Представитель старейшего из поколений литературных

                (Полемический подтекст некрологии С. П. Шевырева, посвященной памяти И. И. Дмитриева)

        3 октября 1837 года в Москве скончался престарелый Иван Дмитриев – один из столпов русского сентиментализма, поэт, чье имя прочно ассоциировалось в сознании современников с карамзинской литературной эпохой рубежа XVIII–XIX веков. Собственные писательские заслуги покойного, а также его высокий общественный статус бывшего министра, кавалера многих орденов и, кроме того (что представлялось особенно существенным для москвичей), человека, возглавлявшего некогда Комиссию по оказанию помощи жителям древней столицы после пожара 1812 года, требовали почтить его память достойным некрологом, в котором были бы в полной мере отражены заслуги почившего на обоих поприщах его деятельности – государственном и литературном. Утрата была весьма чувствительна для литературной Москвы, прежде всего для поколения литераторов, прямо связанных с карамзинизмом либо понимавших значимость карамзинской школы для языка и стиля русской литературы, поэтому подведение итогов литературной деятельности знаменитого соотечественника понималось не просто как дань памяти умершему, но и как окончательное закрепление почетного места Дмитриева в истории отечественной словесности, а вместе с тем и как своеобразная форма борьбы за сохранение авторитета освещенных литературной традицией ценностей прошлой эпохи, сохранявших в той или иной мере преемственную связь с современным направлением литературного процесса, как хотелось бы верить друзьям и почитателям таланта покойного поэта.

        Задачу создания такого комплексного некролога возложил на себя Степан Шевырев – на правах известного литературного критика и, что самое главное, представителя Московского университета – естественного центра словесных наук, верховного арбитра литературных споров. Благодаря университетскому ореолу, суждения Шевырева о творчестве Дмитриева приобретали особую весомость, по сути дела канонизировали его литераторский облик, на что и рассчитывало дмитриевское окружение. В 83-м номере «Московских ведомостей», вышедших в свет 16 октября 1837 года, была помещена обширная некрология «Ив. Ив. Дмитриев», имевшая для Шевырева не столько ритуально-жанровый, сколько программно-эстетический характер, что и обусловило ее довольно сложный и многоплановый подтекст.

        Первой же принципиальной особенностью шевыревской некрологии стал такой ее, казалось бы, сугубо внешний признак, как объем, занявший целый газетный разворот, – явление невиданное в литературном мире той поры. Уже сам размер печатной площади некрологии, даже не говоря о действительно громком имени того, кому она была посвящена, ясно свидетельствовал читателям, что они имеют дело не с рядовой информацией о частном событии, а со значительным явлением в общественно-литературной жизни, заслуживающем обстоятельного освещения.

        Необычным был и способ сообщения о понесенной утрате. По сути дела, под пером Шевырева традиционный ритуально-канонический текст решительно перерос узкие рамки этикетного канона и принял вид своего рода историко-литературной статьи, не ограничивающейся эмоциональной реакцией на факт кончины Дмитриева и передачей индивидуальных человеческих черт облика умершего (хотя всё это и присутствует в некрологии), а дающей обобщенную оценку роли и места Дмитриева в литературном процессе его эпохи. Достижение этой цели было осуществлено Шевыревым путем активно разрабатывавшегося им в тот период в своих научных трудах метода историко-биографического повествования, построенного в данном случае на детальном рассмотрении сменявших друг друга вех жизненного и творческого пути героя некролога. Стремясь к созданию целостной картины, показывающей человека в контексте времени, Шевырев последовательно попытался воссоздать сам колорит дмитриевской эпохи, установить идейно-эстетическую логику развития художественной манеры крупнейшего представителя сентиментализма в русской поэзии минувших десятилетий. Всё это требовало, наряду с биографическим изложением, также и текстологического подхода, привлечения непосредственно самих литературных произведений покойного автора, в которых были бы запечатлены неповторимые черты его эпохи. Таким образом, литераторский некролог приобретал совершенно определенный вид литературно-критической работы, базирующейся на материале истории отечественной словесности.

