Правая и левая крайности

                (Правоконсервативный и леворадикальный подходы
                к проблеме национальной безопасности в русской публицистике по национальному вопросу
                в годы Первой мировой войны)

        Уже давно и прочно вошла в массовое сознание и не подвергается ни малейшему сомнению аксиома, согласно которой журналистика, в особенности политическая, является наглядным отражением процессов, протекающих в обществе. Это, конечно, так, но требуется внести одну существенную поправку: такое отражение зачастую оказывается не прямым, а опосредованным. Очень многое зависит от точки зрения журналиста, от его политических пристрастий и занимаемой гражданской позиции. Используя образное сравнение, можно сказать, что журналистика представляет собой не зеркало, а, скорее, бинокль, который способен давать как сознательно преувеличенное, так и заведомо преуменьшенное изображение, – здесь все зависит от того, какой стороной повернуть этот бинокль к глазам наблюдателя. Политическая журналистика неизбежно несет на себе сильный налет ангажированности, груз партийных установок и субъективных предпочтений деятелей, стоящих у руля подобных изданий. Вот почему при анализе суждений в политической публицистике по какому-либо вопросу необходимо учитывать противоположные мнения непримиримых оппонентов, чтобы не упустить из виду специфику взаимоисключающих мировоззрений и программных установок. Изучение различия подходов к одной и той же проблеме позволяет более явственно ощутить и глубже осознать всю ее сложность, не поддающуюся упрощенным односторонним решениям.

        К числу важнейших социально-политических проблем, разработкой которых отечественная публицистика неустанно занимается много десятилетий, принадлежит проблема межнациональных взаимоотношений. Она возникла отнюдь не вчера, ведя свое начало издавна и периодически то на время затухая, то вновь резко обостряясь в кризисные моменты, переживаемые нашей страной. В самых общих чертах проблема эта распадается на две составные части: противостояние внешнему врагу (иностранцам) и внутренние межэтнические противоречия между «своими», начинающими восприниматься в качестве «чужых», а точнее – чуждых и недружественных. Первый вариант типичен для военных кампаний с зарубежными государствами, второй присущ общественным конфликтам на так называемой национальной почве. Но возможен еще и третий случай, когда, в условиях открытых военных действий с агрессивными соседями, некоторая часть собственного населения, относящегося к той же национальности, что и внешний противник, видится встревоженному и разгоряченному общественному (массовому) сознанию зловещей «пятой колонной», скрытым внутренним врагом, опасной силой, готовой в любой момент нанести серьезный ущерб изнутри. Такого рода ксенофобия возникает, как правило, исключительно в военное время при наличии среди собственных граждан большого количества представителей нации, воюющей против данного государства. Случаи эти, хотя они, наверное, и могут выглядеть для постороннего наблюдателя чем-то совершенно экзотичным и алогичным, на самом деле встречаются не столь уж редко, а переживаются и изживаются всегда крайне непросто.

        Классическим примером подобного рода ксенофобного комплекса военного времени могут служить внутриполитические события в России в период Первой мировой войны, когда на государственном уровне властями была развернута пропагандистская акция по борьбе с «немецким засильем» во всех областях социально-экономической жизни страны. Военные перипетии складывались для России, как известно, отнюдь не блестяще. Положение на германском фронте было тяжелым. Великое отступление весны-лета 1915 г., утрата Польши и значительной части западных губерний вызывали естественное негодование и возбуждение в обществе. Как всегда бывает в таких ситуациях, правящие силы были в высшей степени заинтересованы в переключении общественного внимания с критики правительства на поиск виновных за пределами военно-административных сфер. Психологическая потребность в выявлении фигуры полумифического «внутреннего врага» явственно ощущалась официальными идеологами. Срочно надо было «выпустить пар» общественного возмущения, чтобы оно не успело принять гораздо более опасные для властей предержащих стихийные и уж тем более организованные революционные формы. Вполне предсказуемо, что на роль такого внутреннего «громоотвода» как нельзя лучше подходили российские немцы, количество которых было очень значительны и которые продолжали традиционно занимать слишком заметное место в жизни страны. В условиях не просто военного времени, а войны, причем крайне ожесточенной и именно с Германией, внутренние немцы закономерно становились самой удобной мишенью для энергичного националистического шельмования. Видимо, инициаторы этой внутриполитической ксенофобной тактики рассчитывали на обычный эффект национального сплочения против общего врага. Немцы на фронте и немцы в тылу представлялись как два тесно взаимосвязанных компонента смертельно опасной угрозы самому существованию Российской империи. 
 
