Ксенофобные комплексы русской интеллигенции

                (Антигерманский алармизм времен Первой мировой войны)

        Общественное сознание вбирает в себя множество весьма разнообразных, но в то же время тесно взаимосвязанных между собой компонентов – религиозных, историко-культурных, мировоззренческих, социально-политических, гендерных и еще целый ряд других. В этом длинном ряду далеко не последнее место занимает национальное самовосприятие, которое можно определить как более или менее интуитивное ощущение, а иногда и философское осмысление своей принадлежности к определенной народной общности, предполагающее интегрированность в жизненный уклад соотечественников, принятие разделяемой большинством из них системы нравственных ценностей, понимание издавна сложившихся основ государственности и следование вековым традициям поведения, присущим данному народу. Иными словами, если личные стратегии и сценарии жизни конкретного, отдельного человека органично и свободно соотносятся с общим контекстом существования всей совокупности окружающих его людей, то процесс осознания внутреннего родства с ними протекает беспрепятственно, сам собой, а результатом происходящей национальной самоидентификации становится полномасштабное вовлечение индивида в общественную среду. Единство языка, религии, гражданства и культуры окончательно закрепляет принадлежность личности к этносу, и национальный статус по праву рождения дополняется социальным статусом на основании совместного образа жизни. Этим родством и соседством, кровной связью и духовным союзом обусловливается внутренняя устойчивость общества и государства. Таким образом, национальный компонент является в значительной мере ключевым для характеристики как социума в целом, так и составляющих его частных лиц. 

        Но иногда национальный компонент общественного сознания осложняется националистическими комплексами социальной практики и государственной политики. Формирование подобных комплексов представляет собой реакцию (причем часто не вполне адекватную) на те проблемы, которые возникают перед страной и ее народом, требуя незамедлительного решения. Сами типы реагирования на эти внешние либо внутренние вызовы могут быть различными – в зависимости от того, в каком состоянии находится воспринимающая их сторона. Если нация уверена в своем превосходстве над врагами и угрозами, то манифестация ее национальных чувств принимает вид шовинизма, то есть взгляда и отношения, условно говоря, «сверху вниз». Это наиболее распространенная и хорошо известная форма реализации националистических комплексов. Шовинистические акции, как правило, преследуют цель активной мобилизации общества для наступательных действий. Без шовинистического угара редко обходятся внешнеполитические экспансии и военные кампании. Являясь грубой профанацией патриотизма, подменяя любовь к своей родине антагонизмом ко всему инородному, шовинизм давно уже взят на вооружение идеологами и политтехнологами для успешного манипулирования общественным сознанием масс.   

        Однако возможна и другая ситуация, когда вера нации в свои силы поколеблена, что вызывает острую и мучительную тревогу за собственную безопасность и стабильность положения. Осознаваемая слабость не позволяет ощущать себя на равных с противником и уж тем более говорить о превосходстве, поэтому точка зрения на угрожающие обстоятельства поневоле оказывается «снизу вверх». Общественная мобилизация на основе такого типа реагирования осуществляется обычно не для нападения, а, наоборот, для обороны от действительных или мнимых опасностей, исходящих чаще всего не столько извне, сколько изнутри самого общества, вследствие действий явных или скрытых «внутренних врагов», своими происками в корне подрывающих национальное единство. За такой формой националистического комплекса, существенно отличающейся от традиционного шовинизма, целесообразно закрепить термин «алармизм» (от франц. alarme – тревога, беспокойство) и рассматривать ее в качестве отдельной, самостоятельной разновидности ксенофобии. Алармизм тоже представляет собой нежелательное искажение патриотического чувства, только на этот раз не в сторону гордой заносчивости, как шовинизм, а в противоположном направлении – в сторону мнительной ущербности, сомневающейся в своей жизнестойкости.

        Оба эти комплекса ксенофобного национализма существенно замутняют национальный компонент общественного сознания и, в конечном счете, вместо сплочения соотечественников приводят лишь к еще большей их социальной дезинтеграции по этническим критериям. Для многонациональных государств это в высшей степени пагубно и чревато дальнейшим углублением проблем, превращающихся из социально-политических в национально-религиозные или национально-культурные. Алармизм при этом особенно неблагоприятен, поскольку раскалывает общество по национальным группам, побуждая «титульное» (хотя бы даже и фактическое) большинство консолидироваться против «инородческого» меньшинства. Когда такая агрессивная консолидация происходит, алармизм начинает приобретать явственные признаки шовинизма, только нацеленного внутрь, а не вовне. Так одна форма националистического комплекса может постепенно переходить в другую, но при этом духовные проблемы, вызвавшие столь болезненное, в буквальном смысле слова, реагирование, не решаются, да и сама болезнь отнюдь не излечивается простой сменой патологических симптомов. Со здоровым национальным патриотизмом, а тем более с цивилизованным интернационализмом, обе разновидности ксенофобных националистических комплексов имеют, по сути дела, очень мало родственного. Вот почему противодействие им всегда было и будет насущной задачей культурного воспитания общества и важной составляющей внутренней политики государства. 