        Наиболее действенным средством исторической реконструкции сентименталистской эпохи стало сознательное введение Шевыревым непосредственно в текст самого некролога многочисленных цитат из дмитриевских поэтических текстов, а также отчасти из его «Записок». При этом обращает на себя внимание абсолютно не характерный для некролога, но свойственный именно литературоведческим штудиям принцип оформления этих цитат – приведение в подстрочных примечаниях подробных сведений об основных публикациях произведений Дмитриева, что сообщало некрологу строго научный, «академический» вид, включающий необходимые элементы библиографического описания. Научно-систематизирующей была и группировка отдельных текстов по жанровым критериям (в частности, выделение группы лирических произведений, наличие которых у поэта, известного преимущественно своими баснями и сатирами, Шевырев особо подчеркивал).

        Работая над некрологией, Шевырев опирался не только на дмитриевские поэтические тексты, но и на труды некоторых своих предшественников, ранее уже писавших о личности и творчестве Дмитриева. В первую очередь, конечно, Шевырев учел обстоятельное критико-биографическое «Известие о жизни и стихотворениях Ивана Ивановича Дмитриева», принадлежащее «опытному критическому перу» [1] князя П. А. Вяземского и опубликованное в качестве приложения к двухтомному собранию сочинений Дмитриева, изданному в 1823 году. Биографическую летопись некролога Шевырев прямо выводит по канве статьи Вяземского, ссылаясь на нее в примечаниях, а в отдельных случаях (видимо, для ускорения срочной работы над некрологом) повторяя некоторые удачные официальные формулировки почти буквально: «В продолжение заседания своего в Сенате И. И. Дмитриев был три раза удостоен высочайшею доверенностию и посылан, по особенным поручениям, в разные губернии» [2, с. 53] (Вяземский); «Занимая место сенатора, он три раза удостоен был высочайшею доверенностию и посылан, по особым поручениям, в разные губернии» [1] (Шевырев).

        От Вяземского же Шевырев воспринял и ключевой эпитет «благоразумный», характеризующий осторожную и взвешенную литературную позицию позднего Дмитриева, сторонившегося от активного участия в текущем литературном процессе. Знаменательно, что эта апелляция к дмитриевскому благоразумию употребляется и Вяземским, и Шевыревым в едином контексте сравнения осторожности Дмитриева, осознавшего свое отставание от запросов изменившейся литературной эпохи, с опрометчивыми поступками Державина, продолжавшего публиковать свои позднейшие произведения несмотря на то, что их время уже прошло: «...нет в Державине искусства, осторожности... и вообще той отделки и чистоты, которые отличают нашего поэта... но (в Дмитриеве. – К. Р.) видно сие искусное благоразумие поэта, предписывающее ему советоваться с своим гением и пользоваться принадлежностями, ему сродными» [2, с. 64–65] (Вяземский); «Заняв почетное и особливое, свое собственное место в первом ряду русских поэтов, Дмитриев умел благоразумно положить заранее перо и, уступив гением Державину, превзойти его осторожностию литературных действий и умеренностью авторского самолюбия» [1] (Шевырев).

        Однако, солидаризуясь с Вяземским в общей согласной оценке творчества Дмитриева, Шевырев несколько по-иному, нежели «сметливый его критик», расставлял отдельные акценты, воссоздавая свой вариант личности маститого поэта, представавшего со страниц некролога как этический и эстетический образец для современных литераторов. В частности, соглашаясь с наблюдением Вяземского о наличии у Дмитриева яркого комического дарования, Шевырев уточняет свое понимание сути этого дарования: «Тонкая, светская сатира в роде горациянской, была его собственным уделом» [1]. А характеризуя затем специфику общественно-литературного положения Дмитриева – поэта и министра, Шевырев делает принципиально важное замечание, раскрывающее общий смыл его концепции образа Дмитриева: «Не находился ли он в отношениях, подобных Горациевым?» [1]. Эта «горацианская» аура умеренности, золотой середины, избегания любых вредных крайностей составляет самую сердцевину шевыревской концепции идеального литератора, каким он представлял покойного Дмитриева, настоятельно подчеркивая выгодную срединность его литературного положения в истории отечественной словесности: «По времени и месту своему в нашей литературе Дмитриев занимал совершенную середину между старейшим поколением и поколением новым русских литераторов и важно стоял на рубеже двух славных царствований, Екатерины и Александра, означая собою переход от поколения старейшего к новому» [1].

