Журналистика и государственность

                (Роль журналистики в сохранении национальной безопасности:
                на основе исторического опыта отечественной публицистики
                эпохи первой русской революции 1905–1907 гг.)

        Пресловутый национальный вопрос всегда был поистине роковым вопросом в отечественной истории. Решить его сколько-нибудь удовлетворительно и приемлемо для всех конфликтовавших и противоборствовавших сторон так и не удалось ни в эпоху Российской империи, ни во времена Советского Союза. Крушения и распады этих держав произошли отнюдь не в последнюю очередь под прямым воздействием резко и болезненно обострившихся межнациональных внутригосударственных противоречий. К сожалению, Российская Федерация во многом унаследовала от своих предшественниц накопленный за долгие века запас проблем в сфере национальной политики, поэтому не приходится удивляться тому, что давний вопрос остается по-прежнему более чем актуальным и злободневным. 

        Конечно, на протяжении прошедших столетий неоднократно предпринимались многочисленные попытки решения этого вопроса, проявлявшиеся в различных, зачастую противоречивших друг другу, подходах к проблеме урегулирования и гармонизации отношений между всеми народами, образовавшими в своей общей совокупности единое государство, бывшее в разные периоды истории то имперски-унитарным, то демократически-федеративным, но, несмотря на все эти трансформации и модификации, оставшимся, в конечном счете, общим домом для живущих в нем представителей этнических групп, религиозных конфессий и культурных традиций, с присущими каждому из них собственными мировоззренческими установками, жизненными ценностями и поведенческими стереотипами. Однако оставлять по-прежнему без адекватного решения столь наболевший вопрос невозможно, поскольку это создает прямую угрозу национальной безопасности государства и общества. Следовательно, необходимо сосредоточить усилия на осмыслении накопленного опыта урегулирования межнациональных отношений в поисках оптимальных и перспективных путей выхода из затянувшей сложной ситуации в данной сфере. Как всегда бывает в подобных случаях, внимательное изучение истории вопроса способно принести определенную пользу, дав немало интересного фактического материала, который мог бы быть актуализирован и принят к сведению при разработке целостной программы национальной политики в современной России.

        Большинство исследователей указанной проблемы сходятся во мнении о том, что начало открытого обострения национальных противоречий в новейшей истории нашей страны в ХХ в. пришлось на период первой русской революции 1905–1907 гг., когда социально-классовые столкновения усугубились подъемом националистического сепаратизма в окраинных территориях Российской империи [1]. Возникавшие массовые народные движения были резко направлены против имперского центра с традиционно проводимым им курсом великодержавного подавления «инородцев» и насаждения насильственной русификации. Особенно острый характер эта конфронтация приняла в западных регионах (Польше, Прибалтике), а также на Кавказе. Нет сомнения в том, что многие местные революционные деятели преследовали вполне благие цели, борясь за повышение уровня культурно-национальной и административной автономии своих регионов, но объективно эти выступления вели к существенному ослаблению единого государства и были чреваты его распадом. Отчетливо осознавая эту опасность, государственно ориентированные политики и публицисты прилагали множество усилий для того, чтобы разъяснить всю пагубность таких действий, а также предложить более оптимальную альтернативу, направленную на сохранение исторически сложившегося единого государства Российского [2].

        Наиболее последовательным, авторитетным и влиятельным выразителем идеалов государственного единства при обсуждении проблемы межнациональных отношений был редактор-издатель «Нового времени», одной из самых многотиражных и престижных газет рубежа XIX–XX вв., журналист, критик и драматург Алексей Сергеевич Суворин [3]. В авторской публицистической рубрике «Маленькие письма» он практически ежедневно, из номера в номер высказывался по самым актуальным и злободневным вопросам современности, не обходя стороной в том числе и национальный вопрос. Главную причину бед, постигших Россию в революционное лихолетье, Суворин усматривал в неоправданном ослаблении внутреннего общественного самосознания, растерянности перед развивающимися событиями и, как следствие, понижении способности к сопротивлению негативными тенденциям, включая сепаратистские настроения на окраинах.

        Суворин обоснованно считал, что в сложившейся ситуации русскому обществу было уже не до великодержавного шовинизма – хватило бы духовных сил для элементарного самосохранения. Он с горечью констатировал очевидные факты не только социальных, но и этнических ударов, обрушившихся на русское общество со стороны возбужденных против него националистической агитацией «инородческих» движений: «Есть множество русских людей, которые чувствуют себя униженными и оскорбленными, и это надо принять во внимание, над этим следует задуматься. Общественное мнение теперь составляется не одними газетами. О, далеко не газетами только. Надо, чтоб русские люди перешли в новую жизнь как граждане, не теряя чувства русского достоинства; надо, чтоб русских людей не толкали в шею через порог за то, что они русские» [4, с. 461].

