Неправдоподобное происшествие в деревне Пичугино

Рассказывать об этом происшествии пичугинцы не любят. А если и выжмут из себя после долгих уговоров несколько слов, то выходит у них всё как-то буднично и скупо. Даже дед Аркадий, всегда готовый часами разглагольствовать о секретном космодроме инопланетянцев в местных болотах, и он, стоит затронуть тот случай, умолкнет, сощурится в сторону и прошамкает что-то наподобие: «А чего говорить-то? Ну, было. А может, и не было. Может, и померещилось. Жара ведь тогда стояла под сорок, да и выпили мы. А тёплая-то водка, она ведь… »

Глава I
На улице было очень жарко, к тому же Элеонора пару раз упала и теперь была пыльная и грязная. Настя тяжело вздохнула, укоризненно покачала головой, совсем как мама, легонько шлёпнула куклу по пластмассовой попе и пошла в дом.
В доме мама возилась с кастрюлями.

Настя постояла немного посередь комнаты, наступила босой ногой на мокрую тряпку, валяющуюся на полу, убедилась, что лужица из тряпки получается некрасивая, и тихонько спросила:
– Мама, а можно я на речку пойду, а то… а то Элеонора вся выпачкалась?
– Так и умой её в тазике, вон на веранде, – сказала Катерина, не оборачиваясь, – а на речку нельзя. Я тебе уже сто раз говорила.
– А почему нельзя? – отлично зная ответ, всё-таки протянула Настя.
– Мала ещё одна на речку ходить.
– А пойдём вместе, – без особой, впрочем, надежды предложила девочка.

Катерина водрузила, наконец, на плиту огромную кастрюлю и вытерла лоб рукавом.
– Настя, доченька, – сказала она мягче, – ты бы мамке–то не мешалась, а? Мамке надо ещё пол помыть и для поросей сготовить. Да и отец сейчас придёт. Ну-ка, шагни-ка в сторонку, дай тряпку подыму.
Настя послушно отошла в угол комнаты, перехватила Элеонору подмышку и некоторое время смотрела, как мать ползает по полу на четвереньках.
– А когда ты со мной поиграешь? – спросила Настя, перепрыгивая на вымытое место.
– Тебе что, ребят мало? – Катерина села, переводя дыхание. – Вон с Машкой поиграйте или с Валькой.

Настя надула губки и нахмурилась.
– Не буду я с ними играть. Они над Элеонорой смеются и обзываются, – твёрдо сказала она. Потом подумала и уточнила. – Плохими словами обзываются.
На плите угрожающе зашипело, брызнуло, и крышка, подпрыгивая, виртуозно забарабанила по кастрюле.
–Ах ты, господи! – всплеснула руками Катерина и бросилась к плите.
– Мам, ну мам, ну поиграй со мной, – канючила Настя.
– Наська, отстань, некогда мне.

– Ты вчера обещала и позавчера обещала, – не отставала девочка, обнимая мамину ногу, – и потом, когда дядя Коля в колодец упал, а я плакала, ты тоже обещала, и потом…
– Наська, – строго сказала Катерина, – а ну брысь! Ишь натоптала мне тут. Сказано тебе, мамке некогда, мамка одна, на вас на всех не напасёшься. Брысь, говорю!
Девочка пустила было слезу, но, подумав, подобрала упавшую куклу и понуро побрела на двор.

Натужно протарахтев, к дому подкатил старый мотоцикл.
– Папка, папка приехал! – взвизгнула Настя и вприпрыжку побежала к калитке. – Папка, поиграй со мной!
– Погоди, доча, – сказал отец, обходя девочку, – некогда мне сейчас. Катя, там пожрать есть чего? Меня на полчаса отпустили.

Он долго, как показалось Насте, умывался прямо из бочки, отмывая грязь и пыль с рук и лица. А Настя смотрела на него и думала, сказать или не сказать, что вчера вечером видела, как в бочке утонул большой чёрный жук.
Он важно ползал по краю и уже собирался взлетать, когда порыв ветра с лёгким шлепком опрокинул его в воду.

Жук барахтался в бочке почти до темноты, перебирал всеми лапками, шевелил усами и даже пытался расправить вконец намокшие крылья. Насте очень хотелось помочь жуку, но сама она побаивалась трогать его руками, а за пластмассовые ручки Элеоноры жук никак не мог зацепиться.
Утром  Настя первым делом бросилась к бочке и, привстав на цыпочки, заглянула внутрь.
Жука там не было.

Отец последний раз фыркнул, вытер лицо и руки висевшим рядом полинявшим от многочисленных стирок и солнца полотенцем и, наконец, улыбнулся. Настя решила не упускать момент.
– Папа, давай поиграем.
– Поиграем, доча, поиграем, – отец потрепал девочку по косичкам, – только не сейчас.
– Почему не сейчас? – сразу сникла Настя.
– Гена! – позвала мама с порога. – Остынет же! Настя, не приставай к отцу. Мой руки и обедать.
– Не хочу! – Настя топнула ножкой.
– Я те дам «не хочу», – Катерина погрозила девочке пальцем. – А ну марш обедать, кому сказала!