        Исходя из «срединного» тезиса своей концепции, Шевырев определял роль Дмитриева в литературном процессе рубежа XVIII–XIX веков в качестве ключевой. Именно через творческое посредничество Дмитриева, согласно автору некролога, происходила передача традиций языка и стиля от представителей русского классицизма к поэтам романтического направления, вплоть до пушкинской поэтической группы. Благодаря такой посреднической миссии даже самые недостатки дмитриевских произведений оказываются исторически оправданными и в чем-то даже полезными в контексте общего развития русской литературы: «В его стихотворном стиле заметно еще влияние некоторых устарелых форм языка Ломоносова, Державина и Хераскова; но от его строгой и благоразумной Музы ведет свое начало у нас это щегольство стихотворной отделки, эта оконченность форм, точная ответственность за каждый стих, выбор слов и какая-то новая простота оборотов, которые потом, через Жуковского и Батюшкова, достались Музе Пушкина и образовали художественный стиль нашей современной поэзии» [1]. Таким образом, высокий авторитет Дмитриева, который для Шевырева и его поколения литераторов «представлял еще объективную реальность, которую невозможно не учитывать в собственных творческих поисках» [3, с. 5], получал не только сугубо эстетическое (это было как раз наиболее уязвимой стороной дмитриевского наследия), но главным образом историко-литературное обоснование, представлявшееся и Вяземскому в 1820-е, и Шевыреву в 1830-е годы совершенно неоспоримым.

        В этой связи Шевырев выстраивал еще один историко-литературный ряд, на этот раз жанровый, справедливо рассматривая Дмитриева как одного из крупнейших русских поэтов-баснописцев, предшественников великого Крылова, причем и тут на долю Дмитриева отводилась почетная функция посредника и предтечи: «Он отгадал также сродство, которое басня имела с умом русским. Сумароков, хотя и писал басни, но не постигал их особенного назначения в нашем отечестве. Хемницер предчувствовал эту тайну; Дмитриев разгадал ее и проложил путь Крылову, который сотворил из басни тип национальный в нашей поэзии» [1]. Нетрудно заметить, что в этом случае Шевырев пользуется хорошо известной композиционной схемой своего предшественника на кафедре Московского университета – А. Ф. Мерзлякова, еще в 1812 году, в пространном «Рассуждении о российской словесности в нынешнем ее состоянии», давшего эффектный эскиз развития отечественной басенной традиции и особо выделившего при этом историческую заслугу Дмитриева: «Мы очень богаты притчами. Сумароков нашел их среди простого, низкого народа; Хемницер привел их в город; Дмитриев отворил им двери в просвещенные, образованные общества, отличающиеся вкусом и языком. Басни Крылова заслуживают также все уважение» [4, с. 130]. Как видим, Шевырев сознательно стремится вписать свою концепцию историко-литературную писательской деятельности Дмитриева в устоявшийся контекст критического воззрения на дмитриевское творчество и тем самым дополнительно подкрепить выдвигаемое положение о «диспетчерской» (пользуясь современной терминологией) роли Дмитриева в литературном процессе рубежа веков.

