Тюремные рассказы 7

Ларек

После «ларька» в рабочей зоне как-то сразу веселее. Печенюшки, чай – оказывается, так мало нужно взрослым мужчинам, чтобы почувствовать вкус к жизни. Сашка в этот раз отоварился в ларьке как положено – был и чаек, и покурить. Поэтому после обеда, когда замирает в цехах жизнь, когда зэки стараются продлить блаженство после принятия пищи, он с нетерпением стал ожидать земляков. Приземистый, с худым лицом, с большими глазами, смотрящими грустно и пристально, он уже приготовил воду для заварки чифира. Вот из другого сектора пришел Коля Зуб, нетерпеливый, разговаривающий скороговоркой, затем Толик Зеленый – работающий крановщиком, согнутый дугой, покашливающий. На троих и заварил Сашка чифирку. Сели в кружок и стали бережно передавать горячую кружку, отпивая по два глотка терпкий, горячий напиток, будоражащий воспоминания о воле.

Разговаривали о маленьком своем городке, где отсидели многие, а многие сидят. Так уж получается, что у зэков и разговоры зэковские.

Потом стали вспоминать родственников, детей. У Сашки у одного – семья. И потому ему тяжелее всего. У Зуба и Зеленого тоже были дети, но с женами они в разводе. Осторожно велась беседа, когда вопрос касался женщин. Тут зэки становились деликатными, как учителя физики, стараясь друг друга не оскорбить каким-то намеком. Так и проговорили уже полчаса, пока Зуб не сказал:

– Бабы дело такое. Хорошо, Сашка, у тебя супруга – молодец! А так им веры нет.

– Это точно, – покачиваясь в такт словам, произнес добродушно и Зеленый, от чифира ему было приятно говорить и думать.

А Сашка только кивнул головой, чтобы поддержать беседу, но сам рассуждать не стал. Он вообще старался говорить поменьше. Такая была у него привычка – больше слушать.

Приятели ушли. В цеху еще не начинали работать. Сашка отнес опустевший чифирбак в укромное место и затих на доске, отдыхая, а воспоминания, взбудораженные чифиром и разговором, были навязчивы как мухи – лезли они в голову неотступно.

В тот зимний день ничто не предвещало трагедии в жизни Сашки. Отсидев до этого, он дал себе зарок не встревать ни в какие компании. Женился. Родился у него сын. Рос. Жена работала на почте, и в тот день вместе с сыном он провожал ее на работу. Хрустел снежок под ногами. Было морозно. Почти на полпути навстречу попались дурачившиеся подростки, заметно выпившие. Один и прицепился к походке жены, а она хромала, инвалид с детства. Жутко это рассмешило пацана, и он стал рукой показывать на нее. И перемкнуло у Сашки, он злобно выругался. И пацаны, обалдевшие от такой наглости, пошли на него. А были они рослые не по летам. И тогда выхватил Сашка нож из кармана, и вошел нож в живот одному нападавшему, как в сливочное масло…

Сейчас, вспоминая об этом, Сашка даже скривился. Заурчали неподалеку токарные станки. Захотелось Сашке увидеть жену, сынишку. А как?! Далеко ведь они! Покашливая, пошел зэк к станку. И не глядя по сторонам, начал вытачивать детали, одну за другой, одну за другой, как заведенный.

Ларсон

Над колонией плыли холодные, черные тучи. Наполненные осенней влагой, они угрожали слякотью, сыростью. В такие дни не хочется думать даже о будущем. Колония, погруженная в смрад усталости, навевает чувство безнадежности.

Ларсон – так прозвали его с молодости, а кличка осталась за ним и в зоне, – с приветливой добродушной улыбкой, высокий, всегда подтянутый, в аккуратном зоновском костюме, с начищенными сапогами, в новенькой телогрейке, в этот день не был похож на себя. И немудрено. В тот же день три года назад и совершил он преступление.