        Антинемецкая кампания, начатая по инициативе политиков из правоконсервативного лагеря, была тотчас же  готовностью поддержана официальной и официозной прессой. Во многих газетах публиковались соответствующие речи депутатов Государственной Думы из фракций правых и националистов, пафосно призывавших общественность к активизации повсеместной борьбы с немецким засильем. Для этого была даже создана профильная комиссия в Думе, и один из ее влиятельных членов, граф В. А. Бобринский, торжественно провозглашал с думской трибуны: «Господа, мы призываем и общество, и правительство к продолжению и дальнейшему неослабному развитию, без всяких исключений, без всяких поблажек, на которые мы всегда так склонны, борьбы с немецким засильем внутри страны, дабы, когда враг будет изгнан из России, Россия оказалась бы свободной от больших и маленьких Биронов, от экономического ига наших предприимчивых, но исторических врагов» [1, с. 47–48]. Логика мыслей графа Бобринского была достаточно проста и абсолютно традиционна, целиком основываясь на устоявшихся стереотипах солидарного общественного реагирования на внешние вызовы: «Перед нами одна великая национальная цель: отразить жестокого, неумолимого, сильного врага, очистить территорию нашу от него и этого врага навсегда окончательно сокрушить» [1, с. 45].

        К большому сожалению оратора, возвещенная победа пока что упорно не давалась в руки. Этот факт представлялся оскорбительным для национального самосознания и поэтому совершенно нетерпимым. Надо было чем-то объяснить возникшие неудачи – и лучшим, с точки зрения националистически настроенного ультраправого политика, выходом из ситуации казалось разоблачение якобы имевших место вредительских происков вражеских агентов. В результате такого конспирологического подхода получалась следующая риторическая картина, одновременно патриотическая и апологетическая в плане изображения желанной лояльности населения по отношению к власти: «Господа, вспомните прошлый год, вспомните начало июля прошлого года. В то время Петербург, Москва были охвачены сильным рабочим движением, рабочими забастовками, на наших улицах были баррикады. Но стоило наглому врагу объявить нам войну, и, по мановению волшебного жезла, все вошло в порядок: рабочие стали у своих станков и доказали свою государственную мудрость, свою зрелость, свой патриотизм, сознательный патриотизм. И мы уверены, что, по примеру Америки, если бы германские агенты их попытались вновь смутить и вызвать среди них брожение, дабы остановить работы на фабриках и заводах, снабжающих армию средствами обороны, рабочие сами сумеют дать этим агентам отпор» [1, с. 47].

        В полном идейном единстве с графом Бобринским проводил свою линию еще один видный оратор правых консерваторов – Н. Е. Марков. Для обеспечения полнейшей консолидации общества он также возлагал надежды на потенциальные ресурсы националистической политики в государственном масштабе. Такие периодические издания черносотенной направленности, как «Земщина» и «Русское знамя», регулярно перепечатывали в своих столбцах произносимые им в Думе программные заявления, подобные этому: «Я хочу просить вас, господа: занимайтесь войной и только войной. Мы, правые, господа, говорили и говорим: кроме врага внешнего, зверского германца, которого надо раздробить так, как он собирался раздробить нас, есть враги внутренние. Это три врага» [2, с. 122].

        Здесь весьма любопытен состав этих врагов. Первым признавалась дороговизна жизни, вызванная военным лихолетьем; в роли третьего врага выступало извечное в России всеобщее взяточничество должностных лиц, корыстно пользующихся в своих интересах трудностями, испытываемыми страной. А на срединное, второе место ставился, как и следует ожидать, националистический жупел: «Второй враг – это те германцы, которые под видом русского подданства проникли в Россию и захватили многие очаги русской жизни. Вот с ними боритесь, с немецким засильем, не вообще со всяким человеком, имеющим немецкую фамилию, а боритесь с германцами, проникшими из Германии под видом двойного подданства» [2, с. 123].

        В отличие от своего думского коллеги, «теоретика» националистической политики графа Бобринского, Марков имел склонность к практическим рекомендациям по выбору наиболее действенных средств решения немецкого вопроса в России. Черносотенная пресса разместила публичный отчет о заседании нижегородского отдела «Союза русского народа», где Марков выступил в ноябре 1915 г. с предложением, невольно заставляющим вспомнить древнеримскую систему вознаграждения ветеранов-легионеров земельными участками в покоренных провинциях: «Необходимо всех немцев-колонистов, приехавших в Россию в течение последних 50 лет, выселить, а земли их раздать раненым воинам-крестьянам» [2, с. 149]. Да только вот Россия в 1915 г. вовсе не захватывала вражеские провинции, а, наоборот, теряла собственные губернии, попадавшие под немецкую оккупацию, так что «классический» совет Маркова оказался, мягко говоря, несвоевременным и неуместным, и это не говоря уж о том, что вряд ли существовали законные основания и моральные резоны приравнивать немецких колонистов с их образцовыми хозяйствами к диким варварам-германцам, побежденных в годы оны римлянами. Что и говорить, думский депутат Николай Марков отнюдь не был римским императором Юлием Цезарем. 