        Но если в освещении биографических и литературных аспектов жизненного и творческого пути Дмитриева Шевырев шел непосредственно за своими предшественниками, то при анализе еще одной сферы деятельности покойного – его общественного поприща – автор некролога проявил полную самостоятельность, подчеркнутую к тому же введением в официальный тон некролога лирических ноток мемуарно-автобиографического свойства, придающих ритуально-каноническому тексту неожиданно личное, почти приватное звучание. Для Шевырева рассмотрение общественной роли Дмитриева в московской культурной жизни имело принципиальное значение, отражая одно из опорных положений его концепции значения объекта некрологического повествования в литературной судьбе современного Шевыреву поколения: «Сам оставаясь в благоразумном бездействии, он как будто хотел действовать на других и продолжать литературную жизнь свою в новых талантах России. Доступ к его особе и право посещать дом его были в прежнее время ободрительною наградою для начинающего литератора и придавали сознание сил, первую смелость неопытной молодости» [1]. Иными словами, помимо значения литературного авторитета, «живого классика», Шевырев выявлял у Дмитриева сильное влияние нравственного порядка, признавая за ним по сути дела педагогический дар воспитания вступающих на писательскую стезю дебютантов, одним из которых был когда-то и сам Шевырев. Именно этим личным воздействие Дмитриева на литературное крещение Шевырева объясняется включение им в официальный некролог мемуарно-автобиографического материала, что было бы совершенно неуместно и попросту невозможно в любом другом контексте.

        Как активный участник московской литературной жизни еще с начала 1820-х годов, со времен обучения в Благородном пансионе при средоточии умственной и культурной жизни древней столицы – Московском университете, Шевырев неоднократно имел возможность видеть Дмитриева вблизи, причем преимущественно в обстановке литературных обществ и собраний, поэтому маститый поэт воспринимался им как знаковая фигура именно литературного процесса, а не как отставной сановник на покое, каких было много в Москве: «Отдыхая среди нас, он был необходимым украшением наших обществ, их почетным гостем, представителем старейшего из поколений литературных. Не было ни одного значительного ученого или литературного собрания, в котором он не принял бы живого участия, которого не почтил бы своим присутствием. Он являлся здесь как один из бывших деятелей русского просвещения, являлся по сочувствию к нему, которое всегда питал, которое украшало высокий сан его и постоянно поддерживало его достоинство» [1]. Просвещение – одна из ключевых ценностей для Шевырева, недаром выбравшего основным своим поприщем именно университет, являвшийся главным проводником просвещения в московском обществе. Вследствие этого сочувствие Дмитриева к нуждам русского просвещения гарантировало искренне сочувствие к нему самому со стороны автора некрологии.

        Та роль просвещенного покровителя молодых дарований, которую старался играть Дмитриев после прекращения собственной литературной работы, была хорошо понятна Шевыреву и вызывала его полное одобрение хотя бы уже потому, что в юные годы ему самому довелось ощутить это благосклонное внимание и ободрение со стороны заслуженного и авторитетного литератора, служившего своего рода образцом для начинающих. Эти воспоминания, проникнутые теплым чувством благодарности, заметно оживляют официальную стилистику некролога и придают ему, помимо всего прочего, ценность мемуарного свидетельства о первых, мало известных исследователям шагах самого Шевырева на литературной стезе: «Но кто из нас, перебирая воспоминания своего детства, приводя на память первые торжества школьной юности, кто не припомнит его ободрительного слова, его ласкового и важного привета, которым он поощрял возникающие таланты? <...> Министр в отставке не скучал приходить на литературные собрания питомцев университетского пансиона, существовавшие со времени Жуковского; он сиживал здесь два или три часа сряду и благосклонно выслушивал детские сочинения и переводы, споры о нравственных предметах, произношение образцовых стихов» [1].

