Банный день

   Честно говоря, я никогда не относился  к фанатичным приверженцам банного времяпрепровождения. Рискуя повредить себе во мнении моих уважаемых коллег-полевиков, скажу больше:  для меня полевая баня всегда была просто гигиенической процедурой - и не более того. Хотя по части устройства этих самых полевых бань у меня было все более-менее на уровне. Не скажу, что, поставлю, мол, банный сруб за день и  без единого гвоздя, но вот со всевозможными вариантами палаточных и тентовых  бань - и каркасных и бескаркасных у меня с давних пор порядок. И по ходу долгих автономных маршрутов коллективчик  мой всегда бывал обеспечен регулярной плановой  помывкой не только с горячей водой, но и  с паром.
    Но тот самый банный день, о котором здесь речь, не был ни регулярным, ни плановым. Это был первый день долгого сплавного маршрута. Собственно, день заброски, то есть как бы день нулевой.
   И сразу в этот день все у меня пошло наперекосяк. Для начала, не удалось посадить вертолет на косу под заброшенным старательским поселком, откуда я и планировал начать сплав. Но, как говорится,  человек предполагает… В тот год снеговой паводок со Становика сошел не в свою пору, попозже, и пришлось мне по ходу дела приспосабливаться, перестраиваться.  И первым актом этой перестройки стала выброска километрах в десяти-двенадцати выше  планового старта, то есть того самого поселка.  Да, в общем, счастье еще, что выше: надули лодки, закидали наскоро в них весь хабар, и за пару часов сплыли до поселка. А случись наоборот, так  и бечевой же  не протащиться по высокой воде, пришлось бы заходить вверх многодневными пешими маршрутами. 
   Когда в поле зрения моего, еще с воды, открылась панорама поселка, мне сразу бросились в глаза два сруба, которые, на фоне мертвенной серости остальных, показались мне празднично-яркими,  почти что красными, в цвет живой сосны. При ближайшем рассмотрении оказалось, что один из этих срубов пекарня, а другой – баня. И какая баня! Ясно, что творцы ее - настоящие матерые  «золотари»-старатели. То есть люди, которые в банях, как и во многом другом, знали толк. Тот самый, который ныне напрочь утрачен. Что топка, что каменка, что парная, что  полОк, что предбанник –  ну все безукоризненно! Это была такая баня, в которой пар, самый легкий и в любой мороз, можно было получить, ну самое большее, за два-три часа. Как сказано, «вы, нынешние, ну-тка!» Правда, тесновато в ней было, рассчитано на троих-четверых, не более. Но уж кто поместился, тем кайф!
   Прекрасное сооружение! Но не уникальное. Сколько их, таких вот старательских поселков и поселочков, раскидано было, как это возвещалось в свое время  в «официозе», по нашим бескрайним просторам! За всю великую страну  не отвечу, но по  Становому  нагорью, наверное, десятки. Только мне и только за пяток сезонов, там проведенных,  повстречалось их не менее десятка. Всяких-разных, то пара-тройка срубов, а то чуть ли не райцентр, с почтой и сельсоветом. И все, судя по степени заброшенности, одного возраста – лет 30-ти – 35-ти. То бишь все – военного времени (дело где-то незадолго до Московской Олимпиады, в середине семидесятых). 
    Не очень-то я тогда над этим задумывался, а вот теперь, на покое, вдруг вспомнилась одна история, не мне предназначенная, но при мне   рассказанная. Был у моего отца знакомый, уж не знаю, насколько близкий, но, видимо, не слишком далекий. Такой Хрулев Александр Васильевич. Не Суворов, но тоже военный, большой генерал (памятная доска с его именем висит на доме, что за Центральным телеграфом по улице Горького, то есть по нынешней и давнишней Тверской ).  Так вот, этот Хрулев всю Великую Отечественную прослужил в должности «начальник тыла Красной Армии». Сейчас даже трудно себе представить всю грандиозность этой роли. Он, и только он один, во всей полноте знал, где именно и в каком количестве находятся сегодня  и будут находиться  на следующий день   все средства   ведения войны – от портянок и котелков до танков-пушек и прочей боевой техники, а также  и все виды боеприпасов, горюче-смазочных материалов и всего нескончаемого прочего, потребного воюющей армии для обороны, наступления и вообще существования. И его доклады Верховный принимал ежедневно, исключительно  наедине. Никто больше, даже из самых доверенных членов Ставки этой информацией не владел, и поэтому только Верховный мог реально  оценивать осуществимость тех или иных предлагаемых Ставке  планов. Вот такой человек был Александр Васильевич Хрулев! Ежедневно принимаемый тет-на-тет самим Верховным! Да. Но только во вторую очередь. Потому что первым Сталин принимал Берию с ежедневным же и тоже строго конфиденциальным докладом о состоянии золотого запаса страны.
     Вот оно откуда,  множество старательских поселков, рассеянных по действительно бескрайним горно-таежно-тундровым просторам…  Но это я отвлекся некстати. Текст  не по теме, да вот, захотелось! Да и некому уже, полагаю, показать людям  эту живую картинку из нашей уходящей истории.
   Но возвращаюсь к своей теме.  Обхожу это я  поселок на предмет выбора места для лагеря, для радиоантенны и тому подобного солидного, дней на пять-шесть, обустройства. И тут один из моих сотрудничков, с кем я этот обход совершаю,  и говорит: «А что,  не попариться ли нам?»