        На протяжении своей долгой истории Россия неоднократно переживала «эпидемии» ксенофобного национализма. И если великодержавный шовинизм складывался исподволь и проявлялся постепенно, усиливаясь по мере нарастания имперской экспансии государства, то диагностирование момента возникновения первого «приступа» инородческого алармизма поддается четкой хронологической фиксации. Точкой отсчета этой застарелой «истории болезни» общественного сознания русского общества стали события, развернувшиеся ровно полтора века тому назад – в 1863 году, когда в Царстве Польском, принадлежавшем тогда Российской империи, вспыхнуло очередное национально-освободительное восстание. Но причина возникновения алармистских настроений в русской среде заключалась не столько в действиях самих поляков, которые в численном отношении не могли, конечно, представлять значительной угрозы для многомиллионной империи, сколько в том политическом контексте, который резко усугублял ситуацию. Прошло всего лишь семь лет со времени завершения Крымской войны 1853–1856 гг.  Тяжелое поражение, нанесенное России коалицией ведущих западных держав, резко ослабило ее внешнеполитические позиции и создало опасный прецедент, таивший в себе соблазн повторения военного давления этих стран на свою побежденную соперницу. Польское восстание давало удобный предлог для вмешательства в русско-европейские отношения. Англия, Франция и Австрия выступила с поддержкой восставшей Польши. Угроза новой войны России с Западом становилась вполне реальной. Ни о какой возможности реванша России над своими объединенными противниками и речи быть не могло ввиду явного неравенства сил. Но и отступать перед «дипломатическим походом на Россию», как современники назвали агрессивную позицию, занятую европейскими державами в русско-польском конфликте, тоже было нельзя, чтобы не потерять окончательно свое политическое лицо. Необходимо было идеологически и морально сплотить общества перед внешним вызовом, не доводя дела до открытого вооруженного столкновения. Выход из крайне затруднительного положения был найден: весь инвективный пафос русской публицистики обрушился на поляков, обвиненных в том, что они, будучи подданными Российской империи, коварно действовали в интересах антирусских сил Запада, совершая тем самым предательство, приняв самое активное участие в международном заговоре против России. А поскольку у мятежных поляков нашлось некоторое число сторонников в среде русских революционеров, то к обвинениям их в пособничестве внешним врагам добавились разоблачения польской подрывной работы внутри России. Внутренний враг всегда кажется гораздо опаснее и зловреднее внешнего, и это вызывало преувеличенную, однако искреннюю тревогу у вождей русского общественного мнения.

        Как известно, М. Н. Катков, редактор «Московских ведомостей», наиболее влиятельной в тот момент официозной газеты, ввел в политический обиход выражение «польская интрига», ставшее первым сигналом распространения среди очень большой части русского общества алармистской формы ксенофобного национализма. Практически все без исключения поляки, в том числе проживавшие не только на территории Царства Польского и Западного края, но и внутри самой Российской империи, среди ее великорусских губерний, были заподозрены в измене, вредительстве, политическом интриганстве, объявляясь источником главной опасности для страны, чуть было не втянувшим ее в войну с Европой. На волне активно поддерживавшегося Катковым алармизма произошла консолидация консервативного большинства русского общества против поляков как «внутренних врагов», заслуживавших всяческого преследования, подавления и ограничения свободы проявления национальной жизни, раз она враждебна русской нации. Восстание было подавлено, система запретительных мер еще больше усилилась, а в массовом сознании окончательно закостенел стереотип внутренне чуждого России поляка, вызывавший по отношению к себе настороженное отношение. И этот ксенофобный алармизм дополнительно сочетался с мечтой о военном реванше над Западом, о восстановлении великодержавного имперского статуса России на внешнеполитической арене, о возвращении того первенствующего места в Европе, которое Россия занимала до своего поражения в Крымской войне. По удачному определению А. Л. Янова, общественное сознание страны так и не смогло адекватным образом избавиться от психологических последствий крымской катастрофы, вследствие чего у многих  представителей тогдашней русской интеллигенции сформировался «фантомный наполеоновский комплекс» [1, с. 27], представлявший собой преломление неудовлетворенных шовинистических амбиций в геополитической сфере. Таким образом, шовинизм и алармизм тесно переплелись между собой, утяжелив течение националистической болезни. 
            