        В этой связи нельзя не упомянуть о том, что суждения самого Дмитриева о поэтических опытах Шевырева отнюдь не были столь однозначно благостными, как могло бы показаться из приведенных выше свидетельств. Экспериментальный характер многих стихотворений молодого Шевырева, сознательно нарушавшего идущий от традиций карамзинизма стилевой канон гладкости и лексической однородности, смело вводившего в текст своих стихотворений провоцирующие диссонансные ноты, открывавшего «свой стих самым резким прозаизмам, любому словесному сырью, не подвергшемуся предварительной эстетической обработке» [5, с. 65], разумеется, не мог не вызвать возражения и даже раздражения у лексического пуриста Дмитриева. Сохранились его негодующие письма к Вяземскому, в которых Дмитриев с позиций правоверного карамзиниста обрушивает критику на шевыревское стихотворение «В альбом В. С. Т<опорнин>ой», опубликованное в 16-м номере «Галатеи» за 1829 год и, видимо, не в добрый час попавшееся на глаза придирчивому ревнителю карамзинской чистоты слога, ополчившемуся против употребленного Шевыревым в альбомном обращении совершенно непривычного в таком контексте образа мусора («Так выметаете и вы / Из кабинета чувств душевных / Пыль впечатлений ежедневных / И мусор ветреной молвы»): «Должно признаться, что это слово есть совершенное благоприобретение нынешних молодых поэтов. Я даже не слыхал об нем до тех пор, пока на старости не купил дома» [5, с. 66]. Аналогичное отторжение вызвала и другая шевыревская метафора из полемического стихотворения «Партизанке классицизма» (напечатанного в альманахе «Подснежник» на 1829 год), удостоившаяся отповеди Дмитриева в письме всё к тому же Вяземскому: «Этот... вдохновенный пискун вдруг вытараща глаза говорит другой даме, защитнице классицизма: “Да не полюбишь никогда моих стихов, облитых кровью”. Какою? разве из носу, от долгого сиденья за бумагою» [6, с. 444].

        Трудно сказать, стали ли эти частные отзывы Дмитриева в ту пору известны самому автору столь дерзких новаций, однако, вероятно, общий смысл эстетической позиции Дмитриева, решительно возражавшего против любых попыток разрушения утвержденного карамзинистами стилевого канона, был Шевыреву вполне ясен и, естественно, не вызывал солидарности. Однако это не повлияло на позднейшее неизменно весьма уважительное отношение Шевырева к Дмитриеву – он умел отделять литературную позицию оппонента от его личности и объяснял специфику ортодоксальных взглядов одного из вождей карамзинизма на новейшую русскую поэзию не личным предубеждением, а всего лишь влиянием устаревшей эстетической концепции. В некрологии Шевырев очень тактично прокомментировал архаизм дмитриевской критической позиции и, так сказать, снял вину за глухость к художественной новизне с поэта прежней эпохи: «Критика в то время обращала более внимания на слово, нежели на мысли. Отсюда объясняется нам и та черта, которая резко выказалась в нашем поэте в последние годы его жизни... С неутомимым вниманием следя новые произведения словесности, он не пропускал в них ни одного слова, ни одного выражения, которое своею особенностию противоречило правилам его слога, мнениям о языке, ему современным. Он был у нас в этом случае представителем критики своего поколения» [1].

        Таким образом, завуалировав имевшие место разногласия и искусно уклоняясь от прямой эстетической оценки литературных произведений Дмитриева, которые, конечно же, к моменту создания некрологии являлись уже не столько живым фактом отечественной словесности, сколько устаревшей частью ее исторического наследия, пусть даже и освещенного славными преданиями прошлого, Шевырев вместо этого подчеркивал гораздо более длительное время сохранявшую свою актуальность организаторскую сторону деятельности Дмитриева, его старания в деле поиска и поощрения идущих ему на смену новых художественных талантов. Благодаря такому перемещению акцентов с прежних трудов на совсем недавние, памятные многим проявления литературно-общественной активности Дмитриева, личность покойного как давно уже ничего не пишущего литератора переставала смотреться чем-то архаичным, включаясь в общий контекст московской текущей культурной жизни: «На концертах, на актах пансионов и университета, всюду, где только был случай заметить первым рассвет дарования, новую надежду литературы или науки, он являлся тут, вменяя это себе в какую-то строгую, нравственную обязанность. Мы с благодарностью помним его неутомимость и точность в подобных случаях; мы представляем еще теперь, как величавость его особы действовала на нашу юность, как внимательный взор его был живителен для несмелого возраста» [1].