        Принципиально важно то, что значительную часть вины за обострение этой межнациональной неприязни Суворин возлагал на само русское общество, которое оказалось отнюдь не на высоте своего положения и проявило свою неспособность продолжать быть интегрирующим и объединяющим фактором во внутренней государственной политике. Несмотря на свои антипатии к смутьянам-«инородцам», Суворин все-таки сумел взглянуть на русское общество их глазами – и картина получилась очень безотрадная, наглядно объясняющая причины столь серьезных межэтнических расхождений: «Они нас не любят. Они уж видят нас побежденными и готовы послать нам жестокие укоры в нашей отсталости, лени, бесхарактерности, болтовне, пьянстве, в разрозненности, в отсутствии патриотизма» [4, с. 227].

        Суворин вовсе не стремился ни затушевывать, ни тем более отрицать или оправдывать недостатки, присущие русскому обществу, тем самым заставляя его мобилизоваться для внутренней работы над собой с целью самоусовершенствования и возвращения утраченного было права на лидерство среди народов Российской империи. По убеждению Суворина, только ясное и сильное национальное самосознание могло послужить основой для такой конструктивной консолидации. Однако его беспристрастные наблюдения показывали, что до реального достижения желаемого результата было еще очень далеко. Он отмечал, что значительная часть населения оставалась инертной и пассивной: «Она то со страхом, то с надеждою переживает это революционное время. Чувство национальности могло бы объединить этих людей. Но оно затоптано и молчит» [4, с. 515].

        Непоколебимо сознавая правоту своей позиции и поэтому нисколько не боясь предвзятых обвинений в одиозном шовинизме, Суворин прямо и открыто декларировал необходимость опоры на здоровое национальное чувство для обретения русским обществом цельности, прочности и внутренней устойчивости, которой ему так не хватало в эпоху революционных потрясений. Опорой государства должен был стать национальный патриотизм: «Отечество нуждается к крепком единении. Это не фраза. Огненными буквами эти слова написаны на русском небе, и только слепые их не видят. Но слепые не видят и солнца» [4, с. 314].

        Суворин не уставал повторять этот тезис, постоянно развивая и варьируя его на все лады в своей публицистике 1905–1907 гг. Но при этом национальный патриотизм понимался им не как некая застывшая, косная, традиционалистски-консервативная сила, а виделся в качестве духовной основы всей общественной и народной жизни: «Надо вызвать заглохшее патриотическое чувство, разумное, одушевленное, дельное» [4, с. 310]. Лишь на такой здоровой и плодотворной почве становилось возможным достижение действительной солидарности общественных действий: «Нужен тот патриотизм, который поднимается высоко над частными интересами и во имя общей цели соединяется в одно целое, несмотря на разность убеждений» [4, с. 227]. Но, вопреки чаяниям и надеждам Суворина, окружающая действительность демонстрировала совсем иное, и он вынужден был с горестным укором спрашивать своих современников: «Где наш национализм? Мы заменили его, если так можно выразиться, международным национализмом. Мы думаем стать выше всех, презирая свое родное и хлеща себя по ланитам и находя в этом какое-то варварское удовольствие» [4, с. 227].

        К мысли о кризисном, саморазрушительном направлении общественных процессов, антинациональном и антигосударственном по своей внутренней сути, Суворин неоднократно обращался в дневниковых записях, представлявших собой как бы конспект будущих публицистических статей в возглавляемой им газете: «Мы все критикуем. Раскритиковали все, и ничего не осталось. Это – анархия. А хорошее русское – литература, искусство, культура, русский язык. Его изучают во всем мире, им станут говорить в недалеком будущем все славяне. Надо творчество. Надо соединение» [5, с. 443].

        Обостренно ощущавший высокую степень своей личной ответственности как гражданина и в особенности как редактора общенационального периодического издания, оказывавшего немалое влияние на умонастроения общества, Суворин-публицист уделял повышенное внимание анализу той двойственной роли, которую играла в эпоху революции отечественная пресса. Он отлично видел и столь же ясно понимал, что периодическая печать способна действовать как во благо государству, так и на пагубу ему, в зависимости от политического направления, принятого редакцией.

        В этой связи огромную общественную значимость принимал вопрос о регулировании деятельности системы печатных изданий, зачастую выходивших из-под всякого законного контроля. Публичное слово – очень сильное и действенное оружие, поэтому нельзя было отдавать его на откуп всем без исключения политическим силам и позволять распоряжаться им по собственному произволу, в угоду замыслам и амбициям самих газетчиков.