Настя нехотя ковырялась ложкой в тарелке, раскладывая по её краям кусочки лука.
– Васька, с… – Геннадий покосился на дочку, – собака, как менеджером заделался, совсем озверел. У меня техника не выдерживает, мужики на таком пекле осоловели уже, а он одно, п… поганец: «Выгодный заказ, договор со шведами, хозяин грозился премии лишить, если не поспеем к сроку».
Он отхлебнул чай из кружки, обжёгся и всё-таки не сдержался:
– Скотина, подхалим, мать его.
Катерина сидела рядом, подперев подбородок обеими руками, и смотрела, как муж ест.
– Опять до темноты? – спросила она.
Геннадий молча кивнул.

Настя разложила по краям тарелки весь плававший в супе лук, глотнула чаю и стала вылезать из-за стола.
– Ты куда это? – удивилась Катерина. – И не съела ничего…
– Не хочу больше, – Настя выбралась, наконец, из–за стола, потопталась немного в нерешительности на месте, глядя на родителей большими грустными глазёнками, и вышла из дома.

Спускаясь по ступенькам, она краем уха успела услышать, как мать сказала вполголоса:
– Скучно ей. Таскается со своей куклой день-деньской, а соседскими так и не подружилась.
– Не порядок, – согласился отец. – Ей ведь пять, через два года в школу.
Настя не стала слушать, о чём они говорили дальше. Она забралась в самый дальний угол двора, где под тенью старой ветвистой яблони было немного прохладнее, уселась на землю, усадила перед собой куклу и, насупив совсем белёсые на загорелом личике бровки, строго произнесла:
– Я у тебя, Элеонора, одна. Мне что, на всех разорваться?

Глава II
А ночью пичугинцев разбудила гроза.
Дождь обрушился на притихшую деревню сразу и водопадом. Крупные капли автоматной очередью колотили по крышам, стенам и окнам. Стёкла жалобно позвякивали, крыши протекали.

Уже не чаявшие облегчения пичугинцы, сонно морщась, выбирались из кроватей и, откинув занавески, старались разглядеть хоть что-нибудь. С таким же успехом можно было смотреть сквозь мутное стекло. Ветра, как ни странно, не было, но мигом намокшие занавески уже пускали ручейки на подоконники и полы.

И шлёпая босыми ногами в образовавшихся на полу лужах, люди в первый раз за последние полтора месяца наглухо закрывали в домах все окна.
Вечно брехавшие, как и полагается деревенским собакам, друзья человека, поджав хвосты, жались к сухим углам своих будок, и только разбуженные грохотом льющейся с неба воды куры кудахтали испугано и чуть слышно.

Настя слышала, как, кряхтя, поднялся отец, как прошлёпал он босыми ногами к окну, проговорил что-то, зевая, и закрыл его. Насте же подниматься нисколько не хотелось. Шум дождя убаюкивал её и что–то нашёптывал, нашёптывал, нашёптывал…

Так и не проснувшись окончательно, девочка вернулась в свой сон. В этом сне она с самого утра играла с мамой в куклы и больницу. И маме не нужно было готовить обед и мыть пол, потому что мам было две – одна хлопотала по хозяйству, а другая играла с Настей. А потом с папой они пошли купаться на речку, и папа нёс на одном плече её, а на другом Элеонору, и Элеонора очень этим гордилась. Они долго плескались в тёплой воде и грелись на песке, и снова плескались. И папе тоже не надо было спешить на работу, потому что пап тоже было два – один для работы, другой для неё, Насти.

Счастливо улыбаясь, отчего детское её личико стало ещё симпатичнее, Настя повернулась на другой бок и одними губами прошептала:
– Хочу, чтобы…
С треском сломленного дерева вонзилась в мутное небо ярко–оранжевая молния, оглушительно рухнул наземь гром, и в тот же миг дождь прекратился.

Первым из пичугинцев обнаружил неладное Санька Бобрик.
Разбуженный раскатом грома он ещё какое–то время лежал, с трудом пробиваясь разумом сквозь мутное марево бытия, и пытался сообразить, достаточно ли сильно приспичило его по нужде, чтобы ради этого стоило подниматься, или есть вероятность дотерпеть до утра.

Прикинув и так и эдак и даже с превеликим трудом перевернувшись с живота на правый бок, Санька с огорчением понял, что подвига не избежать. Прилагая невероятные усилия, он уселся–таки на мятой вонючей кровати и приоткрыл один глаз.
Тьма была беспросветна. Луну, понятное дело, скрывали облака, а ближайший к его дому фонарь (один из двух в деревне) не горел уже полгода. Отчего-то не было света и в соседских домах.