        Настойчивые упоминания о возрасте отнюдь не случайны, явно перерастая рамки личного мемуарного начала и входя важной составляющей в общую шевыревскую концепцию значимости не одного только Дмитриева в современном отечественном литературном процессе, но и в целом всех представителей предшествующего литературного поколения. Иными словами, всякий раз, отмечая благосклонное внимание Дмитриева к даровитой молодежи, Шевырев исподволь обосновывал свою излюбленную идею неразрывной связи поколений в литературе – связи, обеспечивающей единство и прочность завоеваний художественного слова. В таком контексте сама смерть Дмитриева, литератора все-таки давно уже отошедшей в былое литературной эпохи, хотя и игравшего некогда в ней ведущую роль, воспринималась Шевыревым как весьма значимый факт не прошлого, а именно текущего литературного процесса: «Кончина Дмитриева, несмотря на его давнее бездействие, есть важное событие в истории нашей современной литературы. В лице его отошел от нас последний представитель поэзии Екатеринина века, – и все наши связи с этим блистательным и роскошным временем навсегда уже прерваны. <...> В истории русской поэзии И. И. Дмитриев, как мы уже сказали, образует переход от старейшего поколения наших поэтов к новому».

        И вот здесь-то, подводя речь к теме нового поколения, призванного сменить литературные авторитеты прошлых эпох, Шевырев включил свои рассуждения в контекст как раз начавшегося тогда в печати полемического противопоставления Москвы и Петербурга, вернее, в данном случае – спора о принципиально различных подходах к литературному творчеству, свойственных представителям московской общественно-литературной группы, одним из активных деятелей которой стремился стать в эти годы Шевырев, и литераторам-петербуржцам. Значительный раздел некрологии посвящен скрытой полемике с ними, воспринимавшимися Шевыревым, еще со времени его программной статьи «Словесность и торговля», в качестве одиозных представителей торгового, промышленного направления в отечественной журналистике. В этой связи Москва, с ее духом уважения к высоким художественным традициям прежней литературы, представлялась желанной альтернативой прагматизму и ремесленничеству петербургских журнально-издательских компаний. Именно поэтому, говоря о совершавшихся Дмитриевым трудах на общественном поприще, Шевырев выдвигает на первый план прежде всего ту среду, в которой действовал почивший, – московское общество, в первую очередь его образованные круги, элиту культуры и науки.

        Благодаря такой общественной отсылке в некрологию закономерно вступает тема Москвы, настоятельно разрабатывавшаяся Шевыревым с середины 1830-х годов: «...Москва лишилась своего Ив. Ив. Дмитриева. Москва имеет право назвать его своим. Он издавна был певцом ее; он всегда питал к ней особенную любовь» [1]. Таким образом, Москва в интерпретации Шевырева становится своеобразной подчеркнутой культурной мифологемой, наделенной качествами истинного таланта, бескорыстия, покровительства наукам и всему изящному, заостренно противопоставляясь «антимосковской» петербургской литературе с ее торговым направлением, чуждым истинных дарований. По сути, Шевырев в рамки такой канонически нейтральной жанровой формы, как некролог, вводит элементы полемического публицистизма, превращая выражение признательной дани памяти одному из лидеров «московской» литературной группы в повод к открытому обличению петербургских литераторов-предпринимателей. «От кого уже услышать нам, – сожалеет Шевырев об утрате Дмитриева, – про старинный быт нашей литературы, когда она еще отличалась всею чистотою патриархальных нравов, действовала бескорыстно и благородно и чуждалась торгового направления, которое теперь ее унижает?» [1].

        В свете того, что утрата Дмитриева рассматривалась как факт текущего, современного литературного процесса, шевыревская некрология закономерно оказалась пронизана полемичностью по отношению к активно действующим литературным оппонентам из среды «торговой» журналистики. Поэтому констатация прежних заслуг Дмитриева и литераторов следующего за ним поколения (Жуковского, Батюшкова), заключавшаяся, согласно Шевыреву, в том, что они «образовали художественный стиль нашей современной поэзии», получала полемическую направленность против новейших тенденций к попранию классических заветов со стороны предприимчивой журналистики, не чтущей исторических преданий, а больше полагающейся на собственное разумение: «Повторяем, что устроить этот избранный язык у нас было труднее, нежели где-нибудь, и заслуги писателей наших в этом отношении должны быть ценимы высоко; такой совет полезен особенно для нового выступающего поколения, которое, кажется, находясь под влиянием людей не призванных, не всегда оказывает должное уважение ни к языку своему, ни к писателям, его образовавшим» [1].

