Итальянец в русской смуте

                (О причинах изменившегося отношения русской общественности
                к международной деятельности Джузеппе Гарибальди)

        Январское восстание 1863–1864 гг. в Царстве Польском против господства Российской империи вызвало чрезвычайно широкий и мощный международный резонанс. Ведущие державы Западной Европы (Англия, Франция, Австрия) воспользовались представившимся удобным случаем для оказания совместного дипломатического нажима на русское самодержавное правительство с целью значительного ослабления его позиций на геополитической сцене [1]. И хотя в результате завязавшегося дипломатического противоборства, поставившего Россию перед вполне реальной угрозой войны с сильнейшей коалицией,  русскому ведомству иностранных дел во главе с вице-канцлером князем А. М. Горчаковым удалось выйти из затруднительных обстоятельств без сколько-нибудь ощутимых потерь для государственного престижа империи, но, тем не менее, репутация России в глазах европейской общественности была достаточно серьезно скомпрометирована.

        Практически повсеместные (за исключением Пруссии) и единодушные симпатии к польским повстанцам, воспринимавшимся на Западе в ореоле героического мученичества, как воплощенное олицетворение доблестной борьбы за национальную свободу, государственную независимость и человеческое достоинство, привели к формированию крайне негативного собирательного образа противостоящих европейской цивилизации русских, несущих в полной мере ответственность за деспотический режим, установленный имперскими властями на польской территории по отношению к коренному населению. В дальнейшем этот отрицательный имидж только закреплялся, став устойчивым компонентом негативной и конфронтационной идентификации России общественным мнением Западной Европы.

        Разумеется, всякое действие вызывает ответное противодействие. Русская сторона тоже не могла, да и не хотела остаться в долгу, зачастую перенося свое крайне раздражительное отношение к политическим деятелям, выступавшим в роли покровителей «польской смуты», на отдельных представителей независимых общественных сил. В пылу полемики не щадились ни прежние заслуги, ни устоявшиеся репутации. Пафос противоборства и логика противодействия диктовали такие инвективные выпады, которые, конечно же, никогда бы не возникли, если бы не оказались спровоцированы разгоряченной атмосферой непримиримой публицистической полемики.

        Одним из наиболее показательных примеров такого радикального политического переосмысления и решительной, хотя и не лишенной конъюнктурного подтекста, переоценки русским общественным сознанием того времени былых авторитетов и кумиров стала личность и деятельность выдающегося героя итальянского Рисорджименто – прославленного бойца за объединение страны Джузеппе Гарибальди. Своим публичным заступничеством за мятежных поляков он бросил явный и открытый вызов русскому имперскому правительству, а заодно и тому большинству русской общественности, которая консолидировалась вокруг правительственных сил перед лицом потенциальной угрозы, исходившей от антироссийской европейской коалиции. Проще говоря, русские публицисты официального лагеря не простили Гарибальди того, что он четко и недвусмысленно противопоставил свой очень высоко ценившийся во всем мире нравственный авторитет свободолюбца и бескорыстного борца за правое дело той жесткой и даже временами жестокой имперской политике, проводимой Россией в Польше.

        Слишком значимым и весомым было слово Гарибальди, слишком влиятельной его позиция, слишком сильным  воздействие на умы либерально настроенных современников, чтобы можно было оставить без ответа его публичные высказывания в поддержку польских революционеров. Однако опровергнуть по существу точку зрения человека, широко известного доселе своей исключительной моральной чистотой, справедливостью и несомненной искренностью, было не так-то просто. Для этого требовались уже не столько логические контраргументы, сколько полемические приемы совершенно иного плана, а именно – дискредитация интеллектуальных способностей или, по крайней мере, акцентирование внимания на излишней доверчивости и легковерии, с какими простодушный итальянец якобы опрометчиво пошел на поводу у коварных и своекорыстных поляков, злонамеренно использовавших безукоризненный нравственный авторитет своего знаменитого заступника как прикрытие в отнюдь не благовидных деяниях врагов России.

