Печорин

В честь дня рождения Лермонтова – тезисные наброски к одной из настольных книг, начиная с отрочества.


– У Печорина есть всё, чтобы стать Фаустом русской литературы. Он не пресыщенный, пускай и умный флегматик Онегин и не изящный теоретик-нигилист Базаров. Красавец-офицер, человек острого ума, действия и безошибочной интуиции. К тому же, с незаурядными литераторскими способностями (дневники). Биография такой личности не может быть заурядной, безотносительно географии и суммы внешних обстоятельств.

– Но на Руси образ Печорина умещается в одну строку песни БГ «Тень» – «я так долго был виновен, что не знаю, зачем я дышу». Здесь простят Рогожина, поймут и отчасти, но оправдают Тоцкого или Свидригайлова, отыщут благочестивые мотивы в богатом старикане, покупающем путём брака юное женское тело. Но только не этого красавца-офицера, который в лучшие дни близок к воплощению замысла о человеке. Слишком невыносимо. Слепит и вызывает зависть. А прощение заблудшего дурачка – не прощение. Скорее, повод потешить тонко сокрытое чувство личного превосходства. К тем, кто выше, умнее и сильнее (во всех смыслах), прощения нет. Как бы вдарить разок, да взять хоть малый, но реванш. Рокотов, в этом смысле, идеальный собирательный образ.

– Урок (и Мэри, и Грушницкому) Печорин преподносит жестокий, но жизненный. С самого начала это нелепая и в чём-то даже уродливая комбинация: жених – франтоватый болван, свято убеждённый, что женщин побеждают напором и повышением в звании. Невеста (пускай даже, это восприятие из фантазий Грушницкого) – юная и кокетливая особа, убеждённая, что её красота позволит вершить неспешный выбор из множества кандидатов, а к ней самой в будущем союзе нет ни единого требования, исключая житейско-формальные в соответствии с тогдашним этикетом. После 30-ти я осознал: жалобить меня бессмысленно, я во всей этой истории целиком на стороне Печорина. И простить его тяжело не за Мэри, а за Веру. Там, в самом деле, трагедия.

– Вторая и последняя трагедия романа – расставание с Печориным единственного подлинного друга, доктора Вернера. Лермонтов мастерски вывел, что они и сплетничают-то не из любопытства, а от скуки бытия. С усталостью тех, кто знает о жизни чуть поболее, нежели дозволено. Доктор Вернер прекрасно понимает, что Печорин прав, и символично то, что Грушницкий промахивается на дуэли. Но он не в силах простить ему то, что ядерное оружие своего ума Печорин направил против франтоватого пижона Грушницкого. Как и то, что внешняя правота Печорина оборачивается смертью. В самом деле, наивысшей добродетелью в той истории было бы промолчать и отойти в сторонку. Но скука, скука бытия… И интерес Мэри, который Печорин мигом учуял. В том контексте – без шансов промолчать и «умыть руки».

– Лермонтовский «сверхчеловек» имеет мало общего с ницшеанским типажом или базаровским нигилизмом. Это тот, кто не находит сокровенных смыслов в предначертанном Колесе Бытия и не удовлетворяется готовыми ответами. А свои отыскивает далеко не всегда. Дело в том, что обе парадигмы той эпохи – гибель в бою от чеченской шашки или выход на пенсию с родовым поместьем и юной девой в награду – Лермонтов (устами Печорина) полагал одинаковой пошлостью. В этом восприятии, мы с ним родственные души, безотносительно условностей веков и биографий.


PS:
«Да, такова была моя участь с самого детства. Все читали на моём лице признаки дурных чувств, которых не было; но их предполагали – и они родились. Я был скромен – меня обвиняли в лукавстве; я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм – другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их – меня ставили ниже».

«И тогда в груди моей родилось отчаяние – не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой».

(из монолога Печорина Мэри)


На фото: эпизод из экранизации «Герой нашего времени» 2006 года. Печорин – блистательная роль Алексея Петренко.