        Называя «подвигом великим» совершенное литераторами карамзинской школы преобразование литературного языка, превращение его в настоящий язык искусства, организованный по четким эстетическим законам, Шевырев впервые в столь категоричной форме обосновывает приоритет прежнего поколения писателей в качестве не только непоколебимых авторитетов, но и прямых образцов для современной русской литературы – образцов в плане строгой отделки своих произведений, поддержания их высокого эстетического уровня. Знаменательно, что пятью годами позднее, в своей известной «москвитянинской» статье «Взгляд на современную русскую литературу. Сторона светлая», Шевырев еще раз декларативно повторит отчетливо высказанное уже в некрологии Дмитриева убеждение в необходимости сохранять ориентацию на завещанные карамзинской эпохой эстетические каноны, благодарить представителей «старейшего из поколений литературных» за тот творческий подвиг, «перед которым мы должны преклоняться с должным благоговением, мы, пишущие этим приготовленным для нас языком и часто в непонятной и непростительной неблагодарности обращающие жало этого языка на тех, которые нам его дали» [1].

        В этой связи обращает на себя внимание еще один аспект шевыревского некролога, напрямую связанный с отстаивавшейся им концепцией необходимости укреплять преемственную связь новых поколений литераторов со своими именитыми и заслуженными предшественниками. Речь идет о призыве, адресованном Шевыревым ко всем участникам текущего литературного процесса, документально зафиксировать свои воспоминания о Дмитриеве, чтобы не только сохранить неповторимые черты его личности, но и обеспечить ту самую преемственность литературных поколений, которая невозможна без живого предания, достоверных свидетельств из первых рук о тех авторах, которые определяют собой лицо отечественной литературы: «После И. И. Дмитриева должны остаться его “Записки”, которые, как он сам говорил, могут быть обнародованы только по смерти его. Литература русская должна с нетерпением ожидать, когда напечатаются эти бесценные и едва ли не первые материалы для ее истории. Желательно бы было, чтобы все литераторы русские, имевшие счастие пользоваться беседами покойного, собрали в одно рассказы, от него слышанные» [1].

        Показательно, что в гипотетической оценке дмитриевских «Записок» Шевырев отчетливо перекликается с его первым биографом Вяземским, также выразившим в своем «Известии о жизни и стихотворениях Ивана Ивановича Дмитриева» ожидание большого литературно-общественного эффекта от обнародования дмитриевских мемуаров: «Никто лучше автора нашего не мог бы составить обозрения и записок литературных последнего полустолетия. Ум наблюдательный, взгляд зоркий и верный, память счастливая, мастерство повествования, вкус строгий и чистый, долгое обращение с книгами и писателями – всё ручается за успешное исполнение предприятия, коего, смеем сказать, мы почти вправе требовать от автора, уже принесшего столько пользы словесности нашей» [2, с. 56].

        Как известно, опубликованные «Записки» Дмитриева не оправдали в полной мере надежд, которые на них возлагались, но примечательны сами требования, предъявлявшиеся к ним и Вяземским, и Шевыревым, очень рассчитывавшим на благотворную роль авторитета Дмитриева в деле сплочения нового поколения литераторов против «торговых» тенденций современной им журнальной литературы.

