И были друзьями, не разлей вода. Они Жене и мне поведали страшную тайну. Случайно они стали свидетелями готовящегося преступления. Остановился серый «Москвич».  Из него вышел высокий  мужчина  в доверху застегнутом плаще и надвинутой на брови шляпе. В руках сверток. Скрылся в узком проходе между домами. Это даже не проход, а тупик. И  почти сразу же  вышел оттуда. Уже без свертка. Сел в машину и уехал. Дима с Левой тут же побежали в этот тупик. Осмотрелись. Искать там просто. Метров пятьдесят в длину и три метра в  ширину. С одной стороны стена двухэтажного дома с решетками от воров на первом этаже. В окно сверток не засунешь.  С другой стороны стена двухэтажного здания  военного госпиталя. Там тоже решетки во всех окнах. И в конце глухая стена забора. Куда можно деть сверток? А под стеной  госпиталя люк.  Но  тяжелая крышка  лежит так, что видно, ее только что открывали. Самим отодвинуть крышку им не удалось. Тяжелая.  Но им стало все ясно. Этот мужчина в плаще и шляпе - диверсант. Он  подложил в люк взрывчатку.  Готовится взрыв  госпиталя.

Лева и Дима повели нас к месту преступления. Показали, где остановился «Москвич», куда зашел неизвестный. В то место мы с Женей заходили с опаской. Ведь в любой момент может шандарахнуть. Но Лева с Димой над нами смеялись. Вот он и люк. Почему не шандарахнуло? Лева объяснил: диверсант положил слишком мало взрывчатки. Наверное, пока у него нет. Приедет добавлять. А пока нужно ту взрывчатку убрать.

Мое предложение сообщить в милицию, Леву с Димой рассмешило. Тогда мы не будем героями. Нужно самим извлечь из люка взрывчатку и поймать диверсанта. Но даже с первой задачей трудно справиться. Крышка тяжелая и без специального приспособления ее не откроешь. Что делать? Я предложил: поставить маячок. Камень на край крышки. Если диверсант придет снова, он камень сдвинет. Тогда мы лишний раз убедимся, что готовится взрыв.
 
Лева предложил, что пока мы будем ждать новой партии взрывчатки, нужно заняться регистрацией номеров  серых «Москвичей». Эта задача была посильной.  Прошло чуть больше десяти лет после войны. Машин в городе было не так уж много. «Москвич» - небольшая  машина с круглой крышей. Модель, слизанная с какой-то немецкой. Сейчас такую только в музее можно увидеть. Несколько дней я выходил на наблюдательный пункт, к тому месту, где остановился подозрительный «Москвич». Я ждал, что преступник приедет с новым пакетом. Попутно записывал в блокнотик номера проезжавших мимо серых «Москвичей».

 Через три дня Лева с Димой сообщили, что наш контрольный камень сдвинут. Значит, положена новая порция взрывчатки. И снова зашел спор, нужно ли сообщать в милицию. 

Женя раздобыл где-то железяку, которой можно поддеть крышку колодца. Мы долго колдовали над тяжелым грязным железным диском. Тут нас и повязали. В госпитале услышали  странные металлические звуки. Теперь нам уже пришлось объяснять, что мы не злоумышленники. Что мы хотели предотвратить взрыв. 
Взрослые для проверки открыли крышку. В нос ударила вонь. Я впервые  заглянул в  люк канализации. В люке было пусто. Лишь по дну ленивой струйкой протекала  темная жидкость.

 Взрослые, поднявшие крышку, смотрели на нас, ожидая объяснений.  Нельзя ведь игнорировать сигналы. Мы с Женей повторили историю от начала до конца. Я даже показал свою записку с номерами серых «Москвичей».

Но, что нас обидело, над нами посмеялись. И отпустили.  Теперь мы обо всем рассказали Леве и Диме. Те недоумевали: а куда же делись свертки, которые они видели своими собственными глазами?
 Много лет спустя Лева мне признался, что они с Димой все это выдумали.  И сами потом  сдвигали мой контрольный камень на люке. Просто ради забавы. Розыгрыш. Но когда он мне это сказал, мы уже были  такими взрослыми, что можно было только посмеяться. А если бы мы с Женей узнали про их розыгрыш тогда, ходить бы им с синяками.

РЫБАЛКА

 Как-то приехала из Одессы мамина сестра. Моя тетя.  В отпуск.   Как сказала мама, у нее  в отпуске свободного времени хоть отбавляй.  И тетя  занялась мной, своим единственным племянником. 
 
А что интересно любимому племяннику? Почему бы не сходить на рыбалку? Море то в двух шагах.  И вот тетя покупает леску и крючки. И мы идем на рыбалку.  На тот самый мостик, откуда отходят катера. На мостике полно рыбаков. Про наживку я и не подумал. Кто-то делится со мной наживкой. И мы пристраиваемся.