        Комплекс антипольского ксенофобного алармизма так и не был преодолен практически до последних лет существования Российской империи. Лишь в августе 1914 года, когда Россия вступила в Первую мировую войну и боевые действия развернулись в польских владениях империи, с мятежного народа была официально снята опала и обещано восстановление государственной целостности после совместной победы над общим врагом, гораздо более грозным и опасным – Германской империей Вильгельма II. По сути дела, немцам суждено было стать своего рода противоядием против ксенофобного комплекса, направленного на поляков. Точнее, алармизм был перенесен с поляков на немцев, причем проявился он в еще более резких, даже крайних формах, пройдя путь от декларативного публицистического «немцеедства» до реальных немецких погромов, подобных московскому в мае 1915 года. Феномен антигерманской алармистской ксенофобии в русском обществе времен Первой мировой войны заслуживает внимательного рассмотрения – как показательный образец реализации националистического комплекса, напрямую затронувшего общественное сознание многих представителей отечественной интеллигенции не только из консервативного лагеря, но и отчасти из либеральных кругов. Анализ ведущих мотивов, которыми руководствовались в своих выступлениях некоторые известные русские журналисты, философы, деятели культуры, может оказаться небесполезным с позиций извлечения актуальных уроков из негативного исторического опыта.
 
        Отношение к немецким по своему происхождению подданным Российской империи принципиально отличалось от того, как в русском обществе относились к полякам. Во-первых, российские немцы принадлежали, в значительной своей части, к элитарным кругам (прежде всего – служилой бюрократии) и вплоть до самого начала войны считались на хорошем счету у правительства, в отличие от заведомо подозрительных и открыто дискриминируемых поляков. Во-вторых, за немцами «домашними» стояла самая мощная империя тогдашней Европы – кайзеровская Германия, в то время как польские территории были поделены между тремя сопредельными государствами. Наконец, численность немцев, проживавших во внутренних русских губерниях, не говоря уже о Петербурге и Москве, намного превышала количество поляков, сосредоточенных в основном в Привислинском крае, т. е. на своей исконной родине. Иными словами, немцы в России представляли такую привилегированную и квалифицированную силу, с которой невозможно было не считаться. Тем большую опасность стали они олицетворять собой в глазах русских алармистски настроенных националистов в условиях развернувшейся смертельной схватки между Россией и Германией. От такого массового, сплоченного, дисциплинированного и умного врага могла исходить самая серьезная угроза, можно было ожидать самых пагубных по своим последствиям враждебных действий. Разумеется, что русское общественное мнение, возглавляемое национальной интеллигенцией, подверженной на тот момент сильному влиянию психологических комплексов, унаследованных от Крымской войны и польского восстания, да еще и многократно усиленных горечью и шоком от совсем недавнего поражения в русско-японской войне, не могло остаться в стороне от активного обсуждения темы опасности «внутреннего немца» для Российского государства, воюющего с Германской империей – верховным воплощением национального государства для всего немецкого народа, пусть даже часть этого народа находилась в иностранном подданстве. Русские идеологи не так уж безосновательно предполагали, что общенациональные интересы могут оказаться для немцев более важным фактором, чем политическая принадлежность. «Германия превыше всего!» – к этому лозунгу в России прислушивались со всей серьезностью и тревогой, вследствие чего закономерно возникал и получал широкое распространение антигерманский ксенофобный алармизм. Русское общество рисковало подвергнуться атаке изнутри, и на это необходимо было сочно реагировать. 

        Первыми проявили беспокойство и во всеуслышание заявили о скрытой немецкой угрозе представители правого, консервативного спектра русской общественно-политической мысли. Наиболее авторитетным органом периодической печати, представлявшим консервативно-националистический полюс русского общества, была газета «Новое время». Ее ведущий публицист М. О. Меньшиков в целой серии программных статей предпринял обширный (но не лишенный тенденциозности)  исторический экскурс в прошлое русско-немецких отношений, представив процесс постепенного расселения выходцев из Германии по территории России в конспирологическом аспекте, как часть давно задуманной и последовательно проводимо в жизнь системы, вредоносной для Российского государства: «Глупый план основать немецкую империю на развалинах всей Европы всего более угрожает России, как стороне наименее населенной и уже тщательно подготовленной для немецкого нашествия. Подготовка велась не годы, не десятилетия, а целые столетия, и началась еще до Петра Великого, как бессознательный осмос, проникновение более напряженной народной стихии в менее напряженную» [2, с. 201]. Выразительно назвав Россию «пойманным Левиафаном», по своей доверчивости и неосторожности угодившим в сети, искусно расставленные немецким расчетливым коварством, Меньшиков изображал процесс немецкой колонизации русских территорий в терминах военных действий: «Обрусевшие немцы были гатью, по которой шло мирное нашествие других, не желающих сливаний и неспособных на него. Это авангард завоевателей. Таким считает их германское правительство, такими считают они себя и сами» [2, с. 206–207]. Массированное внедрение чужеродных элементов в народную жизнь и государственные отношения России воспринималось Меньшиковым исключительно негативно в силу безусловно вредных последствий, к которым это привело. Русский публицист утверждал, что порче подверглась самая сердцевина национальной жизни, что «в области наиважнейшей, в культуре, там, где решается жизнь и смерть народа, немецкое владычество не утвердило могущества нашего племени, а, напротив, в опасной степени расшатало его. В течение последнего столетия немецкое внутреннее засилье делает самые глубокие и тяжкие захваты, и как естественное следствие их начинается целый ряд бесславных войн, из которых каждая не доведена до победоносного конца по отсталости вооружения и военной организации армии» [3, с. 527].