     Я, будучи в своих мыслях, на автомате отвечаю, что, мол, давай, займись. А он и рад стараться. Тут к месту пару слов о нем, об этом парнишке. Из всего моего коллективчика, состоявшего  со мной из  семи человек, фигура самая приметная. Ну, во-первых,  в буквальном  смысле этого слова. То есть два метра в рост и, по впечатлению, полтора в плечах. И прозвище ему было – «Четыре студента». Что, помимо габаритов, полностью соответствовало истине.  Был он студент нашего же геолфака на дипломной практике, и фамилию носил, вот как сейчас помню, Антонов-Дружинин-Царев-Мясников.  То есть в студбилете и в паспорте значился  он, конечно, попроще, но  звали его все, и с удовольствием, именно так.  Как он сам объяснял, причиной тому были родители его, артисты Харьковского русского драматического театра. Они,  как тогда еще  было принято в артистической среде, фамилии имели двойные:  папа Антонов-Дружинин, мама Царева-Мясникова. А может, и наоборот, вот этого сейчас не помню. Как, к стыду своему, и имени моего студента. Но и то сказать, почти полвека минуло… 
    Ну, в общем, когда основные хлопоты по лагерю закончились и осталась только вывесить антенну, студент мой конфиденциально доложил, что все готово и можно идти париться. Первый пар, по всем законам и обычаям, принадлежал мне, как начальнику, и ему, как истопнику. В другом раскладе можно было б прихватить еще одного-двоих, но, учитывая габариты  истопника, речь об этом быть  не пошла.
    Не буду описывать сам процесс парения, или принятия пара, что ли… Кто испытал,  тому объяснять не надо, а кто не испытал все равно не объяснишь.  Кстати, о совпадении  звучаний: парение, как банная процедура и оно же, как состояние души… Знаменательно же! Но это я так, к слову…
   И вот сидим мы после последней поддачи, дух переводим. Тут студент мне и говорит: « А что,  – говорит, –  давайте я вас немного размассирую. Очень способствует поднятию мышечного тонуса! Да и вообще…» Я удивился, но и заинтересовался. Никогда ведь не пробовал, только слышал много всякого. И что, мол,  «ни в коем случае», и что «панацея от всего».  «А ты что, – спрашиваю, -  умеешь?» Он даже обиделся. «Ну, а как же, - говорит, - нас же ведь учат…» И тут я вспомнил, что по верным вестям, мой учетверенный студент не просто так амбал, а то ли чемпион, то ли вице-чемпион Украины по классической борьбе среди юниоров.
     В общем, не знаю, что за муха меня укусила, но я согласился. Уложил он меня на нижнюю полку ничком, скомандовал расслабиться насколько смогу,  сам же распрямился в рост, сколько позволил потолок и приступил. Процесс был недолог. Ничего особенного я ощутить не успел, только удивление – чем он там дышит в пару, под самым потолком, да при этакой двигательной   активности.  А потом ощутил, как пятки мои плотно упираются в мой же затылок, потом отчетливый хруст  в пояснице -  и все. Тишина. Ни боли,  никаких больше телесных ощущений вообще. В том числе ощущения ног. 
    Я еще толком испугаться не успел, как вся картина настоящего и ближайшего будущего развернулась предо мной во свей своей ясности и неизбежности.  Я, полутруп с переломанным позвоночником, шестеро практически экскурсантов, тайги и реки до сей поры не нюхавших, к тому ж в их числе две очень славные, но женщины (да простят меня полевички!). Это с одной стороны. С другой же – пятьсот верст горно-таежного безлюдья в любую сторону, отсутствие какой бы то ни было связи с внешним миром, и к сему же - отсутствие договоренности с экспедиционным начальством о контрольном вертолете на случай чего-то непредвиденного. Единственная «заручка» – график радиосвязи отряда с базой, в две руки подписанный. Но кто ж в нашем богоспасаемом отечестве выдерживает графики, будь  они хоть  с тремя подписями и двумя печатями! Так когда они спохватятся?  Сколько должна отсутствовать связь, чтобы они почесались? День, два, три? Может неделю потянут? А чего такого, ну, молчит, мало ли  что бывает! Ну, ладно. Харчей пока полно, на месяц запасено, протянем! А я неделю протяну? Ну, а  протяну, что толку? Так,  может, и не стоит? В самом деле, ну зачем? Вот так, как есть, бревном  и пока сердцу  биться не надоест? Тут мысль моя переключилась на возможный в моем положении способ добраться до отрядного, то бишь моего, ружья.
   Размышления мои… Нет, не размышления – беспорядочный поток бессвязных мыслей прервал топот бегущих ног, грохот отброшенной тесовой  двери, и в тесноту парной ворвалась вся моя команда. И как только втиснулись, сруб не развалив! Во главе оказался  мой массажист, который, получается,  бросил меня, не иначе как ошарашенный результатом своего труда. 
  Общий гомон, мужское бухтенье, женские причитания, зачем-то полевая аптечка, со стрептоцидом, йодом, пластырями и  бинтами (особо необходимыми и незаменимыми в этом случае…) Страх, общий, нескрываемый  страх, ощущаемый мною как запах, или как тончайший, недоступный уху, но пронзительно-невыносимый зуммер,  заполонил тесную каморку парной. И, в  резонанс этому зуммеру, как бы вибрация пробежала по моим ногам от пальцев к бедрам и добралась до сердца. И оно, откликнувшись резким перебоем, гулко заколотилось снова. Я сел на полке, прижав колени к груди.
     – Ну-ка,  выйдите, дайте мне одеться! – сказал я, обращаясь к женщинам, а потом, уже к студенту: – Топи по новой, пусть все попарятся! Завтра денек  будет трудовой.    Лагерь обустроить по-хорошему, антенну наладить, а после и песочек попробуем помыть. Не остались ли тут золотишка? Все ли в войну вымыли? Любопытно же…