Своего щенка, которого успел вырастить между сроками, назвал он Черныш. Это был щенок восточноевропейской овчарки. Страсть к собакам у Ларсона была с детства. Но с возрастом она то угасала, то возникала вновь. Но Черныш – со стоящими ушками, добродушно помахивающий хвостом – ему сразу же понравился. Он купил его у одного из своих знакомых, занимавшегося разведением собак. И Ларсону не родословная приглянулась, а сам щенок.

Прошло несколько лет, и щенок превратился в здорового спокойного пса. Хищный оскал, впрочем, характерный для собак этой породы, в нем не проявился: что-то доверчивое светилось в этих собачьих глазах, коричневатых, со слезой.

Ходил Ларсон по городу с Чернышом, как с другом. Общение с людьми оставило у Ларсона массу неприятных воспоминаний, а Черныш был действительно другом, не требующим ничего.

В тот день, переходя улицу вместе с Чернышом, не заметил Ларсон, да и Черныш, выскочившую на полном «газу» из переулка замызганную грузовую машину. Как оказалось, водитель был пьян. Успел только Ларсон заметить номера. По ним и нашел водилу, сбившего насмерть Черныша и уехавшего не тормознув…

Бил водилу Ларсон с остервенением, без жалости. А на следующий день, только успел Ларсон похоронить Черныша в своем дворе, Ларсона и забрали. И быстро было состряпано уголовное дело. И колония строгого режима. Приговор Ларсону был уже не в новость. И воспринимал он тогда все происходящее как само собой разумеющееся. Да и в этот непогожий осенний день Ларсон не корил себя за содеянное – было ему жалко только Черныша, да и себя немного.

Сон

Траншея в этом сне казалась такой глубокой, такой сырой, как длинная могила, и он, спотыкаясь, брел по ее земляному неровному дну, стараясь выбраться, а сверху шел свет, и солнце, огромное, далекое, манило к себе. Колесов проснулся. Тихо перевел дыхание, стараясь унять разбушевавшийся страх. Сон, пришедший к нему в эту зимнюю ночь, напомнил ему что-то жуткое, из детства, может быть, звезды. Тогда, в детстве, он боялся их. Когда мать вела его вечерами по городу (она брала его с собой к бабушке, жившей на окраине) и он брел, держа мать за руку, небо над головой, все в звездах, было таким пугающим.

Тогда, мальчишкой лет шести, он думал, что, когда его не будет, звезды будут все так же холодно сиять в этом небе. Он успокаивал себя тем, что он еще маленький и жить ему еще долго-долго. Сейчас в «жилом помещении» колонии в эту томительную ночь он вдруг очень ясно осознал, что жизнь его проходит здесь, в этом тусклом помещении отряда…

Наказание неволей давало ощущение чего-то порушенного, смятого, изгнанного из его жизни…

Он осторожно слез со второго яруса, со своей кровати. Надел штаны. И, всунув ноги в тапки, побрел в умывальник. Монотонно капала вода из плохо прикрытого крана. Ночной дневальный Степанов, невысокий мужчина, с выпученными от вынужденной бессонницы глазами, поглядел на него как на приведение.

– Что, не спится, Санек? – глухо как-то раздался его голос, в этом помещении умывальника.

– Не спится что-то, – в тон ему ответил Колесов.

– А я вот тоже думаю... – радуясь неожиданному собеседнику, произнес ночной дневальный. – О воле…

Что-то созвучное своему состоянию вдруг почувствовал Колесов в этом человеке, с которым раньше почти не общался. И Санька внимательно поглядел на него, будто бы стараясь разглядеть в этом худом лице, в этих покрасневших глазах ту же боль, что давила его в недавнем сне…

– Чифирнуть бы, – жалобно сказал Степанов. – А у меня даже «вторяка» нет. Эх, быстрее бы ларек.

У Колесова был чай. Недавно пришла посылка из дома. Он молча сходил к своему «проходняку» и вернулся в умывальник с пачкой «индюшки» – индийского чая.

– Завари, – сказал негромко Степанову.