        На этот счет Суворин высказался четко и недвусмысленно, предлагая без промедления ввести абсолютно необходимые, определенные соответствующим законом, ограничения чрезмерной свободы политической (прежде всего, конечно, революционной) агитации: «Обвиняют в смуте печать, обвиняют ее в измельчании, в пошлости, в подстрекательстве. Но на что же может опереться печать, когда она не имеет под собой твердой почвы? Она может быть правдива только тогда, когда она представляет общественное мнение рядом с представительством, которое может руководить ею и направлять ее. Почему она выражает голос страны, когда сама страна его не выражает? Почему она имеет это преимущество перед страною, которая представителей печати не выбирала? А эти неизбранные представители печати обсуждают важнейшие вопросы» [4, с. 219].

        Идеи государственного регулирования прессы были вообще в высшей степени популярны у представителей государственнических кругов в ту крайне неспокойную эпоху. Примечательно, что во многом солидарную с суворинской точку зрения на проблемы периодической печати, хотя и вполне независимо от него, высказывал тогда же литератор и экономист Сергей Федорович Шарапов в цикле публицистических проектов под общим названием «Как одолеть смуту и укрепить Россию» [6]. Он тоже весьма критическим отнесся к бесконтрольности и легкости доступа практически кого угодно к этой уникальной общественной трибуне: «Теперь взгляните, какая страшная сила – политическая ежедневная газета. Никакая кафедра не сравнится по значению. Неужели же любой прохвост, могущий подписать заявление и внести гербовый сбор, имеет право занимать эту кафедру? Да ведь это же вопиющий абсурд?!» [7, с. 128].

        Заботясь об эффективном ограждении широкой общественной аудитории от беспрепятственного распространения вредоносных политических доктрин и программ, Шарапов настаивал на необходимости строгого и систематического законодательного регулирования этой сферы социальных отношений: «Закон о печати ясный, точный, краткий нужен бесконечно. Наша несчастная смута поддерживается печатью. Пока печать не упорядочена, вся наша работа наполовину парализована» [7, с. 299]. В числе главных оснований спроектированного им закона о печати Шарапов предусматривал следующую жесткую норму: «Установить точку зрения на политическую газету как на право для заслуженных и совершенно определившихся в литературном и нравственном отношении писателей иметь публичную кафедру для проповеди своих воззрений» [7, с. 300].

        Аргументируя свой тезис, Шарапов разъяснял, какой ему виделась перспектива пересмотра прежних несовершенных положений о предоставлении права на руководство периодическими изданиями: «Закон должен определить писателя-публициста, выделить его из толпы и дать ему полную свободу слова, а толпу отстранить. Здесь не должно быть места произволу чиновника, а ясный и определенный ценз. Для публициста он должен быть троякий: общегражданский, то есть добропорядочность, несудимость и т. д., писательский, то есть прежние литературные работы, и, наконец, нравственный, то есть незапятнанная личность» [7, с. 128–129].

        Могло бы показаться, что проект Шарапова сводится к обычному бюрократическому сковыванию живых гражданских инициатив, но на самом деле в его предложении заключалась конструктивная мысль о целесообразности привлечения компетентных представителей общественности к процессу принятия решений об учреждении тех или иных изданий и к рассмотрению персональных кандидатур потенциальных редакторов: «Самый трудный вопрос в том, кто должен все это проверять и давать на газету разрешение. Наилучшая гарантия правильной проверки – ее публичность. Это должно быть нечто вроде защиты диссертации, после которой факультет признает соискателя достойным. Но какой “факультет” является для этого компетентным? Очевидно, роль факультета должна играть здесь коллегия выдающихся литераторов» [7, с. 129].
 
        В этом предложении немало очень верных идей, и к проекту Шарапова было бы отнюдь не лишним прислушаться в наше время, когда время от времени заходит речь о возможности создания разного рода общественных наблюдательных советов и тому подобных инстанций для обеспечения нравственно-правового контроля за сомнительной направленностью действий многих нынешних СМИ. В общем, как справедливо заметил сам Шарапов: «Дело не в концессии, а в том, кто и почему ее дает» [7, с. 128]. Должны иметь силу не только сугубо экономические (а точнее, коммерческие) расчеты, но и соображения общественной пользы, в том числе и в плане ограждения аудитории от недоброкачественных и не способствующих культурно-нравственному прогрессу журналистских материалов.