– Жжжлобы, – с трудом выговорил Санька, имея в виду и фонарь и соседей.
Саньке было паршиво. Вообще-то совсем паршиво ему должно было стать завтра утром, но раннее пробуждение приблизило эту нерадостную новость.
По жаре да на старые дрожжи, да без закуси, если не считать четыре полузрелые помидоры с огорода – две бутылки водки о себе забыть не дадут. С кем он пил и почему он пил, Санька на данный момент припомнить не мог. Да и не хотел.
–И–и–и рраз, – скомандовал он сам себе, немного раскачался и умудрился встать на ноги.
Под ногами выразительно хлюпало.

Санька потрогал штаны, в тайне надеясь, что всё уже случилось и можно рухнуть обратно. Но штаны оказались сухими.
– У, я вам, – погрозил он кому–то в темноте кулаком и принялся шарить рукой по стене в поисках выключателя.
Выключатель вскоре нашёлся и даже с хрустом щёлкнул, однако светлее от этого не стало.
– Жжлобы, – окончательно уверился в подлости мироздания Санька и, пиная пустые бутылки, раскиданные по всему дому, и периодически натыкаясь на углы и косяки, на ощупь поплёлся в туалет.

Как ни плох был Санька, но тот факт, что в его туалете кто–то есть, осознал сразу. Во-первых, дверь была распахнута (по крайней мере, рукой он её не нащупал), во-вторых, там журчало, и кто-то тихо матерился. Неужто заночевал кто, подумалось Саньке. Только с чего бы это…

– Эй, – тихонько позвал он, облизывая сухим языком потрескавшиеся губы, – кто ты есть, а ну, кончай ссать, пусти хозяина.
Журчание резко оборвалось, и прислонившийся к косяку Санька смутно различил, как в глубине клозета человек завозился, заворочался, потом слишком громко для больной головы брякнули спички в коробке…

Чирк. Из темноты в мерцающем свете горящей спички выпросталось небритое, опухшее, жутковатое лицо с заплывшими маленькими глазками и кривым носом.
Лицо было знакомым. Что–то слишком уж знакомым. Санька Бобрик подался чуть вперёд, силясь признать заночевавшего собутыльника, и пьяно хихикнул.

– Во етить, да это ж я сам. Когда это я в туалете зеркало повесил?
Стараясь не упасть, он вытянул вперёд руку, намереваясь отодвинуть загораживающее проход зеркало в сторону, но вместо гладко прохладной поверхности стекла, пальцы уткнулись в колючую от многодневной щетины щёку отражения. Санька ойкнул от неожиданности и почувствовал, как чья-то рука точно также ощупывает его физиономию.

В этот момент погасла догоревшая спичка.
И в этот же момент, вложив в это дело все силы порядком подпорченного зелёным змием организма, Санька Бобрик заорал благим матом.
Причём орал он на два голоса.

Правды ради следует сказать, что предутренние тишину и умиротворение грубо нарушили не только Санькины истошные вопли.
Пока Санька надрывал голосовые связки, на окраине Пичугина грохнул выстрел, затем второй, а через пару секунд ещё два подряд, что для деревни без преувеличения явилось целым сражением.

Дело было в том, что во времена развитого социализма, незадолго до начала кампании по ликвидации неперспективных деревень, Пичугино было раза в три больше. И имелись в нём и свой сельский клуб, и своя школа с садиком, и сельмаг какой-никакой, и ремонтная база, а при базе, само собой, склад.

Заведовал складом Михаил Ильич Бурмакин, в виду перманентного дефицита всего на свете, человек крайне важный и необходимый.
За прошедшие почти четыре десятка лет ни решения партии и правительства, ни законы рыночной экономики Пичугино так и не ликвидировали. Деревня обветшала, уменьшилась размерами и населением, но выстояла.

Давно уже гнил на корню бывший сельский клуб, от сельмага остались воспоминания и лавка чэпэшника Матанцева, а школу за малочисленностью подрастающего поколения упразднили.
А вот склад остался.

Михаил Ильич, превратившийся за это время просто в Ильича, как мифический цербер продолжал охранять вверенное ему в прошлом тысячелетии имущество. То, что имущество это в массе своей давным-давно сгнило, заржавело и просто устарело морально и научно-технические, Ильича ни капли не останавливало. Не прошибали старика ни просьбы, ни откровенные насмешки, ни угрозы односельчан.

– Вот помру, тогда и разворовывайте, – веско отрезал он, угрожающе шевеля седыми топорщащимися усами. – Мне доверено, я охраняю.
 В лихие годы, после того, как местные мужики, чуть не волком вывшие от безденежья и безделья, пригрозили проломить ему башку, если не выдаст весь цветмет со склада, обзавёлся Ильич двустволкой. Очень похожей на те, что в мультфильмах показывают. И каждую ночь, в жару ли, в холод ли, по несколько раз обходил он свои владения. С ружьём, разумеется, обходил.