Тот бережно взял пачку индийского чая, отсыпал заварку в чифирбак, стоявший наготове на подоконнике, а после того как чифирбак закипел на электрической плитке, поднял его пару раз и, взволнованный этой картиной, взбухающим коричневым раствором – чай с пеной поднялся со дна чифирбака, – тихо сказал:

– Ну, вот и хорошо.



Они чифирили. По очереди отпивали по два глотка из кружки. Санька чувстввовал, как энергия чая обрывает сновидения, страшные, томительные, еще бродящие в памяти. И чай, будоражащий, волнующий, давал силы жить дальше.

– Ну, вот и хорошо! – сказал Степанов.

Колесов не переспросил, что «хорошо». Он был весь погружен в это свое состояние, взбудораженное чифиром, в воспоминания о воле. Теперь они были радужные. То он думал о школе, то о друзьях из техникума, то вдруг подумал о какой-то далекой юной подружке…

Мир возвращался, его светлый мир, поддерживающий в трудные минуты. И ожидая подъем, Колесов и Степанов разговаривали о разных пустяках, о ларьке, о том, что скоро Новый год.

На улице завывал ветер-непоседа. Там был холод. Там в небе были далекие холодные, не согревающие душу звезды. А здесь, в умывальнике, было человеческое общение, и именно оно, непритязательное, добродушное, давало силы, успокаивало, заставляло верить в завтрашний день.

Лафа

После обеда был тихий час. Обследуемые в клинике судебной психиатрии расходились по своим палатам. Укладывались в чистые постели. В каждой палате у входа сидела дежурная медсестра. В этот раз в палате, где находился Санька Колесов, дежурила Верка. Девушка крепкого телосложения, с широким, приятным лицом, глаза ее, большие, с поволокой, задумчиво глядели в одну точку. Она сидела на стуле, как какой-то индийский бог. Белый халат едва мог спрятать ее мощную красивую фигуру. Наблюдать за Веркой было для Саньки огромным удовольствием. Он уже полгода пробыл в следственном изоляторе, и всякое присутствие женщины заставляло его взволнованно вздыхать. Верка же, казалось, не обращала внимания ни на кого, занятая своими мыслями. Но каждая дежурная была обязана наблюдать за пациентами и даже делать какой-то отчет, по словам «старожила» Генки, соседа Колесова по палате, чернявого, худенького паренька. Интересно, что может написать Верка? Что мужики беззастенчиво пялятся на ее огромную грудь? Впрочем, в этом был свой резон, как догадывался Колесов, все-таки их сюда привезли не для того, чтобы есть кашу по утрам, а понять, вменяемыми или нет они были в момент преступлений, совершенных на воле. В палате было шесть человек. Но, кроме Генки, Колесов ни с кем не общался. Впрочем, видимо, у каждого здесь были свои задачи, и поэтому и ему особого внимания никто не оказывал.

Больше других по «работе» общался Колесов с Любовью Васильевной – врачом, ведущим обследование. Это была высокая стройная женщина с приятным лицом, всегда задумчивая. После тихого часа надо будет опять идти к ней – на беседу. Лафа! Колесов даже улыбнулся…

Сон, пришедший к нему, был явственным, будто бы идет он по саду, яблони цветут, вокруг будто бы какой-то невыносимо яркий свет, и он, совсем мальчишка, от одиночества и этой окружающей белесой пустоты испытывает страх... В этом состоянии страха Колесов и проснулся. Включили свет. Надо было вставать – по распорядку.

Ему не давали никаких лекарств. Просто наблюдали за ним. Прошла уже неделя, как Колесова привезли на судебно-медицинскую экспертизу.