        Любопытно проследить, как в общих чертах, так и на отдельных конкретных примерах, постепенную, но внутренне вполне закономерную динамику изменения русского общественного мнения по отношению к Гарибальди. Нарастающий контраст окажется поистине разительным, особенно если учесть, что всего за два-три года до злополучного Январского восстания 1863–1864 гг. в Польше фигура Гарибальди воспринималась представителями передовых кругов русского общества прямо-таки в качестве олицетворения того наивысшего героизма, самоотдачи и жертвенности, на которые только был способен современный человек. Вот в частности, как апологетически отзывался в 1859 году о патриотической деятельности Гарибальди политический обозреватель «Отечественных записок» Н. В. Альбертини (тоже носивший, по случайному совпадению, итальянскую фамилию, но бывший русским журналистом и публицистом, не имевшим никаких специальных связей с родиной своих предков): «Сам Гарибальди – не простой, обыкновенный кондотьери, не какой-нибудь пустой искатель приключений, готовый служить всякому делу, – это один из самых возвышенных, самых благородных характеров современной Италии; вся его предшествующая жизнь безусловно была посвящена на служение свободе» [2, с. 103]. 

        Подлинного апогея слава Гарибальди достигла в следующем, 1860 году, в эпоху легендарного похода возглавляемой им знаменитой «тысячи» добровольцев, сумевших, неожиданно для многих европейских наблюдателей событий, освободить Сицилию от власти неаполитанских Бурбонов. Известный русский политический мыслитель Н. А. Серно-Соловьевич так образно характеризовал эту героическую эпопею в письме к своему соратнику и единомышленнику Н. С. Кашкину: «Совершилось геройское действие, напоминающее древние времена. Экспедиция Гарибальди вдвойне восхищает меня. Во-первых, люди такого заказа не могут не освободить Италию; во-вторых, самое явление таких людей среди общего нравственного растления служит светлым залогом нового мира. Гарибальди и его спутники – люди того берега» [2, с. 109].
 
        Именно в ту пору на Гарибальди были устремлены взоры всей прогрессивной Европы. Многие радикально настроенные люди, причем далеко не только итальянцы, активно потянулись к нему, вливаясь в ряды его боевых сподвижников. Не обошла эта волна энтузиазма и Россию. В частности, Л. И. Мечников (старший брат знаменитого ученого) целенаправленно отправился в Италию, где вошел в окружение Гарибальди и время от времени посылал свои интересные и темпераментно написанные корреспонденции («Записки гарибальдийца») для публикации в русской журнальной периодике, выступая под «переводным» итальянизированным псевдонимом Леон Бранди [3].

        Не в последнюю очередь под влиянием Мечникова формировалось исключительно симпатизирующее отношение к личности и деятельности Гарибальди у русских журналистов, в том числе у ведущего публициста «Современника» Н. Г. Чернышевского, который в своих политических обозрениях важнейших европейских событий прямо отождествлял героя итальянского народа с революционной линией в политике, преднамеренно противопоставляя его умеренному реформистскому курсу премьер-министра Камилла Бенсо Кавура, представавшего, в интерпретации Чернышевского, полной противоположностью Гарибальди: «Много оскорблений наносил Кавур Гарибальди до взятия Палермо; но напрасно было бы приписывать нынешнюю вражду между ними личным неприятностям, – это вражда двух партий, из которых одна полагает, что для создания итальянского единства и величия надобно действовать революционным путем, другая надеется держаться только с разрешения императора французов, только в пределах, допускаемых им» [4, с. 294]. 

        Такой завуалированный политический аллегоризм был очень характерен для публицистической манеры Чернышевского, и сознательно идеализируемый образ революционного романтика Гарибальди, по контрасту с «приземленным» циничным политиканом Кавуром, оказался в данном случае нужен Чернышевскому не столько даже для освещения реальных итальянских дел, сколько для ведения внутренней полемики со своими идеологическими противниками внутри самого русского общества. 

        Учитывая столь ярко выраженную симпатию большинства ведущих русских публицистов к Гарибальди, не приходится удивляться тому, что постигшая его в августе 1862 года неудача во время похода на Рим, в роковой для него битве при Аспромонте, вызвала искренне сожаление и горячее сочувствие у очень многих лично с ним не знакомых людей. Показателен пример И. С. Тургенева, делившегося с А. И. Герценом буквально накануне этих событий своими мыслями, а точнее – ощущениями по поводу Гарибальди, своеобразно окрашенными литературно-эстетическими ассоциациями: «А каков Гарибальди? С невольным трепетом следишь за каждым движением этого последнего из героев. Неужели Брут, который не только в истории всегда, но даже и у Шекспира гибнет, – восторжествует? Не верится, – а душа замирает» [5, с. 102–103]. А о своих чувствах и мыслях по получении известия о постигшей Гарибальди катастрофе Тургенев так сообщал в письме А. А. Фету, продолжая развивать шекспировский образный ряд: «На последних словах: чего же более? меня застало известие о плачевном конце предприятия Гарибальди – и я не мог более писать. Хотя мне хорошо известно, что роль честных людей на этом свете состоит почти исключительно в том, чтобы погибнуть с достоинством – и что Октавиан рано или поздно непременно наступит на горло Бруту, – однако мне все-таки стало тяжело» [5, с. 106].