В ту злополучную ночь, здраво рассудив, что разверзшиеся вдруг хляби небесные есть хорошее прикрытие для разного рода злоумышленников, Ильич мужественно шагнул в стену дождя.
Он как раз закончил первый обход вокруг склада, когда в небе сверкнуло, громыхнуло, и дождь внезапно иссяк. Ильич стянул с головы капюшон старой штормовки, глянул наземь, прикидывая, как половчее перепрыгнуть гигантскую, всё ещё пузырившуюся лужу… и замер. Фонарик запрыгал в руке, сердце встревожено заколотилось, сознанием овладела ледяная решимость.

На земле отчётливо просматривались две цепочки следов. Одна, значит, его, а другая…
А другая, чья же?
Позарились–таки, алкаши, выругался про себя старик, ловко перехватил ружьё обеими руками, сунул фонарь подмышку, чтоб дорогу видно было, и крадучись пошёл по следам.

Очень скоро выяснилось, что ходит он по кругу. То есть вокруг склада и ходит. Следы уже не были столь отчётливыми, они перемешивались, наслаивались друг на друга, сливались, превращаясь в крохотные узорные лужицы.
Получалось, что и злоумышленник тоже ходит вокруг склада.

– Не понял, – задумчиво сказал Ильич, осматривая два здоровенных амбарных замка на воротах, – не тронуто.
Не выпуская двустволку, одной рукой он нащупал в кармане штормовки связку ключей, вытащил, помедлил секунду и осторожно, стараясь не шуметь особо, вставил ключ в нижний замок.

– Попался, сукин сын, – угрожающе просипели сзади, и Ильич почувствовал, как в спину ему упёрлось что-то небезопасное. – Ложь ружьё на землю. Ложь, кому говорю!
Ильич попробовал было обернуться, но сзади на него цыкнули и что-то знакомо щёлкнуло. Так щёлкали взводимые курки на его двустволке.
Пятью известными и всеми неизвестными ещё чувствами почуяв неладное, старик всё же дёрнулся в сторону, выронил фонарь, но ухватил ружьё за ремень и кинулся прочь со всех ног.

– Куда?! – по–звериному рыкнул неизвестный, устремляясь вдогонку. – Пристрелю, гада! Расхитители, мать вашу! Смерти моей дождаться не можете?
Запинаясь и поскальзываясь в хлюпающей жиже, Ильич мчался к дому, к людям, ничего не говоря и не оглядываясь. Его гнал страх. Нет, не страх даже, а суеверный первобытный ужас наступал ему на пятки и дышал в затылок, разом лишив голоса и разума.

– Пресвятая богородица, спаси и помилуй, пресвятая богородица, спаси и помилуй, – одними губами, задыхаясь от бега, натужно сипел он.
– Пристрелю, гада! – ревели сзади.
Грянул выстрел.
Ильич инстинктивно пригнулся, не замедляя шага.
Ещё один выстрел.

Рядом с ухом взвизгнуло, старик отшатнулся, зацепился ногой за торчащую из земли арматуру и плашмя полетел наземь, выпустив двустволку из рук. Ружьё, нелепо кувыркаясь, с хрустом ударилось о старый кособокий тополь и дало залп сразу из двух стволов.

Распластанный в грязи, даже не протерев стёкла чудом уцелевших на лице очков, Ильич почти в обморочном состоянии наблюдал, как со стороны склада, тяжело шлёпая кирзачами по лужам и на ходу перезаряжая двустволку, к нему приближается он сам.
 На другом конце деревни кто-то вопил, будто резали.

Николай проснулся от доносившихся с улицы грохота и переходящего в поросячий визг завывания. К тому же лежал он на самом краю дивана, свесив руку на пол, и край дивана больно врезался ему в бок.
– Одурели совсем, – сонно проговорил он, пытаясь перевернуться на спину. – Кто орёт-то?

Перевернуться, однако, не получилось. Лена по привычке спала, тесно прижавшись к мужу и практически его вытолкнув.
«Эх, Ленка, – немного досадливо подумал Николай, – тебе на полу стелить надо. Специально ведь диван два дня в городе выбирали. Самый широкий, раскладной, не на пружинах…»

Но потом в памяти всплыла вчерашняя сцена, и досада растаяла, уступая место другому, более физиологическому чувству. Лена, выходящая из бани, лишь чуточку укутанная в тоненькое ажурное полотенце, с мокрыми распущенными по плечам волосами. В тот миг она напомнила ему виденную ещё в школьном учебнике репродукцию картины какого-то средневекового итальянца. То ли рождение Венеры, толь рождение Афродиты…  Да шут с ней, с репродукцией. Лена его и правда и фигурой, и лицом, и даже улыбкой здорово походила на нарисованную богиню.

