Октябрь и тыквы

В шифоньере, в нижнем ящике с дном из фанерной досточки, которая все время неверно, по-стариковски проваливалась, бабушка хранила старые наволочки и простыни – ситцевые, чистые, латаные.

Когда в бабушкин огород приходил октябрь, быстро, споро куда-то унося еще вчера зеленую траву, листву, тыквы и даже нежные, светящиеся яблоки, когда приходил октябрь, трудолюбивый, как монах, бабушка доставала из нижнего ящика старую наволочку, рассматривала ее на свет вдруг обнаженного окна с ясным небом, с белой тюлевой занавеской, чистой и хрупкой, как паутина в лесу, и говорила: «На три мешочка хватит».

Мешочки она шила тем же вечером, под вечерней, золотой лампой, под радио с далекой песней от такой же женщины, как моя бабушка – она сидит в дальнем городе, тоже при лампе, но с длинными темными косами и поет: «Снегопад, снегопад, не мети мне на косы». А у бабушки моей кос не было – только скромные пряди по плечи. Запрещенная для меня игла, загадочная и мощная, как из яйца, которое – в утке, которая – в зайце, и все они – из волшебного сундука. Катушка белых ниток, мучительно желанная мне, неумелой, стежки, стежки, растущие, как ботва на огороде, и темно-синее окно, полное отсветов от других окон, фар, фонарей. Запах ужина и огня из кухни и трудолюбивая, как октябрь, бабушка.

Мешочки выходили полосатые: полоска широкая, светло-лилового таинственного цвета. Потом полоска узкая, белая, и снова – широкая, сероватая, не подверженная ни времени, ни выцветанию. Мешочки шились из давно хранимой, старой наволочки, на которой еще спала бабушкина мама, моя прабабушка, никогда мною не виденная: в длинной юбке, в черном платке, с темными косами, как у той женщины с песней. Она пришла к нам в жизнь из миров, где есть белая церковь, прялка, вышитый рушник, хранимый в коричневом чемодане, на дне, покрытым листком газеты «Известия».

Бабушка обметывала все края и вышивала по широкой серой полоске слово укроп. Или петрушка, или чистотел, и все засушенные травы в это засыпающее время, освященное предзимним бытом, дымом, тыквенной ботвой, пересыпались в мешочки из старчески-чистых наволочек, но были и зеленые травы. Сильная осока, пучки петрушки, яркие, влажные от серого предноябрьского тумана, полного всех нужных сейчас запах – прелых яблок, мощных тыкв из сказок про Золушку, про английских пилигримов, про кельтов и дома с горящей свечой в ночном окне.

А через две грядки, черным сном спящие под соломенной россыпью ботвы, на краю огорода, у ржавой железной проволоки – примула, последняя, вспыхнувшая желтым, на таком изумрудном стебле, каким не бывать ему ни в июне, ни в августе.