        Красноречивее всех в правом лагере Государственной Думы высказывался по немецкому вопросу В. М. Пуришкевич. Чересчур увлеченный фракционной борьбой в парламенте, он и проблему немецкого засилья интерпретировал в партийной терминологии, развивая представления о целой особой партии подрывного характера, вступившей в коварный тайный союз с предателями из числа презренных русских отщепенцев: «У нас есть одна система – система в тыловой разрухе; эта система создана Вильгельмом и проводится им с изумительной последовательностью при помощи немецкой партии, работающей в тылу у нас, не покладая рук, и тех элементов, подонков русского общества, которые считают возможным обслуживать врага» [3, с. 91].

        Будучи политическим деятелем крайне правого, консервативно-монархического, толка, Пуршкевич демонстративно отождествлял с изменниками родины и пособниками внешнего врага тех представителей левых сил, активистов революционного движения, которые занимали последовательную антивоенную позицию. Для их обличения и разоблачения блестящий думский оратор не скупился на самые пафосные интонации и колоритные образы: «Что день, господа, то выше поднимает в России голову немецкая партия, работающая здесь для успеха нашего врага, слабеющего с каждым днем на поле брани и видящего якорь своего спасения в беспорядках внутри России, а не в победе над русской армией, что для немцев недостижимо. <...> Нет слов для выражения негодования поэтому против тех, которые позволяют себе, повинуясь клику грязных агитаторов, покинуть свой труд в тылах, пойти на улицу с политическими требованиями в тяжелые дни переживаемых Россиею событий; название им: предатели, пособники успеха немецкого оружия, изменники родины, убийцы своих братьев, сидящих в далеких окопах на полях сражения, в снежных сугробах» [3, с. 239].

        Стремясь присвоить себе идеологическую монополию на патриотизм, Пуришкевич прибегнул к исконному полемическому приему инвективного сопоставления своих левых оппонентов, как заведомо заслуживающих осуждения отступников общего дела, с «полным национального самосознания русским народом, верноподданнически сплотившимся в своем единомыслии вокруг престола в целях осуществления своих национальных, великодержавных и славянских задач...» [3, с. 241]. Такой резкий контраст должен был лишний раз подчеркнуть оторванность революционных агитаторов деятелей от народной жизни, обозначить антинациональный и противогосударственный характер их деятельности.

        Но все усилия политиков правого лагеря оказались в конечном счете тщетными и не увенчались успехом. Затянувшаяся, да к тому же еще и неудачная, война стала мощнейшим фактором усиления кризисных процессов в обществе. Народ до крайней степени устал от войны и стремился как можно скорее с ней развязаться. На этом фоне речи думских ораторов правоконсервативного крыла были обречены на отсутствие позитивного отклика, звуча, по сути дела, в политическом вакууме, постепенно образовавшемся вокруг полностью дискредитировавшей себя имперской власти. Для государства складывалось чрезвычайное опасное положение.

        К сожалению, не были вовремя услышаны и должным образом восприняты замечательные слова публициста газеты «Новое время» М. О. Меньшикова, разделявшего традиционные консервативно-патриотические ценности и с большим талантом выражавшего их в своих многочисленных статьях. Он ясно осознавал, каким методами следует бороться за обеспечение национальной безопасности, предложив единственно возможный, с его точки зрения, путь преодоления общественно-политического кризиса, вызванного и усугубленного мировой войной: «Было бы непониманием истинной природы мужества ограничить ее роль только внешней безопасностью. Все понимают, что не менее важна внутренняя безопасность, требующая большого бесстрашия перед всеми разрушительными силами внутри. Осознав явную опасность, всегда бестрепетно нападать на нее и непременно одерживать верх над ней – в этом вся формула внутренней политики» [4, с. 538–539]. Призыв остался без ответа.

        Консерваторы-государственники явно проигрывали в политической борьбе своим либеральным и революционным оппонентам. Поэтому совершенно закономерным стало окончательное падение авторитета правой патриотической идеологии, на что с обоснованной критикой указал один из ведущих исследователей истории правых партий в России Ю. И. Кирьянов: «Однако в резко ухудшавшихся условиях военного времени как бы заданная прямолинейность, негибкость, “отсутствие интеллигентных сил”, улавливающих злободневные вопросы и подсказывающих их решение, распри между руководством центральных партий, отражавшиеся и в органах печати, привели к тому, что, по свидетельству самих правых, их печать (и центральная, и особенно провинциальная) была ниже критики и имела “весьма ограниченное распространение”» [5, с. 414].