Николай слегка потянулся, восстанавливая кровообращение.
Лена, словно прочитав мысли мужа, шумно вздохнула, прижалась ещё плотнее и, приобняв, стала гладить его по груди. Николай уже собирался повернуться к жене, как вдруг рука её замерла, потом заметалась по его груди, нащупала волосы и рывком отпрянула.

Получив коленом по почкам, Николай рухнул на пол.
– Ленка, – зашипел он, стараясь не разбудить детей, – ты чего, сбрендила совсем?
Между тем на диване происходила какая-то странная возня. Мягко шлёпнулась рядом подушка. Лена, по-видимому, встала и быстро прошла к двери, где был выключатель.

– Что случилось-то? – спросил мужской голос.
– Да тише ты, разбудишь всех, – сонно ответила Лена из… другого угла комнаты.
– Ой, Коленька, что-то мне плохо, – жалобно и, как показалось Николаю испуганно, добавила она, – похоже, перегрелась я…
– Да что же со светом? – выругался Николай. – Выключатель опять бракованный подсунули или на подстанции чего?

– На подстанции, – эхом повторил Николай, всё это время сидевший на полу, и чуть слышно добавил, – слышь, Лен, похоже я тоже того… перегрелся. Я это, я голоса слышу.
Когда, путаясь в своих и чужих руках, Николай нашёл-таки на ощупь старую керосиновую лампу и негнущимися пальцами зажёг фитиль, мерцающий неверный свет озарил картину, достойную кисти самого чокнутого из сюрреалистов.
На диване, кусая ногти, стояли и испугано таращились на него безумными глазами две абсолютно одинаковые Лены.

Николай сухо сглотнул и родил глупость с большой буквы Г:
– Лен, а к тебе разве сестра приехала? А я и не знал ведь…
Рядом кто-то икнул. Только тут Николай сообразил, что лампу держит не он.
С огромным трудом, мгновенно взмокнув, он медленно повернул голову влево, после чего тихо и кратко выматерился.
Вы уже догадались, почему.

Отец Сергий проснулся от ясного ощущения чужого взгляда.
Под иконами мерцала лампадка, отчего по комнате бродили неприкаянно полупрозрачные тени, неизбежно возвращаясь на прежнее место.
Сидевшего с задумчивым видом на табурете человека он узнал сразу, но отчего-то не испугался видения, а лишь приподнялся на локте и трижды перекрестил пришельца.
Не помогло.

– Я уже пробовал, – спокойно сказал отец Сергий, – бесполезно.
– Давно сидишь?
Тот невесело улыбнулся.
– Да минут с десять будет. Прихожу, а тут ты. Сначала разбудить хотел, а потом думаю, зачем? Пусть я посплю.
– Лампадку…ты? – уточнил отец Сергий, усаживаясь в постели.
– Я. Тьма ж египетская, хоть глаз выколи. С электричеством опять что-то. Из-за грозы, я думаю.

– Ну и как тебе всё это?
Тот пожал плечами.
– Пути господни, понятное дело, неисповедимы. Так что тут либо промысел божий, либо кто-то перепутал контакты в пространственно-временном континууме. Тебя не спрашиваю, и так знаю, что думаешь.

Вообще-то до того, как стать священником, отец Сергий успел отслужить в армии и неплохо окончить один столичный политехнический. Это был один из тех редких случаев, когда вера и рассудок уживаются в человеке совершенно безболезненно и без всяких взаимных претензий.

О том, что подвигло его, молодого специалиста, податься в попы, он никогда никому не рассказывал. Как и о том, почему оказался в этакой глуши, где и прихода нормального лет восемьдесят не было, а случайно не растасканная до основания  дореволюционная ещё церковь выглядела страшнее развалин бывшего сельского клуба.

В Пичугине отец Сергий обосновался лет пять назад и на удивление быстро обрёл авторитет и уважение не только среди богобоязненных старушек, но и среди всех пичугинцев. Был он не высок и не басовит, с простым, даже простодушным лицом, окаймлённым аккуратной бородкой. Неплохо разбирался в технике и строительстве. При необходимости мог и на трактор и под трактор. При необходимости и слово божие проповедовать успевал.

Церквушку восстанавливали всем миром. Кто чем может. Отец Сергий никого не упрашивал, не заставлял, не стыдил. Но если просил – отказывали редко.
– Я вот что подумал, – сказал он, придвигая табурет ближе, – вряд ли эта история только с нами приключилась. Чересчур затратно ради одного человека.
– Согласен. Весь масштаб сейчас не определить, конечно, но в деревне завтра будет твориться…

– Значит, примем как испытание.
Он  тяжело поднялся, подошёл к окну, потрогал промокшие занавески, спросил:
– Слушай, а кто из нас настоящий? Как, по-твоему?
– Я, – без тени сомнения сказал отец Сергий.
Снаружи раздался выстрел. Другой.
Потом два почти одновременно.
– Началось, – словно дождавшись, сказал отец Сергий. – Одевайся, пошли. Это у склада.