        Обличение «немецкого засилья», ставшее общим местом в русской политической риторике тех лет, проецировалось Меньшиковым не только на современность, но и на гораздо более отдаленные времена, восходя еще к допетровской Руси. По этому поводу он приводит укоризненную челобитную «на немцев», поданную царю Михаилу Федоровичу от имени причта московских церквей нескольких приходов, где в середине XVII века расселялись иноземцы, и патетически восклицает: «Разве это не картина уже широко развернувшегося немецкого засилья? И где же, – в самой Москве, в твердыне русской государственности и православия!» [2, с. 204]. Именно к той давнишней исторической эпохе Меньшиков, не страшась впасть в анахронизм, относит начало немецких попыток завладения Русским государством изнутри, интерпретируемых, по катковкому антипольскому образцу, как злонамеренное интриганство, исходящее на этот раз уже от германских выходцев: «Немецкая колония, сложившаяся в Москве еще до Петра, сообразила тогда, что нет нужды завоевывать весь народ – достаточно покорить себе нравственно одного властителя, и вся земля будет лежать у их ног. Замысел почти удавшийся... Может быть, все ужасное, что мы переживали за эти двести лет и переживаем сейчас, могло бы быть объяснено этой старой немецкой интригой» [3, с. 529].

        Каково начало, таковы и последствия. Современное положение бедствующей России по сравнению с торжествующей Германией виделось Меньшикову, в полном соответствии с алармистскими установками, «снизу вверх», национально ущербным, ослабленным и клонящимся к окончательной гибели: «Наша страна сделалась Hinterland (глубинкой. – К. Р.) Германии, страной колонизации для западных культуртрегеров среди “низшей расы”. Пользуясь нашим “золотым сердцем” и доходящим до глупости гостеприимством, забирая наши земли, капиталы и власть, немцы укрепились в мысли, что славянство вообще и Россия в частности есть только подстилка для германской народности, вроде соломенной подстилки в хлевах для породистого немецкого скота...» [3, с. 532]. Главную причину столь плачевного состояния России Меньшиков усматривал в том систематическом вреде, который наносило немецкое засилье русской национальной культуре, якобы преднамеренно профанируя и искажая ее. Результаты такого культурного угнетения долгосрочные и удручающие: «Даже победоносная война обнаружит крайнюю опасность нашей культурной отсталости. Теперь-то мы ясно видим, что владычество немцев у нас было недобросовестным в высшей степени. У себя в Германии немцы за эти двести лет из всех сил старались просвещать народ, ибо для них это был родной народ, который они любили. У нас же они не любили русского народа, который кормил их, а глядели на него с презрением. <...> Влиятельные немцы умышленно старались держать нас в черном теле и навсегда приурочить к наиболее грубым, чернорабочим формам труда» [3, с. 535].

        Взгляды Меньшикова на подавление русской национальной культуры под недобросовестно конкурировавшим с ней немецким влиянием в полной мере разделял еще один активный публицист «Нового времени» – знаменитый В. В. Розанов, указывавший в своих статьях на кризисное состояние русской науки, подавленной и подорванной изнутри бесконтрольно пропитавшим ее немецким духом: «Россия “германизировалась” снизу и доверху, от пуговиц и виц-мундира департаментского чиновника до Академии наук, до гимназических программ, до уставов университетов и до профессорских диссертаций. Своего ума – нигде; везде ум, вкус, выбор – подражательный, вторящий» [4, с. 28]. Закономерным итогом многолетнего немецкого давления на русскую систему образования, без которого невозможно формирование самостоятельной, здоровой и жизнеспособной нации, стало, по наблюдению Розанова, истощение умственных, духовных и даже физических сил страны: «Как ученые компилировали германскую науку, так министерства компилировали и вторили германским указаниям и германским примерам. Что в русских школах русского? Все это – шаблоны, взятые из Германии и перенесенные в Россию. От гимназического учебника до центральных государственных учреждений везде в России были господами “не русские”. И все это было прекрасным подготовлением к войне.