        Зато тем большую силу неуклонно набирало в эти годы леворадикальное, революционное движение, представленное широким спектром партий, объединений и групп – от социал-демократов (подразделявшихся на фракции меньшевиков и большевиков) и эсеров до анархо-синдикалистов и националистов окраинных регионов империи. В вопросе об отношении к войне тон задавал лидер большевиков В. И. Ленин. Его программная статья под названием «О национальной гордости великороссов» прямо и недвусмысленно отмежевывала позицию представителей социалистической демократии от великодержавно-империалистических установок правового лагеря: «Мы полны чувства национальной гордости, и именно поэтому мы особенно ненавидим свое рабское прошлое (когда помещики дворяне вели на войну мужиков, чтобы душить свободу Венгрии, Польши, Персии, Китая) и свое рабское настоящее, когда те же помещики, споспешествуемые капиталистами, ведут нас на войну, чтобы душить Польшу и Украину, чтобы давить демократическое движение в Персии и в Китае, чтобы усилить позорящую наше великорусское национальное достоинство шайку Романовых, Бобринских, Пуришкевичей» [6, с. 83].

        Для беспощадного бичевания патриотов правого толка Ленин нашел весьма хлесткие определения из арсенала самой тяжелой артиллерии полемической публицистики, доходящей в своем страстном накале до саркастической памфлетности: «Никто не повинен в том, если он родился рабом; но раб, который не только чуждается стремлений к своей свободе, но оправдывает и прикрашивает свое рабство (например, называет удушение Польши, Украины и т. д. “защитой отечества” великороссов), такой раб есть вызывающий законное чувство негодования, презрения и омерзения холуй и хам» [6, с. 83].   

        Национальные акценты преднамеренно перемещались из внешнеполитической сферы в область классовой борьбы внутри самого воюющего государства. В попытке использовать военные потрясения для свержения ненавистного ему самодержавного строя в России, Ленин не остановился перед тем, чтобы бескомпромиссно порвать с традиционными государственно-патриотическими подходами, выдвинув очень сильный, но далеко не бесспорный тезис о том, что «нельзя великороссам “защищать отечество” иначе, как желая поражения во всякой войне царизму, как наименьшего зла для 9/10 населения Великороссии...» [6, с. 83]. По удачному определению современного английского исследователя истории российских революций Т. Шанина: «В своей швейцарской эмиграции Ленин сделал следующий шаг, призвав к глобальному превращению империалистической войны в социалистическую – к непосредственному переводу мировой войны в мировую революцию» [7, с. 358]. 
 
        Эту на первый взгляд капитулянтски-пораженческую, а на самом деле очень удачную с точки зрения эффективности антивоенной агитации мысль подробно обосновал ближайший ленинский соратник Г. Е. Зиновьев в написанной им совместно с Лениным сборником статей под общим заглавием «Против течения» (имелось в виду повсеместное усиление в общественной среде воюющих стран социал-шовинистических настроений, предполагавших желание победы решающей именной своему государству и, соответственно, правительству). Зиновьев публично декларировал в предисловии: «Мы не скрываем от себя: шовинистическое течение сейчас очень сильно. Зараза приняла колоссальные размеры. Это не избавляет нас от обязанности, а, напротив, повелительно диктует нам – грести против течения» [8, с. 129].

        Именуя, вслед за Энгельсом, русскую имперскую дипломатию «иезуитским орденом», Зиновьев проводил непреодолимую грань между властями предержащими и простым русским народом, для которого цели мировой войны и так называемые «исторические задачи России», столь активно поднимавшиеся в это время на щит многочисленными публицистами, причем не только ультраправого лагеря, но и вполне либеральных кругов, были, действительно, малопонятны и практически совершенно чужды: «“Мы – русские, и потому мы – за победу России!” – говорят нам. Точно победа русского “иезуитского ордена” в самом деле будет победой России, т. е. победой русских рабочих, крестьян, русского народа. Точно в самом деле русскому народу нужно закабаление Галиции, завоевание Константинополя с проливами, присоединение Персии и т. д.» [8, с. 137].