Глава III
Деревню взорвало изнутри примерно через полчаса после визита Саньки Бобрика в туалет и стрельбы Ильича по самому себе.
На изнурённых многодневной жарой сонных пичугинцев разом обрушилось невозможное, невероятное, необъяснимое и самое, наверное, главное – умопомрачительное в своей дикости явление.

Явление цинично и хладнокровно выдёргивало людей из такой привычной, немного скучной, но родной нормальной обыденности, встряхивало за шиворот и ставило прямо пред лице свое.
Ставило нагло и бесцеремонно, отчего было ещё ужаснее.

Оба отца Сергия, сами временами шарахаясь друг от друга, запалив две керосиновые лампы, перебегали от дома к дому, стараясь, насколько возможно, сгладить первое потрясение.
Интересно, как это можно грамотно описать? Во фразе: «Отец Сергий взял на себя чётную, а отец Сергий нечётную сторону деревни» – не чувствуется никакого противоречия?

Было бы, наверное, проще, случись эта оказия средь бела дня, или пробудись все пичугинцы одновременно. Но так не было, а было именно так, как происходит в обычной жизни.
Кто-то, разбуженный стрельбой и истошными воплями, проснулся раньше, других разбудили всё нарастающие шум и крики. А некоторые так и вообще спокойно спали, пока не постучался к ним отец Сергий. Или отец Сергий.
Деревню Пичугино накрыл хаос.

В домах звякало, стукало, ухало, наконец, кто-нибудь начинал кричать или материться, периодически то там, то тут заливались лаем собаки. Хлопали двери, хлюпали лужи под босыми ногами выскакивающих на волю людей, трещали заборы и лбы.

Суета и неразбериха вкупе с паникой и страхом были такие, что оба священника, и без того измочаленные физически и морально, в очередной раз столкнувшись друг с другом, переглянулись, кивнули одинаково, как бесконечность в зеркалах, и пошлёпали прочь в сторону церкви.

  Только часам к пяти утра стал понемногу рассеиваться мрак в мире и головах. Не то, чтобы это принесло облегчение, но деревня затихла и лишь продолжала почти неслышно гудеть и шевелиться, напоминая до смерти запуганное огромное животное.
На смену ужасу пришло отупение, правда, в дома почти никто возвращаться не торопился. Поёживаясь от послегрозовой утренней прохлады, пичугинцы небольшими кучками толпились возле калиток, стараясь держаться ближе к соседям, а не к своим двойникам, и пришибленно вполголоса перебрасывались короткими фразами.

Периодически у кого-нибудь сдавали нервы, и он начинал голосить, но на него тут же цыкали, и глас вопиющего тонул в сдержанном напряжении притихшей деревни.
Никогда ещё за всю историю существования Пичугина односельчане не встречали рассвет все вместе.
Встретили.

Первые лучи совершенно беззастенчиво и беспардонно радостно брызнули по мокрым верхушкам деревьев, заиграли, словно ощупывая подсыхающую землю, скользнули отсветом по землистым лицам людей и, наконец, вытянули светлое, чистое, такое долгожданное солнышко.

– Так это, – сказал кто-то немного хриплым голосом, – мужики, чего делать-то будем? Я в том смысле, что делать ведь чего-то надо.
Негромко, стараясь не нарушить хрупкое умиротворение, звякнул церковный колокол.
– Ну вот, – уже спокойнее сказал тот же голос только из соседнего двора, – я и говорю. Так пошли, что ли?
Всё ещё ёжась и опасливо косясь друг на друга, пичугинцы медленно стекались к церквушке, на недавно слаженной деревянной колокольне которой, виднелась фигура отца Сергия.

 – А чего думать? Драпать надо отсюдова, – нервно дёргая ногой и суетливо затягиваясь, сказал Жора, – мало вам, что ли?
  – Ишь ты, драпать он собрался, – неодобрительно протянул Ильич. – Это тебе, голоштанная команда, драпать можно, куда угодно, а у меня, – он кашлянул, бросив быстрый взгляд на сидящее чуть поодаль собственное отражение, но твёрдо повторил, – а у меня ответственность, между прочим.

– Да кому она, к лешему, нужна, твоя ответственность, – скривился Жора, прикуривая у самого себя. – Хотя мне–то что? Оставайся. А по мне, так драпать надо.
 – Ильич прав, – спокойно проговорил Геннадий, – как мы отсюда уедем? И вообще, кто отсюда уедет? Я или вон тот я? Это мой дом, моя семья… и вообще. Прав я? – бросил он словно в пустоту, ни на кого конкретно не глядя.