        И вот она грянула. Поистине грянула на нас неподготовленных. Мы, как недокормленная и отощавшая нация, вступили в борьбу с упитанною на наших хлебах Германией» [4, с. 467]. 

        Более того: согласно алармистской концепции Розанова, само революционное социалистическое движение в России, включая пресловутый марксизм, являлось чуть ли не результатом идеологической диверсии со стороны породившей его Германии, стремившейся через внедрение разрушительной идеологии расколоть русское общество, обессилить государство и, в конечном счете, ловко воспользоваться всем этим в военных целях, сделав сбитую с толку жертву легкой добычей своей хищнической экспансии. Розанов постарался показать немецкую интригу в действии, не очень-то правомерно возлагая всю тяжесть ответственности за внутренний кризис страны исключительно на внешние, враждебные ей силы:  «Россия снаружи и литературно вся волновалась принципами и лозунгами “классовой борьбы” и “сословной розни”. Откуда это было? Что за явление? Эта несчастная тема была заброшена к нам из Германии, подготовлявшей Россию к борьбе с собою. Это подготовление шло двумя линиями: укреплением себя и предварительным ослаблением врага. <...>

        Лозунг Германии, “подготовлявшей Россию к поражению”, передался подшептыванием к нам, и у нас он пошел по двум линиям: подведение под подозрение русского общества, якобы сплошь революционного; революционизирование общества, дабы “подозрение” не везде оказывалось ошибочным; захват во многих областях практической работы России в свои руки. Это создало материальное богатство Германии. Германия воюет с Россией на русские деньги, извлеченные у нас через германскую торговлю и промышленность в России» [4, с. 444].

        Винить во всем противника, а не себя, – это, конечно, весьма удобная позиция, и русские публицисты воспользовались ею сполна. Чрезмерно увлекающийся и склонный к парадоксам и крайностям Розанов явно, что называется, перегнул палку, когда даже такой исторически укоренившийся русский национальный порок, как склонность к пьянству, приписал коварным расчетам германского милитаризма. Одобрительно комментируя введение в России сухого закона в военное время, Розанов совсем некстати помянул при этом немцев: «Эта водка, по-немецки “шнапс”, была лучшим другом германского засилья, без которого Германия и не затолкала бы нас никогда в такое гнилое болото. Но при водке ей открывались поистине полные перспективы полного покорения Руси, даже не поднимая на нас меча» [4, с. 27]. Вот, оказывается, кто виноват в спаивании населения России. Воистину: с больной головы да на здоровую! Впрочем, алармистский национализм основывается скорее на мифологии, чем на логике, и обращен не столько к рациональному мышлению, сколько к эмоциональному восприятию. Действующим началом алармистской аргументации выступает обычно не интеллектуальная дефиниция, а образная метафора. Надо признать, что в общем контексте взволнованной речи это производит достаточно сильное впечатление и выглядит (звучит) подчас вполне убедительно, зато вне исходного контекста такого рода заявления приобретают иной раз оттенок невольного комизма, как, например, в случае с поиском Розановым причин болезни русского общественного и государственного организма: «Мы хворали, и никто не принимал ни одной меры, чтобы не только побороть и выгнать болезнь, но даже опознать ее, определить ее границы; определить точки ее приложения к нашему телу. “Все болело” у нас от немца, “везде больно”, – жаловался неопределенно хилевший русский человек» [4, с. 27]. Ну, конечно же: во всех русских бедах виноваты немцы, хотя обычно в подобных случаях вину принято возлагать на представителей совсем другого народа (кстати сказать, больше всего пострадавшего в ХХ веке именно от немцев).