 Я нетерпелив. Мне кажется, что рыбе уже давно положено клюнуть. А она  саботирует.  Солнце. Штиль. В  прозрачной воде видно как у свай  лениво плавают бычки. Но никто из рыбаков даже бычка не вытянул.  А скоро подойдет катер. Всю рыбу распугает.

И вдруг леска у меня на пальце натянулась. И я вытягиваю рыбу. Да не бычка, а камбалу.  Я издал  радостный крик. Все, стоящие рядом, обернулись и  смотрят с завистью на мою добычу. Я чувствую себя именинником. И даже тот, кто поделился со мной наживкой, сообщает рыбацкому сообществу, что его доля в этой удаче есть.  И, может быть, даже большая, чем моя. Потому что моя-то вся заслуга - вытянуть. А, поди, сделай так, чтобы рыба клюнула.

Выясняется, что по неопытности мы не взяли тару, в которую можно  положить добычу. А рыба так бьется, что оставить ее на  досках - точно упадет в воду. Тетя за то, чтобы продолжить удить. Но теперь нам, удачливым  конкурентам, никто наживку не дает. И я тороплю тетю вернуться домой. Вечером к приходу родителей  тетя изжарила камбалу. Я был героем дня. Добытчиком. 

 Спустя много лет тетя  приехала, когда мама заболела. И мы решили перебрать кухонный шкаф. Выкинуть ненужное, к чему мама уже не прикасается.  Извлекли с одной из нижних полок сковородку.

- Вот это та самая, на которой мы жарили твоего глосика, - сказала тетя.
- Какого глосика?
- Которого ты поймал.
- Почему глосика? -  такого названия рыбы я не знал. И название было каким-то пренебрежительно  уменьшительным.
- Ну камбалы,  -согласилась тетя, - Глосик это одесское название. 

Я не мог поверить. Обидно. Мою камбалу обозвали глосиком. И сковородочка малюсенькая.  На яичницу из одного яйца. Неужели та легендарная  камбала была с мою нынешнюю ладонь? А она мне казалась огромной.

СОБЛАЗНЫ

 Взрослые отличаются  от детей  хотя бы тем,  что им доступны некоторые соблазны.   Им можно курить. У них на это есть деньги. И мы хотели стать взрослыми. А почему нет. Мы уже в третьем классе.  Вопрос для третьеклассника  решается  просто.

На наше счастье уже появились сигареты. Без фильтра. Если папиросу докуривают до конца, то сигарету так не выкуришь. А сигарет с фильтром еще не у нас не курили. Бросали окурки и мимо урн. И поэтому, все просто. Набрал окурков, распотрошил – вот тебе и самокрутка. 

Нужно еще и найти укромное место, где можно курить. Мой приятель Женька ошибся выбором места. Зашел в угол, и соседка застукала  его за этим занятием. Я видел, как она через двор поволокла бедного Женьку к его подъезду. На расправу к его родителям.  Его родители не курили. Я не понял тогда, что если  резидент провалился. То жди, когда всю ячейку накроют. Нас накрыли. Мне от мамы попало по первое число. Не разрешали даже из дому выходить. Мои родители тоже не курили. Специально вызвали папиного друга дядю Колю. И он  провел со мной беседу. Поведал, как он мучается,  хочет и не может бросить курить. А я почувствовал, что курить меня уже тянет. И  понял: нельзя привыкать, нужно бросать сейчас.

И нужно сказать, после этого я к куреву не притрагивался. И уже  студентом, вошел в число оригиналов, которые не курили, даже во время веселых застолий, даже когда курили наши девочки.

Но человек один, а соблазнов много.

Не скажешь, что наши родители жили просторно или изобильно. Но праздники и дни рождения отмечали. То у нас, то у одних папиных знакомых, то у других накрывали большой стол. Потом папа играл на аккордеоне, вся компания пела. Тетя Люся Пегова считалась в компании певицей.  Под конец, по многочисленным просьбам трудящихся,  она исполняла какие-то такие песни, перед исполнением которых всех детей удаляли из комнаты.  Когда мы стали постарше, мы – Алик Бычков, Женя и я  - решили подслушать, что же там за песни. Подкрались к двери. С недоумением мы смотрели друг на друга. И ради этой чепухи, которая для нас – пройденный этап, они закрываются? Наивные. И даже многие их  анекдоты мы давно знали.

Но кроме песен был за праздничным столом и другой соблазн – выпивка. Не то, чтобы выпивка как таковая нас тянула. Тянули яркие заманчивые ярлыки на бутылках.  Часть вин и коньяков были иностранными,  потому что многие из сидевших за столом, бывали на судах дальнего плавания. Там  они доставали дефицит. Как-то на столе я увидел коньяк под названием «Наполеон». В те годы я уже учил английский, и прочитать мог. Был, наверное, Первомай.  Тепло на улице. Все взрослые вышли прогуляться. А мы остались. И дегустировали импортный коньяк. Только пригубили. И  нужно сказать, вкус мне понравился.  Решил я в классе  похвастать.