– Само собой, – ответил за всех другой Геннадий.
Мужики молча покивали, соглашаясь с бригадиром.
Странная это была компания. Как конкурс двойников или фестиваль близнецов. Только вот особой радости и фееричности что-то не наблюдалось.
Но человек привык приспосабливаться к любым обстоятельствам, и жизнь постепенно брала своё.

Как-то само собой вышло, что все женщины в деревне, втихомолку охая и переговариваясь, разбрелись по домам и занялись тем, чем обычно и занимались ранним утром. И в этой рутинности ежедневных действий приходило к ним облегчение и упрощение того, что разум принимать отказывался категорически.
А мужики остались. Курили, кумекали, сидя вразнобой на сваленных штабелями у церкви досках.
– В леспромхозе смена началась, – глянув на часы, напомнил Алексей, – а наших никого. Ругаются, наверное.

Оба Михаила, как по команде хлопнули себя по лбу, смущённо переглянулись.
– Зараза, – сказал один из них, – я же вчера трактор под честное слово у бригадира выпросил, брёвна для бани перевезти хотел. Убьёт меня Потапенко, точно убьёт.
– Зря ты так, – попытался успокоить его Алексей, – убить не убьёт, а вот премии лишит точно, к гадалке не ходи. Вот у меня хуже. Сегодня линию новую запускать должны, а инженера нет. Инженер тут сидит, и в глазах у него двоится.

Мужики сдержано улыбнулись.
 – Чего–то не понимаю я вас, – заговорил, как всегда торопливо и придыханием Матанцев, – чего вы тут картину маслом «Витязь на распутье» устроили? Как малые дети, ей-богу.
– Нет, Жора, конечно, кипишует, драпать никуда не надо, – продолжил он же, неловко спрыгивая с досок, отчего брюшко пару раз колыхнулось под ярко синей футболкой, – но и тут репу чесать тоже толку никакого. К людям надо пробираться, к цивилизации, так сказать. Объяснить, что да как, пусть разбираются.

– А сам чего не едешь? – исподлобья глянув на ближайшего чэпэшника, спросил Геннадий. – У тебя и уазик свой.
Матанцев шмыгнул носом, переглянулся.
– Да там такое дело, – сказал тот, что был поодаль, – с аккумулятором что-то. Или со стартёром. Подсобили бы, а?
– Так вас же двое, – картинно всплеснул руками Михаил, – вот и подсобите друг другу.

Мужики не сдержались, прыснули. Жоры загоготали.
Матанцевы обиженно и синхронно засопели.
Мелкого чэпэшника Семёна Матанцева в деревне откровенно недолюбливали, но терпели.

Пока он не открыл свою продуктовую лавку в купленном на бесценок и наспех подлатанном заброшенном доме, за продуктами и всем необходимым приходилось ездить в ближайший магазин в Бадяево. А это как–никак вёрст десять с гаком. Невелико расстояние для российских просторов, а всё равно неудобно.

Матанцев же нарисовался здесь года три назад, помахал бумагой из поссовета и торжественно, так что на следующий день полдеревни мучилось похмельем, открыл, по его заявлению, новую торговую точку. Щедрость чэпэшника ограничилась днём открытия лавки. Цены там были выше, чем в Бадяеве, а ассортимент наводил на определённые размышления.

Впрочем, для не избалованных благами цивилизации пичугинцев и это было манной небесной. Водка, пиво, иногда вино, всякая там бытовая химия, канцтовары, гвозди и прочие стройматериалы по мелочам. Ну, и продукты, разумеется. Чего ещё надо?
Правда, водка, особенно последнее время, всё чаще была палёная, а на большинстве продовольственных товаров очень уж нарочито не читался срок годности. Но эти пустяки мало кого всерьёз волновали.

Товары для лавки Матанцев всегда привозил сам. Его потрёпанный, но ходкий уазик появлялся в Пичугине раз, реже два в неделю. Сам себе хозяин, сам себе извозчик.
В его отсутствие лавкой заправляла Генриетта. Дородная молодая женщина, своим макияжем к делу и не к делу демонстрировавшая социально-классовую обособленность от деревенских.

Матанцев привёз её в деревню с год как, и жила она тут же, при лавке.
В деревне поговаривали, что привёз из города.
Сама Генриетта эту версию не то, чтоб подтверждала, но при каждом удобном случае пестовала. А ещё в деревне поговаривали, что у них с Матанцевым роман, и что, задерживаясь здесь, якобы, по делам на пару дней, Семён Ефимыч ночует точно не на коврике в прихожей. А ещё в деревне поговаривали, что у Матанцева таких Генриетт по одной на каждую его торговую точку. Да мало ли о чём поговаривали в деревне…

 – Ладно, я вот что предлагаю, – Алексей вышел вперёд. – Логика в словах Матанцева есть. Не век же нам здесь куковать, надо в контору сообщить, да и до посёлка добраться.
– Ага, – ухмыляясь, перебил его Жора, – ясно вижу себе картину: здрасьте, у меня тут вдруг брат-близнец появился. Не знаете, отчего бы это? А вообще, у нас в деревне демократический взрыв произошёл, удвоение личности, блин!