        Но обсуждение вопроса об антисемитских традициях ксенофобного алармизма потребовало бы отдельного рассмотрения. Кроме того, он все-таки напрямую не связан с антигерманской темой в русской консервативной публицистике. Более целесообразным будет анализ того, какими виделись представителям националистической интеллигенции, подобным Меньшикову и Розанову, пути практической реализации алармистских предостережений. И здесь, как это ни странно, им удалось предложить в высшей степени ясный, здравый и эффективный способ преодоления национального кризиса. Способ этот в краткой форме может быть сформулирован как призыв к опоре на собственные силы, достижению самостоятельности, активной культурной работе над собой. Об этом совершенно справедливо написал Меньшиков за несколько месяцев до начала войны: «Предположить Россию культурной в народных массах – это будет уже не великая держава, а трижды великая, ибо по населению своему она и теперь равняется почти трем Германиям, сложенным вместе. Тогда все мечты о России, как ближайшей колонии для германской расы, придется оставить. Россия явится уже не колонией, а сама – великим колонизатором, способным превращать пустыни в цветущие поля» [2, с. 172]. Считая, что русскому национализму, в отличие от германского, следует быть оборонительным, а не наступательным, Меньшиков возлагал надежды на избавление России от пагубного немецкого засилья, на долженствующее последовать за этим возрождение и преображение общества, избавление его от чужеродного паразитизма, парализующего народные силы. Результаты такой национальной культурной работы будут самыми плодотворными: «Оздоровленный народ создаст и более здоровую государственность, которая будет способна сорганизовать силы нации для всегда победоносной обороны» [2, с. 173]. Солидаризуясь с Меньшиковым, Розанов в разгар войны призывал соотечественников к всемерному укреплению национальной самобытности: «На свои ноги становитесь, на свои ноги! В работе, но прежде всего в мысли, в характере, в достоинстве» [4, с. 467]. Итоговый вывод Розанова неоспорим: «Как только поднимутся русские руки к работе – ни немец, никто другой нам не будут страшны» [5, с. 418]. К этим словам стоит прислушаться. Они действительно оправдались – если не в годы Первой мировой войны, то в эпоху Второй мировой, когда народам нашей страны пришлось иметь дело с тем же грозным противником, но в еще более свирепом обличье.

        Объективность анализа специфики ксенофобных алармистских комплексов в национальном сознании русской общественности требует обратиться к взглядам и высказываниям представителей также либеральных кругов отечественной интеллигенции тех лет. Их публикации, преимущественно на страницах таких изданий, как журнал «Русская мысль» или газеты «Утро России», «Русские ведомости» и «Биржевые ведомости», способствовали обсуждению национального вопроса с позиций, во многом альтернативных политическому консерватизму «Нового времени». Однако общая тональность алармизма объединяла их антигерманские публицистические декларации и делала солидарными перед лицом остро ощущаемой всеми немецкой опасности.

        Идейно-мировоззренческую установку либерального национализма отчетливее всех сформулировал Н. А. Бердяев: «Мировая война остро ставит вопрос о русском национальном самосознании» [6, с. 21]. По его мнению, потребность в национальной самодентификации резко обострилась в условиях открытого враждебного влияния сильной экспансионистской нации: «Нужно раскрыть в себе мужественный лик под угрозой поглощения германизмом» [6, с. 33]. В характеристике этой угрозы Бердяев перенес основной акцент с внутренних проблем на внешнеполитические отношения, в которых кайзеровская империя олицетворила воинственный германский дух, устремленный против славянского мира, историческим лидером которого была Россия: «Агрессивный пангерманизм, жаждущий мирового господства, означает перманентное царство милитаризма, это – занесенный над всем миром кулак, варварская сила, угрожающая культуре. <...> Пангерманизм – вечная угроза для славянства, для его существования и будущего» [6, с. 245]. Вывод из этого противопоставления двух непримиримых мировых сил, по мнению Бердяева, предопределял историческую миссию отечества: «Россия призвана и избрана охранить не только славянство, но и весь культурный мир от германской опасности, обращенной ко всем народам своим варварским ликом» [6, с. 246]. Однако для победы над могущественным внешним врагом требовалось несокрушимое внутреннее единство, к чему горячо и неустанно призывал в своей публицистике Бердяев. Но до единства было далеко, и вину за раскол в обществе Бердяев, как и Розанов, склонен был возложить опять-таки на пагубное вторжение инонациональной стихии во внутреннюю жизнь русского народа. Россия несколько преувеличенно виделась Бердяеву страдательной жертвой подрывной деятельности Германии: «Давно уже германизм проникал в недра России, незаметно германизировал русскую государственность и русскую культуру, управлял телом и душой России. Ныне германизм открыто идет войной на славянский мир» [6, с. 33]. Единственным реальным спасением от потенциальной угрозы злокачественного метастазирования чужой нации в государственном организме являлось, в глазах Бердяева, внутреннее национальное самоочищение, преодоление вредоносных этнических начал, собственное перерождение и возрождение, что и призвано было стать сущностью происходивших общественных процессов: «Внешнее нашествие немцев, угрожающее чести России, быть может, освободит нас от внутренней неметчины и поможет создать государственность, более согласную с духом русского народа. <...> Неметчина напала на нас извне, как кара за грехи нашей внутренней неметчины, исказившей наш национальный лик» [6, с. 247]. Иными словами, подлинные итоги войны виделись Бердяеву не столько в военно-политическом аспекте, сколько в духе торжества пробужденного и активизированного национального самосознания: «Война должна освободить нас, русских, от рабского и подчиненного отношения к Германии...» [6, с. 34].