        Столь же эмоционально, и даже в поэтической форме, откликнулся на тяжелое ранение, полученное Гарибальди во время поражения при Аспомонте, известный русский италофил, литературный критик и ученый-филолог С. П. Шевырев [6]. В своей поэме под названием «Болезнь», так и оставшейся незаконченной и при жизни автора не публиковавшейся, он сопоставил личную драму Гарибальди с судьбой всего итальянского народа, плотью от плоти которого являлся вождь неудачного похода за освобождение Рима от светской власти папы, подкрепленной французским гарнизоном:      
         
                Не Гарибальди ранен, нет, природа
                Его крепка – и выше ран стоит:
                Та рана в теле у его народа
                Всей скорбию Италии болит.

                О памятны вершины Аспромонте,
                Где кровь его струею пролилась,
                И далеко на южном горизонте
                Она зарей по небу занялась.

                Доколь заря румяным утром будит
                И вечером вершины Апеннин,
                О крови той, конечно, не забудет
                Италии свободной верный сын [7, с. 45].

        Лирическая проекция образа Гарибальди на целостную панораму духовной жизни народа Италии прямо проистекала из тех философских концепций, которые Шевырев активно разрабатывал в эти годы [8].

        Совершенно иначе – не в лирическом, а в политическом аспекте – интерпретировал и оценил аспромонтскую катастрофу Гарибальди славянофил Ю.Ф. Самарин, усматривавший в национально-освободительном движении, возглавлявшемся итальянским «генералом» потенциальный прецедент, который мог бы в дальнейшем оказаться востребованным и в деле славянского возрождения [9]. Вот почему все симпатии Самарина – на стороне поверженного вождя, а вовсе не на стороне возобладавших над ним противников: «Победа, одержанная пиемонтским правительством, принадлежит к числу тех, которые налагают на победителя нравственную обязанность оправдать свое торжество перед побежденным, и потому, окончено ли политическое поприще Гарибальди или нет, правительство вынуждено будет принять от него, признать своим и поднять еще выше знамя, выпавшее из его рук» [10, с. 331].

        В сущности, Самарин склонен был даже оправдывать отчаянную попытку, предпринятую Гарибальди во имя ускорения процесса политического воссоединения Италии, обретения ей полного и безусловного политического суверенитета: «Винить ли Гарибальди за то, что народная волна, поднявшая его на высоту исторического деятеля, не улеглась перед холмами Рима и лагунами Венеции? Винить ли его за то, что сердце его и вся Италия твердили: мало, когда император французов решил про себя, что довольно. Наконец, винить ли его за то, что он не изменил своей вере, той вере, которая накануне воскресила его родину, перед этим подняла из гроба Грецию и рано или поздно воскресит славян?» [10, с. 330].

        Морально-умозрительная и отчасти реально-действенная поддержка, оказанная русской общественностью Гарибальди в этот трудный для него период, простиралась до того, что великий хирург Н. И. Пирогов даже специально ездил в октябре 1862 года к раненому Гарибальди на остров Капреру, где тот находился под домашним арестом, для оказания ему помощи в лечении раненой ноги, благодаря чему удалось избежать казавшейся неизбежной ампутации.   
 
        Но всё решительно и бесповоротно изменилось меньше чем через год, когда выздоравливающий от последствий аспромонтского ранения Гарибальди принял участие в европейских общественных акций в защиту повстанцев. «Польская смута» разгоралась, и русское общество вновь, как это уже неоднократно бывало прежде, оказалось в массе своей охвачено духом застарелой исторической вражды к мятежным подданным, никак не желающим мириться со своим насильственно вынужденным пребыванием под властью империи.