В чистеньком уютном кабинете Любовь Васильевна, когда вошел Колесов, приглашенный на беседу, чувствовала себя хозяйкой. Хотя она и недавно работала в клинике, но ей нравилось разбираться в человеческих судьбах. Этот парень был ей интересен как необычный случай: она предполагала, что у него было патологическое опьянение в момент совершения преступления. Вел он себя неадекватно, в подъезде спал, когда проходили люди, услышав шум, вскочил, бросился на них, потом убежал, нанеся им побои. Явно было, что человек находился в плену каких-то бредовых фантазий… Предполагаемый диагноз освобождал человека от уголовной ответственности и требовал медицинского психиатрического наблюдения. Доводы свои Любовь Васильевна уже излагала профессору Майскому, заведующему клиникой, но тот, ознакомившись с делом Колесова, сказал: «До этого совершил преступление из хулиганских побуждений. Отбывал срок на «химии». И снова преступление, в состоянии опьянения, что-то не тянет на патологическое опьянение. Хотя явно неадекватное поведение. Не спешите с выводами, Любовь Васильевна…»

Колесов присел осторожно на стул и смирно ожидал вопросов. Он уже привык к этим беседам, и ему было приятно смотреть на красивую женщину.

– Как вы думаете, Александр, почему вы выпивали, хотя уже сталкивались с тем, что вели себя агрессивно в этом состоянии? – спросила врач.

– Привычка.

– Но ведь она уже приводила к беде. Вас осудили за хулиганские действия в состоянии опьянения…

– Мне, наверное, надо лечиться от алкоголизма.

– А своей воли не хватало?

– Видимо, нет.

Безусловно, в ответах Колесова не было лжи. Любовь Васильевна это понимала. Он хотел искренне разобраться, что с ним происходит. Свое преступление он не помнил.

– А раньше были провалы памяти после употребления спиртного?

– Были.

Беседа велась неспешная, обстоятельная. Колесову иногда даже казалось, что эта приятной внешности женщина испытывает к нему какие-то заботливые чувства, но тут же прогонял от себя эту мысль, как наваждение. Ну зачем Любови Васильевне заботиться об очередном своем «подопытном кролике»? Другая мысль тешила Саньку и даже заставляла гордиться собой. Ведь он сам попросил у суда судебно-медицинскую экспертизу. Действительно хотел понять, что же с ним произошло. Свои хаотические поступки в тот злополучный вечер он не помнил… Это его обескураживало. Его судили за то, о чем он не имел четкого представления. Были его действия целенаправленными в момент преступления или же какая-то другая энергия владела им?

После разговора с Любовью Васильевной Колесов вернулся в свою палату. Хотелось развеяться, найти занятие. Но отупляющее равнодушие к своей судьбе вдруг навалилось неотвратимо и жутко. Никто не сможет помочь ему. Наверное, впервые Колесов осознал это с поразительной четкостью, а в памяти всплыла камера на «пересылке» во владимирской тюрьме, и высокий парень, которого везли на Север, больной туберкулезом, который рассказывал, что ему плохо, покашливая и при этом безвольно разводя руками… Таким же безвольным существом чувствовал себя Санька в этой чистенькой палате.

Отъявленные негодяи

Любовь, искусство, наслаждение, счастье – как обо всем этом, забываешь, находясь в колонии! Может быть, поэтому в предложении Борьки романтика сыграла свою роль. В вечерней тишине жилого помещения отряда колонии строго режима и всплыл этот разговор.

– Был у меня случай. Писал я одной крале. Посылки слала, писала, то-се, ну ты сам, Санька, понимаешь, – мечтательно говорил Борька, сидя на втором ярусе железных кроватей. Настроение у него было приличным после выпитого ядреного чифира. Задумчивый, в йоговской позе, он был похож на индийского жреца, размышляющего о суете происходящих событий. Но Борька, тертый калач, прошедший крытую, гнул свою линию с четкой целью, и она была не романтической, а уголовной. Развести бабу!

– Понимаешь, Санек, я человек азартный. Но в данном деле, так сказать, рылом не вышел. Тут нужен парень яркий, как ты, – объяснил Борька. – Тогда игра стоит свеч.

Идея Борьки была проста, как детская слеза. Написать сотруднице колонии из комнаты свиданий, которая выдавала бандероли и посылки, любовную записку, но не просто так, о том о сем, а сразу же, в лоб, сказать: переезжай ко мне, вот мой домашний адрес, родители мои будут тебя ждать.

