Тысячеглазый. Часть третья. Глава 6

6

        Что такое жизнь? Одни считают, что это страдание, другие уверены, что это шутка, правда, не совсем удачная, того, кто следит за нами сверху, сквозь облака.

        Лера никогда не задумывался над этим вопросом. Причин тому было две. Первая – крепкое здоровье, и вторая – он сразу понял, что ему нужно не жить, а писАть.

        Предложение, фраза, рассказ заканчивались точкой. Она была дьявольской игрой человека с конечным. Точка обещала привлечение к себе тысячи глаз и тысячи умов, которые после точки своим воображением, своей самовлюблённостью создадут – пусть не материально, но духовно – новые предложения, фразы, рассказы, которые после своих точек опять родят следующие и так без конца.

        Самое главное, что рождённое могло быть прекраснее родителей. Тут дьявольская игра мешалась с божественным предопределением и на свет появлялось вечное детство – искусство преображать конечное в бесконечное умением ставить точку.

       После десятой рюмки водки мысль остановилась. Каракосов, пьяный и бессмысленно свирепый, сидел в кухне за столом, закрыв лицо ладонями. На столе стояла недопитая бутылка «Столичной», банка солёных огурцов, тарелка с варёной картошкой, салатница с колбасой и хлебом. Всё это было надкушено, надломано, надрезано и надгрызено. Вид был ужасный. Центром кошмара был сам Каракосов, который еле-еле покачивался и бормотал из-под ладоней:

        - Бездарность... Циник… Бесчувственная тварь… Трус… Трус…

        В дверь звонили. Он не слышал. В дверь стали колотить. До него дошло, что в жизни, кроме его отчаяния и придушенного воя, что-то происходит. Он открыл лицо и понял внезапно, что какая-то сволочь за дверью хочет окончательно наплевать ему в душу. Тогда он вскочил, намотал на руку вверх пряжкою ремень, который выдернул из джинсов, и угрюмо пошёл в прихожую.

        В дверь стучали ладонью, по-женски. Каракосов нехорошо усмехнулся и повернул круглую ручку английского замка.

        Перед ним стояла Ариоль с раскрасневшимся от волнения лицом, взбитой причёской и оленьими глазами в пол-лица. Увидев Каракосова, она сильно толкнула его в грудь и, освободив себе проход, процокола на высоких каблуках в квартиру. А он закрыл дверь, освободил кулак от ремня, хмыкнул в оказавшийся возле рта глазок и пошёл, стараясь держаться ровнее, за внезапной визитёршей.

        - Ты с ума сошёл? Пить в такой день?

        Она стояла посередине кухни и почти кричала. Оленьи глаза становились всё больше и буквально топили его в своей карей глубине.

        - А в чём дело?

        - «Метронома» больше нет. Изъят весь тираж, шесть человек редколлегии вместе с Пидрушным и моим отцом до сих пор на Лубянке, у нас в квартире был обыск, а меня пугают сделать невыездной из Союза.

        Лера выслушал девушку вполуха, почти ничего не понял и вдруг сказал:

        - Какая ты сегодня красивая. Вихрь чувств и ураган эмоций. Гневное лицо и глаза, убивающие наповал. Кто тебя создал, богиня Эриния?

        - Ты понимаешь, что говоришь? Мы все взяты в разработку Лубянкой.

        - Понимаю. Только это совсем не страшно. Ситуация не сложная. Если нельзя её изменить, то можно презирать.

        - Как умно.

        - Ещё бы. Луций Анней Сенека.

        Ариоль подошла к нему поближе и поморщилась:

        - Да ты пьян как извозчик. Боже! С кем я разговариваю!

        Она хотела уйти, но Лера встал у неё на пути и сказал очень серьёзно:

        - Видимо, я должен извиниться. Хорошо. Извини меня и постарайся выслушать.

        Он тяжело вздохнул и продолжил сухим, как бы обезжизненным голосом:

        - Всё действительно очень плохо. «Метроном», Лубянка, несбывшиеся надежды. Но главное здесь то, что я запутался. Мне казалось, что я написал хороший роман и отныне буду жить какой-то другой жизнью. Я – писатель и теперь имею в руках инструмент, с помощью которого подчиню себе жизнь.

        Лера посмотрел на Ариоль сумрачным взглядом и продолжал:

        - Но всё оказалось не так. Жизнь по-прежнему сильна и неуловима. Вчера я был у родителей. Мама больна. У неё рак печени. Если бы я знал, как спасти её, тут же променял свой роман и все «Метрономы» на это знание.

        Ариоль молчала.