        Здесь уже о компромиссе не могло быть и речи, от былого пиетета перед личностью итальянского героя не осталось и следа, его романтический ореол значительно потускнел в глазах возмущенных русских патриотов имперского толка, и вот уже ближайший друг и сподвижник Шевырева – историк и публицист М. П. Погодин – обращается к Гарибальди в жанре открытого письма, которое правильнее было бы назвать политической инвективой, имея в виду суровые укоры, высказанные по адресу вчерашнего кумира, не оправдавшего себя во мнении ретивых защитников русских великодержавно-национальных интересов. «Мы вас любили и уважали, – писал Погодин, отнюдь не случайно употребляя прошедшее время в контексте своего раздосадованного обращения, – обращения мы желаем вам всякого успеха в освобождении италианского народа от ига иноплеменников – и крайне огорчаемся теперь, слыша о том участии, которое вы приняли в польском деле. Вы приведены в заблуждение, благородный генерал, и хотите действовать именно вопреки тому принципу, которым одушевлялась ваша прекрасная жизнь» [11, с. 131].

         Указывая, с негодующим пафосом, на совершенно неприемлемый для русской стороны факт притязания польского повстанческого правительства на владение спорными пограничными территориями западных губерний Российской империи, перешедших к ней от бывшей Речи Посполитой, Погодин во всеуслышание предостерегает Гарибальди от злонамеренного обмана, составлявшего основу польской революционно-националистической пропаганды, под влияние которой невольно подпал итальянский революционер-свободолюбец: «Поляки умышленно скрывают все эти обстоятельства от европейских своих друзей, которые, увлекаясь общими человеческими чувствами, не имея возможности узнать дело, как оно есть, а судя по наружности, кричат, неистовствуют и не понимают, чего хотят» [11, с. 132]. По мнению Погодина, Гарибальди рисковал стать игрушкой в руках лукавых и ловких польских пропагандистов. Взамен столь неблагодарной и неблаговидной роли русский публицист предлагал итальянскому общественному деятелю гораздо более позитивную и полезную для европейского дела миссию: «Все порядочные люди в Европе, не говоря уже о правительствах, должны стараться всеми силами о водворении мира и о прекращении ужасного положения. Не ободрять поляков, а вразумлять – вот обязанность истинных их друзей» [11, с. 133].

        Примечательно, что самаринское либеральное славянофильство становится в руках Погодина дополнительным оружием в полемике против своекорыстной и расчетливой Европы, внутренне чуждой коренным славянским интересам, выступая в союзе с их злейшими историческими врагами – османами: «Что же европейцы, разнежась так к полякам, оставляют турецких славян без своей помощи и, напротив, помогают туркам бомбардировать Белград, стеснять Черногорию, разорять Боснию и Герцеговину?» [11, с. 132]. За это Гарибальди ответственности нести, разумеется, не мог, однако весьма показателен тот негативный контекст, в котором Погодиным рассматривалась теперь политическая позиция «генерала», поневоле оказавшегося чуть ли не союзником западных деспотий.   
 
        Резче и категоричнее всех высказался о Гарибальди редактор «Московских ведомостей» М. Н. Катков, выступавший рупором консервативно-патриотических сил [12]. Если Погодин все-таки лишь критиковал Гарибальди за его ошибки и заблуждения, то Катков со страниц своей газеты подверг развенчанного кумира беспощадному обличению – как агента «всемирной революции», грозившей цивилизационным устоям не только России, но и всех вообще европейских государств. Касаясь визита Гарибальди в Англию в апреле 1864 года, Катков в высшей степени пренебрежительно, в памфлетном стиле, трактовал результаты пребывания итальянца на берегах туманного Альбиона: «Если кто-нибудь считал еще Гарибальди гениальным человеком, тот должен был отложить это мнение после лондонских речей его, в которых не было ни одного живого слова и ни тени не только гениальности, но даже простой даровитости. Умственная репутация Гарибальди не могла ни от чего так сильно пострадать, как от этой поездки» [13, с. 185].

        Всякое положительное значение пропагандистской деятельности Гарибальди намеренно отрицалось и принижалось Катковым, усматривавшим во всей этой шумихе чуть ли не эффект лопнувшего мыльного пузыря: «Теперь уже не подлежит сомнению, что в демонстрациях, сопровождавших пребывание Гарибальди в Лондоне, было чрезвычайно много искусственного и поддельного. Это было такое же фальшивое дело, как и прошлогодняя коалиция трех держав и град дипломатических депеш от всех дворов Европы к нашему правительству по польскому делу. Гарибальди принимали с таким почетом, с каким не принимают коронованных особ; этот почет собирал вокруг него толпы зрителей, и эти толпы были соразмерны громадности Лондона и популярности, которую приобрело себе имя Гарибальди, но собственно народного энтузиазма не было» [13, с. 183].