        Вполне разделяя в этом плане позицию Бердяева, сходные алармистские национальные мотивы развивал в своей публицистике В. Ф. Эрн, объединивший отдельные статьи в рамках сборника с программным заглавием «Меч и крест»: «Параллельно с превращением России в экономическую колонию Германии шел crescendo процесс германизирования всего умственного и духовного обихода среднего русского просвещенного человека. Перед войною насыщенность культурными внушениями германизма дошла до предела, и те, кто были более чуткими, чувствовали в воздухе приближение страшной грозы» [7, с. 358–359]. По мнению Эрна, корень проблемы заключался в недопустимом навязывании воли одного народа другому, что могло привести к окончательной утрате национальной самобытности и духовной гибели вследствие такого порабощения: «Усвоение благ немецкой культуры – в совершенном параллелизме с усвоением благ немецкой промышленности – из добровольного, основанного на вольной воле и охоте усваивающих, превратилось в нечто принудительное и насильственное. <...> Это нарушение свободного отношения к немецкой культуре грозило нам неисчислимыми бедствиями, от которых, к счастью, избавила нас война» [7, с. 351]. Эрн был уверен, что гегемония одной нации над другой не могла быть терпима ни в коем случае, поскольку лишь «национальное здоровье, духовное и физическое, должно занимать безусловно первое место...» [7, с. 352]. В конечном счете, органическим ответом на немецкое засилье в русской жизни становилось, согласно Эрну, решительное и категорическое отторжение элементов чужеродной культуры в процессе упорной борьбы двух взаимоисключающих наций: «Так форсировка немецкой культуры, принеся много бедствий и унижений России, в виде кармы за свое насильничество и за то, что посягнула на духовную суть России, – против всякой воли своей, исподволь приготовила духовный отпор и восстание против себя...» [7, с. 359]. Исход такой борьбы прогнозировался Эрном с торжественным публицистическим пафосом, к вящему посрамлению противника, когда «перед немцами вдруг вместо веселого пира и грабежа встала грозная и неумолимая их судьба» [7, с. 359].

        Было в русской либеральной публицистике времен Первой мировой войны не только национальное, но и геополитическое измерение. Бердяев прямо обвинял противную сторону в навязывании России изоляционистской политики, в ущемлении международного положения державы, ослаблении ее позиций среди других государств, попавших в сферу влияния кайзеровской империи: «Германизм всегда был главным препятствием для мировой роли России. Германизм всегда был заинтересован в том, чтобы удерживать Россию в состоянии замкнутого государства, провинциального и партикуляристического существования» [6, с. 302]. Аналогичных взглядов придерживался и князь Е. Н. Трубецкой, тщательно обосновывавший геополитический аспект русско-германского противостояния: «Россия должна быть или заперта в проливах враждебной ей силой могущественнейшей мировой державы – Германии и, следовательно, впасть в полную материальную зависимость от нее; или же она должна так или иначе господствовать над проливами, чем создается для нее в свою очередь положение величайшей мировой державы» [8, с. 355]. По убеждению Трубецкого, от исхода борьбы России с Германией непосредственно зависела общая расстановка этно-национальных сил на мировой арене: «Если родственные нам славянские племена не устоят против напора воинствующего германизма, то не устоит перед ним и Россия. Напротив, если России суждено оставаться целой и неделимой, то германскому игу над славянами вообще должен быть положен конец» [8, с. 353]. Иными словами, традиционные славянофильские концепции всемирного противостояния германских и славянских народов получили свое высшее выражение и геополитическое подкрепление именно в годы Первой мировой войны.

        Наконец, еще одной чрезвычайно важной проблемой, активно обсуждавшейся в либеральной печати, стал вопрос о выстраивании межнациональных отношений в послевоенный период, который, как ожидалось, должен был проходить под знаком победы России и ее союзников над Германией, Австро-Венгрией и Турцией. Здесь надо в полной мере отдать должное русским публицистам: если в своих националистических и геополитических выкладках они не сумели избежать изрядной доли нетерпимости по отношению к германскому духу, то послевоенное мироустройство виделось им в тонах примирения, взаимного принятия и уважения того лучшего, что всегда есть в национальной культуре каждого народа. Об этом проницательно сказал Бердяев, утверждая, что «всего более должна быть Россия свободна от ненависти к Германии, от порабощающих чувств злобы и мести, от того отрицания ценного в духовной культуре врага, которое есть лишь другая форма рабства» [6, с. 34]. Исходя из заветов подлинного гуманизма и духовной мудрости, Бердяев справедливо предостерегал, что «не хорошо, не красиво будет, если рабье отношение к германской культуре, которое было болезнью русских, сменится столь же рабьим погромом германской культуры. Рабий бунт так же унизителен, как и рабья покорность. Будем свободны» [6, с. 287].