        - Прости. Я, кажется, скис и ни на что не годен. Иди домой и забудь то, что здесь услышала.

        Девушка подумала и мягко предложила:

        - Пойдём в комнату. Нам надо поговорить. Здесь мне нехорошо.

        Они перешли в спальню. Лера включил торшер, убрал с дивана разбросанные книги, которые просматривал вчера вечером, и пригласил Ариоль присесть. Она опустилась на диван и расслабилась, как будто мягкое сиденье и удобная спинка  согрели её и сходу приятно укачали. Краснота с лица ушла, кожа вновь стала розовато-бледной, только свет, льющийся сквозь жёлтый абажур торшера, добавлял к её цвету изысканной медовости.

        Каракосов сел на мягкий табурет напротив и повесил снятый ремень себе на шею. Он старался не смотреть гостье прямо в лицо. Так было уже два раза в его жизни: поздний вечер, женские глаза, обманчиво магнетизирующие в приглушённом электрическом свете, холодок в груди, вдруг переходящий в тёмный жар. Два раза он поддавался этому тёмному жару, быстро спалившему его бумажный за;мок с неблизкой ему Мелиссой Порфировой и изрядно потрудившемуся над пожаром в случайно сколоченном доме с непонятой им Агатой Талбо-Возницки. Две странички его нехитрой истории.  Они-то и стали его опытом. Он помнил этот опыт и несмотря на то что был сильно пьян сейчас, не хотел третьей катастрофы. Ариоль ему нравилась. Он постоянно носил в себе память о войлоке её бровей, оленьих глазах, всегда ироничном голосе. Когда-то он сравнил девушку с русалкой и понял, что она будет его. Тогда это было необъяснимо. Теперь загадочное открылось. Его она будет потому, что он не совершит больше поджога и не разведёт пожара. Никто не исчезнет и не погибнет. Жертвы не будет, но будет свет. Он придёт к ней с этим светом и поднесёт его избраннице.

        Лере хотелось любить Ариоль, но так чтобы «любить» рифмовалось со словами «дарить», «превозносить», «хранить». Он чувствовал, что готов к этому. Он даже понимал, что Ариоль чувствует то же самое.

        Влюблённые слишком остро чувствуют, когда оба влюблены друг в друга. Да, они страдают, если один из них не любим. Но они молча, беззвучно, бессловесно счастливы, если любят обоюдно.

        Вот что не хотелось сейчас бездумно и грубо торопить Лере. Обоюдность. Поэтому он молчал и старался не смотреть на Ариоль, подгоняя её ответность.

        - Если ты не против, я скину туфли. Ноги устали от каблуков.

        Он не успел ничего ответить, а она уже сидела, подобрав под себя босые ноги, сбросив туфли на пол.

        «Сон, тот самый сон», - повторял про себя Лера, тайком любуясь позой девушки и лежавшими беспомощно туфлями. Одно рушилось, другое нарождалось и надо всем этим сиял волшебный, любимый обоими свет.

        - Так о чём нам надо поговорить? – спросил он трезвеющим голосом.

        - О тебе, конечно. Тебя ждёт визит на Лубянку. Получишь повестку. С тобой поговорят, выяснят твою позицию в журнале, связи с диссидой, с авторитетами, с писателями вроде Ерофеева и Войновича, твои зарубежные контакты, взгляды на СССР и международную обстановку, Афган и всё такое. Предложат тебе стать внештатным осведомителем. Ты поупираешься для приличия и согласишься. Тебя отпустят, помытарят несколько месяцев, а потом, поняв, что ты пустышка и ни к чему не пригоден, пошлют на три буквы. Вот тогда ты и сможешь вздохнуть спокойно

        - Похоже на инструкцию, - он слегка позлобничал.

        - Чего ты фордыбачишься? Если ты вошёл в мир литературы, но в совковом варианте, надо уметь играть одновременно на нескольких досках. И себе, и нашим, и вашим.

        Лера посмотрел ей прямо в глаза и сказал так, как, наверное, говорят капитаны, когда требуют от команды покинуть борт, а сами остаются на тонущем корабле:

        -  Я не хочу.

        - Не хочешь?

        - Да. И давай закончим на этом.

        Он вытянул ноги, закинул руки за голову и всем своим видом показал: всё, точка! Он вышел из боя и ни на что, кроме покоя, не претендует.

        Ариоль подалась вперёд и неожиданно спросила участливым голосом:

        - Но почему?