        И, наконец, подверглись коренному пересмотру и безапелляционному осуждению сами подвиги Гарибальди в деле освобождения Италии. Теперь это интерпретировалось Катковым всего лишь как удачная авантюра, которая, кстати сказать, не всегда заканчивалась успехом. По мнению Каткова, «при честности и правильном действии законных властей все усилия всесветной революции могут быть уничтожены в самом зародыше», наглядным примером чему служили события из биографии итальянского «генерала»: «Так, в 1860 г. Гарибальди мог предпринять и отчасти совершить завоевание Королевства Обеих Сицилий благодаря содействию, с одной стороны, туринского правительства, а с другой – изменникам в правительстве самого Франциска I, но когда в 1862 г. тот же Гарибальди вздумал сам собою и пользуясь лишь сочувствием масс народных завладеть Римом, последствием его попытки было поражение при Аспромонте» [13, с. 189].

        Отсутствующие, по определению, всегда виноваты. Ожесточенная кампания по идеологической «проработке» Гарибальди активно продолжала вестись русской прессой в одностороннем порядке еще довольно долго. Пришлось вступиться за честь и доброе имя Гарибальди его политическому союзнику и верному поклоннику А. И. Герцену. Со страниц «Колокола» он обратился с открытым письмом к Гарибальди, беря под защиту его моральную репутацию и заодно красноречиво характеризуя ту общественную истерию, которая была поднята в русском обществе вокруг имени знаменитого итальянца: «Свирепости правительства, крик развратного и подлого журнализма, рукоплескания толпы, растленной или обманутой, заставляют думать, что вообще русское движение было или преднамеренным обманом или мечтой больного воображения. Этого мы вынести не можем. Мы себя чувствуем слишком живыми, для того чтобы позволить себя молча похоронить. И я пишу к вам для того, чтоб свидетельствовать, что мы вовсе не умерли, что движение русское вовсе не подавлено и вообще, по сущности своей, неподавляемо» [2, с. 277].

        Историческая правота оказалась за Герценом, но тогда, в 1863–1864 гг., его аргументация не смогла, да и не могла, конечно же, переубедить русских публицистов, дружным хором с негодованием выступивших против итальянского сторонника польских мятежников.      

                Литература

    1.  Польша против Российской империи: история противостояния / Сост. Н. Н. Малишевский. – Минск: Букмастер, 2012. – 704 с. 
    2.  Объединение Италии в оценке русских современников. – М.: Соцэкгиз, 1961. – 326 с.
    3.  Мильдон В. И.  Мечников Лев Ильич // Русские писатели. 1800–1917. Биографический словарь. Т. 4. – М.: БРЭ, 1999. – С. 37–39.
    4.  Чернышевский Н. Г.  Полное собрание сочинений: В 15 т. Т. 8. – М.: ГИХЛ, 1950. – 699 с.   
    5.  Тургенев И. С.  Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Письма: В 18 т. Т. 5. – М.: Наука, 1988. – 640 с. 
    6.  Ратников К. В.  Степан Петрович Шевырев и русские литераторы XIX века. – Челябинск: Околица, 2003. – 176 с. 
    7.  Погодин М. П.  Воспоминание о Степане Петрович Шевыреве. – СПб.: Печатня В. Головина, 1869. – 60 с.   
    8.  Ратников К. В.  Переосмысление идей «Новой науки» Джамбаттисты Вико в лекционном курсе С. П. Шевырева // Известия высших учебных заведений. Уральский регион. – 2011. – № 3. – С. 41–48.
    9.  Нольде Б. Э.  Юрий Самарин и его время. – М.: Эксмо, 2003. – 544 с.
    10.  Самарин Ю. Ф.  Собрание сочинений: В 5 т. Т. 1. Литература и история. – СПб.: Росток, 2013. – 528 с. 
    11.  Барсуков Н. П.  Жизнь и труды М. П. Погодина: В 22 кн. Кн. 20. – СПб.: Тип. М. М. Стасюлевича, 1906. – Х, 402 с.
    12.  Твардовская В. А.  Идеология пореформенного самодержавия (М. Н. Катков и его издания). – М: Наука, 1978. – 280 с. 
    13.  Катков М. Н.  Собрание сочинений: В 6 т. Т. 3. Власть и террор. – СПб.: Росток, 2011. – 1152 с.

         Сентябрь 2013