        В заключение было бы целесообразным отметить, что Шевырев и в дальнейшем не раз обращался к личности и литературному наследию Дмитриева, продолжая признавать большие заслуги, оказанные им отечественной словесности, а также указывая на несомненные художественные достоинства отдельных дмитриевских произведений. В частности, приступая в 1838 году к чтению в Московском университете курса лекций по истории русской словесности, Шевырев во вступительном чтении не преминул назвать имя Дмитриева среди отечественных литераторов, которые «отвечали своему народу и времени» и «будут всегда нашею собственностью национальною» [8, с. 34]. Критически разбирая составленную А. Д. Галаховым «Полную русскую хрестоматию», включавшую образцы лучших сочинений русских авторов, Шевырев высоко оценил дмитриевское «Размышление по случаю грома», представляющее собой вольное подражание Гете. Сравнивая в эстетическом плане оду Дмитриева и новый перевод, выполненный молодым литератором А. Н. Струговщиковым, Шевырев решительно возражает против предпочтения, отданного составителем «Хрестоматии» новейшему переложению, «как будто для того, чтоб показать, что старая знаменитость должна уступить новой знаменитости г. Струговщикова; а между тем пиеса И. И. Дмитриева гораздо более имеет художественного достоинства, нежели пиеса г. Струговщикова. <...> Дмитриев дал пиесе другое значение, уклонясь от панфеистической мысли Гете, но в некоторых подробностях выражения он ближе к немецкому поэту, нежели молодой переводчик. <...> Дмитриев, зная русское чувство покорности при голосе грома небесного, воспользовался только намеком пиесы Гете и претворил ее в свое народное создание, согласное с нашим народным духом» [9, с. 512]. Как видим, и через шесть лет после публикации некрологии Дмитриев сохранял в глазах Шевырева свой эстетический авторитет, противопоставляемый им торопливости и небрежности творческой работы литераторов новейшего поколения.

        Наконец, уже на закате жизни, в 1862 году, читая в Париже для русской публики курс лекций по истории отечественной словесности, Шевырев одну из лекций – десятую – начал с краткого обзорного рассмотрения поэтического наследия Дмитриева, дав сжатую, но, как всегда у красноречивого Шевырева, выразительную характеристику, подводящую итоги значению деятельности Дмитриева в общем историко-литературном процессе XVIII–XIX веков: «В его подражаниях элегиям Тибулла и в некоторых антологических пьесах мы видим зародыш поэзии Батюшкова; в удачном переводе стихами Мольеровой сцены “Триссотин и Вадиус” – начало нашего художественного комического стиха; в остроумных эпиграммах – колючее зерно бесчисленных эпиграмм Батюшкова, Пушкина и других. В художественной форме своих сказок Дмитриев подражал Лафонтену; в вольном стихе рассказа продолжал и усовершенствовал стих Богдановича. <...> Наконец, басни Дмитриева могли быть побеждены у нас только баснями Крылова, которому он указал дорогу и которого бескорыстно и великодушно вызвал сам на это поприще. Дмитриев отходит о школы Державина большею чистотою художественной отделки стиха. Он во всём и ровнее, и добросовестнее, благоразумие вкуса сопутствует ему везде» [10, с. 257]. Как видно из последней фразы с уже знакомым нам тезисом о «благоразумии вкуса», давняя концепция Вяземского и собственная некрология Дмитриева оставались хорошо памятны Шевыреву в процессе итогового обобщения им своих взглядов на русскую литературу прошлых эпох.

                Литература

    1.  Шевырев С. П.  Ив. Ив. Дмитриев (Некрология) // Московские ведомости. – 1837. – 16 октября.
    2.  Вяземский П. А.  Сочинения: В 2 т. Т. 2. Литературно-критические статьи. – М.: Худож. лит., 1982. – 383 с.
    3.  Песков А. М.  Поэт и стихотворец Иван Иванович Дмитриев // Дмитриев И. И.  Сочинения. – М.: Правда, 1986. – С. 5–20.
    4.  Русская литературная критика 1800–1820-х годов. – М.: Худож. лит., 1980. – 343 с.
    5.  Гинзбург Л. Я.  О лирике. – М.: Интрада, 1997. – 414 с.
    6.  Письма русских писателей XVIII века. – Л.: Наука, 1980. – 472 с.
    7.  Шевырев С. П.  Общее обозрение развития русской словесности (Вступительная лекция экстраординарного профессора Шевырева). – М.: Тип. Имп. Моск. ун-та, 1838. – 38 с.
    8.  Шевырев С. П.  «Полная русская хрестоматия...». Составил А. Галахов // Москвитянин. – 1843. – Ч. III, № 6. – С. 501–533 (вторая, завершающая часть статьи).
    9.  Шевырев С. П.  Лекции о русской литературе, читанные в 1862 году в Париже. – СПб.: Изд. Имп. Академии наук, 1884. – IV, 280 с.

         Июль 2002