        - Вчера утром со мной беседовал майор Кравцов, из органов. Сначала я испугался, признаюсь тебе откровенно. А потом вдруг понял, что мне всё это неинтересно. И успокоился. Чекист никак не мог понять моего спокойствия, путая его с равнодушием. Он волновался, потому что по сути моё равнодушие лишало его сытой кормушки. Сегодня я сидел дома и пил водку, размышляя над тем, что со мной случилось. Наконец, до меня дошло. Я писал роман не для того, чтобы рассказать о будущем, которое показала мне моя тысячеглазость. Я писал его, бунтуя против своей одарённости. Писал, ломая, а не укрепляя себя. А будущее нашей страны – это сказка, пусть и с дурным концом. Но у каждого из нас своё будущее, так же как и своё ощущение хода времени, цвета, вкуса, красоты, - он тоже подался в сторону девушки и сказал то главное, что волновало его сейчас больше всего на свете. – Я не совсем взрослый и умный человек. Мне плевать на общую беду. Я решил вернуться к себе ещё не выросшему. Не писателю.

        - А к кому?

        - Да к тому, кто хочет спасти маму, полюбить тебя, стать в некоторой степени простаком и обывателем. А это тоже надо уметь. Надо!

        Каракосов растерянно и по-детски улыбнулся.

        Ариоль слушала его, качая головой, причём, в каждом кивке чувствовалось одобрение, а не презрительность.

        - В общем, я решил вновь стать человеком с обычным зрением, - добавил он.
– Быть тысячеглазым мне пока рановато.

        В этот момент в дверь опять позвонили. Звонок был негромкий, с почти неуловимыми паузами, словно звонил человек, предельно уставший или, возможно, больной.

        Лера и Ариоль автоматически переглянулись. Девушка быстро опустила ноги на пол, нагнулась, ухватила туфли пальцами за ремешки и стала обуваться. Лера встал, скинул ремень с шеи, поправил на поясе джинсы и воротник рубашки у горла и пошёл открывать дверь.

        Уже через полминуты он вернулся вместе с Данилой Ивановичем Цветных. На поэте не было что называется лица. Глаза потускнели, нос как будто провалился между глаз, бородка вокруг рта стала похожа на небритую поросль каторжанина. Он держал руки в карманах брюк и всё время шевелил ими, словно старался вывернуть карманы наружу. При этом он ступал так тихо, как будто боялся шорохом шагов разбудить кого-то невидимого и опасного.

        Они вошли в комнату и остановились. Ариоль встала. Повисла долгая пауза, ни дать ни взять финал Гоголевского «Ревизора».

        - Папа? – осторожно спросила Ариоль.

        Цветных как бы долго раздумывал над ответом и вдруг произнёс:

        - Есть что-нибудь выпить?

        Лера быстро принёс из кухни рюмку водки, огурец и бутерброд с колбасой. Поэт выпил, жадно закусил, потом достал платок, аккуратно вытер им губы и бородку и несколько неожиданно, словно герой фильма про шпионов, почти по слогам произнёс:

        - В наших рядах доносчик. Журнала больше нет. Я получил хороший нагоняй за то, что не предоставил вовремя информацию во второй отдел и, кажется, лишён там доверия. В общем, финита ля комедия.   

        Он замолчал и как-то долго, словно сквозь густой туман, рассматривал дальний угол комнаты. Девушка и юноша переглянулись и словно поняли друг друга.

        Ариоль подошла к отцу, взяла его за плечи и, что-то шепча ему на ухо, повела из комнаты.   

        Тут Тысячеглазого как будто ударила молния. Он вздрогнул и громко сказал:

        - Я знаю, кто доносчик. Это…

        И он назвал фамилию.

        Ариоль и Цветных остановились. Данила Иванович выглянул из-за плеча дочери и переспросил:

        - Кто-кто? Эта святоша-поэтесса Гладштейн? Эта инфузория в туфельках?

        Каракосов ещё раз повторил фамилию.

        Вдруг Ариоль выкрикнула:

        - Не дури! Ты больше не Тысячеглазый! Хватит болтать чёрте что!

        Она вытолкнула отца из комнаты, но неожиданно вернулась и Лера в полусвете торшера увидел, как шевельнулись её губы, произнося: «Я люблю тебя!»

        Хлопнула дверь в прихожей, робко звякнула люстра. Ариоль точно ушла в своих туфлях на высоких каблуках, но ему казалось, что они всё ещё лежат возле дивана, как фантастические замершие коралловые игрушки с каблуками-иголками и ремешками-стебельками.  Он стоял, пригвождённый к месту своим воображением, тёплым полусветом, тишиной и, кажется, счастьем.


                *   *   *


Продолжение следует.