        Еще более глубоко и емко выразил суть национального подхода к немецкой проблеме Трубецкой: «Та война, которую мы ведем в настоящее время, есть прежде всего борьба против узкого национализма одного народа, ставшего всеобщим врагом... <...> Спасение России заключается единственно в том знамени, которому она служит, в победе над национализмом и алчностью, в разрешении все той же нравственной задачи всемирной культуры – национального вопроса в его мировом объеме и значении» [8, с. 376–377]. Итоговые суждения Трубецкого могут с полным правом рассматриваться в качестве идейного завета, оставленного либеральной публицистикой по национальному вопросу: «Если Германия избрала путь духовной розни, то мы должны противопоставить ей путь внутреннего духовного сближения со всеми народами» [8, с. 380]. В общем-то, либеральная программа Трубецкого не противоречит консервативной доктрине Меньшикова, а служит ее органическим дополнением. Действительно, лишь сильный, самодостаточный, уважающий себя и уверенный в себе народ может рассчитывать на равноправное положение среди других народов, и только прочная опора на собственный духовный и культурный потенциал способна избавить его от опасности стать объектом чужой национальной экспансии. 

        Таким образом, националистические алармистские комплексы, несмотря на свою психологически болезненную подоснову, все-таки несли в себе плодотворное идейное зерно. Однако отсеять это рациональное зерно от мифологизированной ксенофобной риторики оказались способны именно представители отечественной интеллигенции, в силу их более высокого культурного уровня и устойчивого навыка интеллектуальной рефлексии, но не обывательские массы, так и оставшиеся в плену вульгарных националистических представлений, преимущественно шовинистического толка, иронически воспроизведенных уже много лет спустя после завершения той роковой для Российской империи войны, в эмиграции, Г. В. Ивановым: 

                (В чайной «русского народа»
                Трезвенники спирт глушили:
                – Внутреннего – жарь резинами!
                – Немцев – закидаем шапками!) [9, с. 308].

        Война была проиграна, а что касается шапок, то уместнее всего не разбрасываться ими с напрасными похвальбами, а молча снять с голов в знак скорбной памяти о миллионах погибших, так и не увидевших победы.

        Война прошла, но свой след она оставила, в том числе неизгладимый след в истории отечественной культуры и общественно-политической мысли. Многие националистические комплексы, которые активно разрабатывались в то время, не до конца изжиты и в наши дни. Распад Советского Союза, знаменовавший поражение социалистической системы в «холодной войне» с капиталистическим Западом, вызвал в массовом сознании травму ничуть не меньшую, чем когда-то разгром в Крымской войне. Фантомные комплексы былого величия по-прежнему хорошо уживаются с алармистской ксенофобией, только теперь объекты этой националистической тревоги существенно поменялись. А вот здравые советы по ее преодолению остались, как и раньше, вполне актуальными и действенными: укрепляйте себя, уважайте других, будьте внутренне дружны – и тогда никакой внешний враг не будет вам страшен.   

                Литература

    1.  Янов А. Л.  Патриотизм и национализм в России. 1825–1921. – М.: Академкнига, 2002. – 398 с.   
    2.  Меньшиков М. О.  Из писем к ближним. – М.: Воениздат, 1991. – 224 с.
    3.  Меньшиков М. О.  Письма к русской нации. – М.: Москва, 2000. – 560 с.
    4.  Розанов В. В.  В чаду войны (Статьи и очерки 1916–1918 гг.). – М.: Республика; СПб.: Росток, 2008. – 621 с.      
    5.  Розанов В. В.  На фундаменте прошлого (Статьи и очерки 1913–1915 гг.). – М. Республика; СПб.: Росток, 2007. – 638 с.
    6.  Бердяев Н. А.  Падение священного русского царства: Публицистика 1914–1922. – М.: Астрель, 2007. – 1179 с.
    7.  Эрн В. Ф.  Сочинения. – М.: Правда, 1991. – 576 с.
    8.  Трубецкой Е. Н.  Смысл жизни. – М.: Республика, 1994. – 432 с.
    9.  Иванов Г. В.  Стихотворения. – СПб.: ДНК, 2005. – 768 с.

         Октябрь 2013