Именно на это могла клюнуть молодая женщина.

Замужем она была за молоденьким, усатеньким лейтенантом – начальником отряда.

Санька думал недолго. Идея ему показалась заманчивой. Иметь хорошие отношения с прапорщиком, выдающей посылки и бандероли, это, значит, можно в зону вытащить чай – задача наиважнейшая в колонии. Те две пачки чая, которые давались в ларьке, – капля в море для чифирящих мужчин. Чай в колонии – первейшая валюта. На него можно и одежду поменять, и найти что-то из еды… Короче, Борька, вразумительно объяснил, что надо сделать. И записка была написана.

На следующий день был выходной. И на контрольную вахту в сопровождении шныря из оперативной части, который нес мешок за плечом с бандеролями и посылками, прошла прапорщик. Внутри контрольной вахты была комната, где и находилась эта милая рыженькая женщина. Окошко этой комнаты выходило прямо на площадку перед контрольной вахтой. Туда и подходили зэки получать посылки и бандероли. Выйдя из своего сектора, Санька прошел по плацу к контрольной вахте, подождал своей очереди у окошка. И протянув женщине сложенный вдвое листок из ученической тетради, спокойным голосом сказал:

– Мне бы узнать в спецчасти, какие льготы положены.

Женщина мельком взглянула на письмо. На мгновение лишь посмотрела на молодого зэка. И, кивнув головой, продолжила свою работу. Следующий зэк уже стоял у окошка. А Санька направился в свой локальный сектор. Борька стоял у входа в помещение отряда, где они жили. Взгляд его прищуренных глаз, не отрываясь, наблюдал за Санькой. Все нормально. Борька перевел дыхание.

Работал Борька парикмахером в этом же секторе. У него в помещении всегда было чисто и уютно. Уже через две недели после нескольких записок, пришла бандероль Саньке, весом в один килограмм, и в ней был плиточный чай – вся бандероль, весь килограмм – плитка чая. И прапорщик отдала эту бандероль.

Казалось, цель достигнута. Но Борька не успокаивался. Инстинкт охотника за чаем отошел на второй план. Он хотел почувствовать себя любовником. И в рабочей зоне, во время обеденного перерыва, он открыл отмычкой дверь кабинета начальника цеха, и по внутреннему телефону позвонил в комнату свиданий, и от имени Саньки стал говорить какие-то любовные слова, переклинило ему голову – в комнате свиданий была другая прапорщик. И быстро сообразив, что звонит зэк, тут же вызвала оперативников. Установить, откуда идет звонок, было делом несложным. И вскоре Борька был уже в оперативной части. Начальник оперативной части, тучный, хмурый, носатый, с презрительно оттопыренной толстой нижней губой, выслушав сбивчивый рассказ Борьки о чае, о Саньке, только буркнул:

– Вот тебе лист бумаги, Боря, и все обстоятельно изложи.

Через час покрасневшая прапорщик была в том же кабинете, и начальник оперативной части, и без того недолюбливавший эту сотрудницу за ее горделивое поведение, за какую-то спесь, удовлетворенно спрашивал:

– Значит, любви, Любовь Васильевна, вам захотелось с зэком? Романтично. А муж-то в курсе?

Вскоре Любовь Васильевну перевели на другую должность. Она работала вне колонии с расконвоированными осужденными. А Саньку по причине травмы случайной вывезли в больничку, и это спасло его от неминуемого изолятора. Борьку не тронули. Он по-прежнему работал в цирюльне, и была у него одна забава. Из столовой приносил он остатки еды и подкармливал крысеныша. Он жил тут же, в цирюльне, среди чистоты, стульев и зеркал, и уже был почти ручной. Забавляло это Борьку, он всегда любил использовать что-нибудь для своих забав и при этом выходить сухим из воды. Такая была у него натура, изворотливая, хитрая, способная в любую минуту, как хамелеон, принять нужное положение, нужную окраску, нужное поведение.