- Разве может быть коньяк с таким названием? - презрительно усмехнулась  отличница Люба Михайлова.
- А почему нет?  - удивился я.
- А потому что нет же водки Кутузов, - произнесла  Люба убедительным тоном эксперта.
- Ну, хорошо, - не сдавался я. -  А торт Наполеон есть. Так  почему коньяка не может быть?
- Торт может быть. Торт - это торт. А коньяк – это коньяк. Спиртное просто кощунственно называть именем знаменитых людей, - закрыла Люба гастрономически – исторический спор.

 Пришлось мне  промолчать.  Девочки  в классе поверили отличнице, знающей такое слово, как кощунственно

 Прошли годы. И теперь Люба может убедиться, как она была не права. Каких только названий не имеет водка.

МАРКИ

Отец моего друга Женьки, дядя Саша, азартный человек,  собирал марки. И Женьку пристрастил. Они, завсегдатаи марочного рынка напротив центрального книжного магазина, знали  всю марочную, как говорил дядя Саша, мишпуху, знали, что  там почем. Покупали, меняли, и размещали свои приобретения в  больших  увесистых как старинные фолианты кляссерах. И каких только марок там не было. Уйма. Весь мир. И вот рассматривал я эти марки, и, бывало, дивился причудливости политической географии. Малюсенькая страна Сан-Марино, находится вся внутри Италии.  Как так может быть? Как же они там живут? Никогда мне не быть,   ни в Италии, ни тем более, в Сан-Марино. Глазом не посмотреть, как это  они умудряются жить: страна внутри страны. А заодно не бывать мне ни в Испании, ни во Франции, ни в Турции. Это ясно как дважды два.

И оказалось, что я ошибался. Времена изменились. И в этих  и в других странах довелось побывать. 


ЗАПРЕТНЫЕ ФОТОГРАФИИ

Когда папа купил мне фотоаппарат «Смена» я радостно щелкал все, что ни попади. Но выяснилось, что нужно еще и проявлять, и печатать. А аппарата у меня не было. Нужно договариваться с Женей.  У него все это есть.  Но у него есть и родители, которые хотят по ночам спать. Нужно, чтобы Женя  договорился с родителями.  Если они дадут добро, тогда после того, как  они лягут спать, я приду. И мы в ванной будем проявлять и печатать.

Это оказалось процессом настолько нудным, что, раз попробовав, я охладел к фотографии. И больше бы не возвращался. Но в парке недалеко от нашего дома снесли памятник Сталину.  Давно снесли. А постамент остался. Стоял сиротой.  Несколько лет мы мимо пустого постамента ходили, как ни в чем ни бывало. И вдруг осенила  мысль. Я сбегал за аппаратом. И вот  каждый из нас -  Женя, Алик, Лева, Дима и я  -  по очереди взбирался на постамент, - если подсадить, то несложно,  - принимал какую-нибудь позу. И мы щелкали друг друга. Подходящих поз хватает: как Ленин с вытянутой рукой, и как Ленин с рукой за лацканом пиджака, и как Ленин отдающий честь. И на четвереньках.  И друг на друге.

 Не терпелось проявить и  напечатать. Договорились с Жениными родителями на ночную фото-сессию. Нам дали добро. Провозились полночи. С утра я помчался к нему поглядеть на плоды ночных бдений. Дверь мне открыл дядя Саша. И тут же пригласил меня на беседу. Таким голосом, что я понял, что дело наше  - швах. Он, оказывается, встал  с петухами, пошел в ванную и остолбенел,  увидев это  безобразие.

- Вы что с ума сошли? -  убеждал дядя Саша, - Вы дети известных в городе родителей.  Вы что хотите, чтобы нас поувольняли и из партии выгнали?
- Да что в этом такого? – оправдывался я, - Шутка.

Но как видно, дядя Саша насчет шуток был иного мнения. Фотография это не только  коллективный информатор, но и провокатор. Пленку  и фотографии изъяли и уничтожили. 



 С тех пор  остались фотографии.  Вот я и Женя – совсем маленькие. Вот мой папа еще молодой. Вот Женин папа  - дядя Саша. Вот дядя Семен Бычков, отец моего друга Алика.  Наши родители умерли и все лежат в земле Новороссийска. А мы разъехались по миру. А ОДЕКОЛОН уже давно перестал быть тем одесским ОДЕКОЛОНОМ.    В эти дома заселились другие люди.

 Дома еще стоят. Но уже доживают свой век.  Это теперь самый центр города. Земля  стала дороже домов. Найдется какой-нибудь инвестор и построит на этом месте офис или торговый центр. «Новые песни придумала жизнь. Не надо ребята о песне тужить».