        Для Суворина, как и для Шарапова, был несомненным приоритет фундаментальных духовный ценностей над сиюминутной политической злобой дня. Он глубоко осознавал, что именно нравственные ориентиры, и прежде всего искренний патриотизм, служат путеводными маяками на пути цивилизованного развития народной жизни. Об этом он очень точно сказал в одном из своих «Маленьких писем», в августе 1907 г., подводя итоги только что завершившихся революционных бурь: «Без патриотизма не могло бы существовать государство, не могло бы существовать народ. Чем больше патриотизма, чем больше распространена любовь к родине в народе, тем лучше. Что эта любовь неодинаково понимается и неодинаково исповедуется, ровно ничего не значит. Лишь бы она существовала. Что существует, то способно к развитию. Беда, если патриотизм не существует, если его преследуют те самые люди, которые считают себя “истинными патриотами” и доказывают, что лучше их никого нет» [4, с. 729].

        При этом государственный патриотизм Суворина органично сочетался с «русским чувством», с национальными предпочтениями, которых он и не думал скрывать, а тем более от них отказываться. Однако эти национальные мотивы вовсе не были узким и догматическими национализмом, замкнутым в себе и сторонящимся творческих контактов с другими народами. Как раз наоборот: Суворин провозглашал идею культурного союза между русским народом и наиболее развитыми национальными меньшинствами, входившими в состав Российской империи. Он с неподдельным воодушевлением излагал свое понимание истинной сущности единственно верного решения национального вопроса: «Но слово “национальный” мне остается любезным. Я жил с ним и с ним умру. Я пристал бы к единственной партии, национально-демократической, которой нет, но которая могла бы проповедовать все свободы и экономическое устройство народа и не была бы исключительно русской, а, напротив, соединила бы с собою народности культурные, как поляки» [4, с. 476].

        Русскому народу в таком союзе наций отводилась функция не столько политического главенства, сколько духовного лидерства, но для этого от соотечественников требовалась серьезная и упорная работа по своему нравственному самосовершенствованию. В этом, по мысли Суворина, был самый надежный залог национального благополучия и безопасности: «Великороссия встанет. Она покажет еще независимость и бодрость своей души и заставит уважать себя, как государственную, великую, даровитую силу, и сплотит нас снова, не уступив ни пяди того, что она приобрела своею кровью, своим вековым тяжелым трудом. Она докажет, что именно в этом корне русского племени вся созидательная и объединительная сила и она проявится с такой упругой энергией, которой вы еще не знаете» [4, с. 619–620]. В будущее он смотрел со сдержанным оптимизмом. «И я еще верю, – писал он в 1906 г., – что национальное чувство возродится в просветленном виде, если русский народ не затолкают и не обезличат. А при лени, бездействии и отсутствии культуры это не невозможно» [4, с. 476]. История нашей страны в ХХ в. полностью подтвердила правоту как его ожиданий, так и его опасений.

        Сформулированная Сувориным политическая программа патриотического, государственно ориентированного национализма, основанного на целеустремленном культурно-просветительском самосовершенствовании, имеет несомненную познавательную ценность и в полной мере заслуживает нашего внимания. Преобладавшая в советские годы исключительно негативная точка зрения на Суворина далеко не во всем верна. По крайней мере, в области разработки идеологии, призванной обеспечить национальную безопасность и устойчивое государственное развитие на основе патриотического единства общественных сил, рассмотренные мнения и суждения Суворина лишены оттенка какой-либо реакционности. Своей многолетней разносторонней деятельностью он обеспечил себе достойное место в истории отечественной журналистики. И даже по прошествии более чем столетия сохраняют свою значимость слова Суворина, которые мы при желании могли бы воспринять как мудрый совет, обращенный к нам, жителям России начала ХХI века: «Я предлагаю учредить просто русское содружество, которое связало бы между собою русских и дало возможность знать друг друга на больших пространствах нашей империи и подавать друг другу добрые и худые вести. Одна журналистика бессильна сделать то, что сделать необходимо» [4, с. 710].

                Литература

    1.  Павлов С. Б.  Опыт первой революции: Россия. 1900–1907. –  М.: Академический проект, 2008. – 654 с.
    2.  Лихоманов А. В.  Борьба самодержавия за общественное мнение в 1905–1907 годах. – СПб.: Изд-во РНБ, 1997. – 134 с.
    3.  Динерштейн Е. А.  А. С  Суворин. Человек, сделавший карьеру. –  М.: Рос. полит. энцикл., 1998. – 375 с.
    4.  Суворин А. С.  Русско-японская война и русская революция. Маленькие письма (1904–1908). – М.: Алгоритм, 2005. – 752 с.
    5.  Суворин А. С.  Дневник. – М.: Новости, 1992. – 496 с. 
    6.  Кирютина Т. М.  Проблемы развития русской литературы и журналистики конца XIX – начала XX века: С. Ф. Шарапов: Дис. ... канд. филол. наук. – Смоленск, 2001. – 175 с. 
    7.  Шарапов С. Ф.  После победы славянофилов. –  М.: Алгоритм, 2005. – 624 с.

         Июль 2013