        У Зиновьева, как и у Ленина, национальные и геополитические аспекты подменялись социально-классовыми доктринами, и это оказалось намного ближе и созвучнее массам, нежели государственническая программа правых, тем более что она и вправду была во многом уязвима в разделе интерпретации межнациональных отношений государствообразующего русского народа с представителями «инородческих» окраин империи. Зиновьев очень чутко уловил эту слабину великодержавной идеологии, именно на этой проблеме сосредоточив огонь своей острой и едкой критики: «Во всяком случае, мы не можем забыть, что победа “России” означает сейчас непосредственно громадное абсолютное ухудшение положения для нескольких миллионов галицийского населения, что та же победа “России” намечает разрешение в духе Пуришкевича, в духе кнута и виселицы, национального вопроса в России, касающегося десятков миллионов украинского, польского, еврейского и др. населения» [8, с. 140].

        Практические выводы Зиновьева, как и следовало ожидать, полностью совпадали с ленинской революционной стратегией классового раскола внутри России: «Мы – русские, и потому мы – за поражение русского царизма, – вот формула, которая гораздо больше к лицу нам, русским социалистам, если уж в самом деле необходимо аргументировать от того, что “мы – русские”» [8, с. 137]. Активно пропагандируя, а отчасти и вульгаризируя ключевой момент ленинской антимонархической политической программы, Зиновьев непрестанно повторял соблазнительную формулу, привлекавшую к себе безусловные симпатии ожесточившихся за годы войны широких народных масс: «Против царизма и против буржуазного империализма, – таков наш лозунг. Давайте подготовлять превращение империалистических войн в гражданскую войну!» [8, с. 139]. Увы, так оно и вышло в конце концов: воплотить свою программу в жизнь большевикам удалось, но стоило это междоусобное братоубийство России такое человеческих жизней, которое намного превзошло размеры военных потерь на фронтах Первой мировой.

        Февральская революция 1917 года роковым образом склонила чашу весов в пользу леворадикальных сил.  Российскому государству был нанесен тяжелейший удар. Но борьба между различными политическими группировками за власть в стране только еще разгоралась. Традиционная консервативно-патриотическая идеология оказалась не в состоянии противостоять соблазнам социалистического эксперимента. Чем он закончился и в какую цену обошелся России, все мы теперь отлично знаем. Беда в том, что современникам тех роковых событий не давно было предвидеть, к чему может привести подобная радикальная ломка всей исторически сложившейся системы ценностей. Положение окончательно усугубилось тем, что после захвата власти большевиками в октябре того же года оппозиционная по отношению к новому режиму пресса была очень скоро насильственно свернута и ликвидирована [9]. Публичное, объективное и, что самое важное, независимое обсуждение проблем истинного и ложного патриотизма, подлинных и мнимых путей обеспечения национальной безопасности стало на многие десятилетия крайне затруднено и практически невозможно.

        Углубленное осмысление этих крайне сложных, противоречивых и запутанных процессов продолжает происходить вплоть до нашего времени. Несомненно, что предстоящий через четыре года столетний юбилей двух революций 1917 г. вновь всколыхнет общественное мнение, вызовет оживленные, а то и ожесточенные дебаты, споры, отстаивание несовместимых точек зрения. Так и должно быть. Необходимо только помнить при этом, что общенациональные ценности все-таки выше классовых и что людские судьбы нельзя безоглядно приносить в жертву политическим доктринам, какими бы заманчивыми они порой ни казались.

                Литература

    1.  Ораторы России в Государственной Думе (1906–1917): В 2 т. Т. 2. – СПб.: Образование-Культура, 2004. – 400 с.
    2.  Марков Н. Е.  Думские речи. Войны темных сил. – М.: Ин-т рус. цивилизации, 2011. – 704 с.
    3.  Государственная Дума. 1906–1917. Стенографические отчеты: В 4 т. Т. 4. – М.: Фонд «Правовая культура», 1995. – 368 с.
    4.  Меньшиков М. О.  Письма к русской нации. – М.: Изд-во журнала «Москва», 2000. – 560 с.
    5.  Кирьянов Ю. И.  Правые партии в России. 1911–1917 гг. – М.: Рос. полит. энцикл., 2001. – 464 с. 
    6.  В. И. Ленин, КПСС о борьбе с национализмом. –  М.: Политиздат, 1985. – 285 с.
    7.  Шанин Т.  Революция как момент истины. Россия 1905–1907, 1917–1922. – М.: Весь мир, 1997. – 560 с. 
    8.  Возвращенная публицистика: В 2 кн. Кн. 1. 1900–1917. – М.: Высш. школа, 1991. – 335 с. 
    9.  Окороков А. З.  Октябрь и крах русской буржуазной прессы. –  М.: Мысль, 1970. – 415 с.

         Июль 2013
                (Статья написана в соавторстве с А. А. Белоусовым)