– Демографический, – хором сказали оба отца Сергия, – взрыв демографический.
– Чего? – не понял Жора. – Да какая хрен разница?
С глухим шлепком Михаил несильно, но ощутимо треснул ближайшего Жору по затылку. Тот ойкнул, сверкнул глазами, но замолк.
Геннадий оглядел всех присутствующих, прикинул что-то в уме, решительно поднялся.

– Тогда так. Поделимся. Э… Ну, например, ты, ты и ты, – он поочерёдно ткнул кривоватым пальцем в одного Михаила, одного Алексея и одного Матанцева, – берите трактор и в контору.
– Секундочку, – запротестовал Матанцев, которого не выделил указующий перст, – на каком основании меня? Я здесь оставаться не намерен, если он, то и я, знаете ли.

Геннадий, молчавший до этого, подошёл к чэпэшнику вплотную, многозначительно заглянул в глаза и объяснил:
– А на том, что являться туда в двойном экземпляре не стоит. Пока.
Вышло убедительно.
– А мы в таком случае в Бадяево рванём, – подхватил Алексей, – тем же составом, я полагаю. Гена, мотоцикл одолжишь?

– Ну да, – язвительно вставил Жора, – драпать они, значит, не хотели, а сами в разные стороны! А Жора тут оставайся, Жора на себя и этот зоопарк любуйся? Не покатит, я с вами.
– Да не вопрос, – легко согласился Алексей, – а вы, отец Сергий?
Священник улыбнулся.
– Мы здесь останемся, – сказал он, – мало ли что.

– Ой, мужики! Ой, обоссусь щас! – заржал Жора, тыча пальцем в сторону пустой улицы. – Эти-то, эти-то! Гляньте-ка на них!
Улица была не пуста.
По улице, кажется даже сгибаясь под тяжестью собственных телес, грузно шагали близнецы Славик и Федя.
И было их четверо.

Глава IV
Говорят, чуть ли не до начала тридцатых пичугинцы жили практически сами по себе.
Основанная, если верить очень увлечённому своим делом сотруднику городского краеведческого музея, аж в пятнадцатом веке, деревня располагалась как бы на острове. С трёх сторон её обступали непролазные топи, причём такие, что даже сами пичугинцы редко захаживали в лес дальше одной версты. А с четвёртой деревушку отрезала от остального мира делавшая здесь поворот на восток река Пичуга. Она отрезала, она же и связывала.

Обособленность эта пичугинцев, очевидно, ни капли не смущала, раз деревня худо-бедно дожила до начала двадцатого столетия, не особо интересуясь делами большой земли. В своё время числилась она за помещиком Бадяевым, но про барщину, оброк, барское самодурство и прочие атрибуты крепостной зависимости пичугинцы разве что слыхивали.

О том, что далеко на востоке бесславно отгремела русско-японская война, в деревне узнали  в первый год империалистической. А о том, что империи боле не существует, царя-батюшку свергли и доконали, и в стране новая власть – так и вообще в середине двадцатых.

Новость эта потрясла умы нелюбопытных пичугинцев, когда вместо усопшего батюшки появился в деревне не новый священник, а совершенно посторонний и какой-то чудной мужик. Мужик этот назвался… Вообще-то, никто не помнит, как он назвался, но представился странно – двадцатипятитысячником. И речи у него были странные, вроде по-русски говорил, а непонятно выходило.  Послушали мужики с бабами про коммунизм, колхоз и партию, послушали, накормили пришельца, в баньке попарили, да и решили: блаженный, мол, ежели хочет, пусть остаётся.

Но блаженный отчего-то стал кричать, грозить кулаком и мировым пролетариатом, здорово надоел и был бит. Несильно, с пониманием.
Потом мужик пропал. Судя по отсутствию на привычном месте одной из лодок, на которых селяне по необходимости плавали на большую землю, в Бадяево, вернулся домой. Хозяин-барин, казак вольный, не особо тужа, решили они и ошиблись.

Через неделю в деревне появился отряд вооружённых людей с суровым и непреклонным товарищем во главе. Мужиков согнали в церковь и объявили, что с этого момента они все добровольно вступают в колхоз «Красный Октябрь». А кто окажется несознательным, то есть…

Впрочем, зачем снова об этом?
Страница сия столько раз уже написана, переписана, раскрашена и приукрашена, что ещё одна строчка под названием Пичугино вряд ли привнесёт что–то новое.
Нет, пичугинцев не записали поголовно во враги народа. Нет, не раскулачивали их семьями и не ссылали в края далёкие.

Не было ни страшной трагедии на этой земле, ни абсурдной комедии. Была жизнь. В чём-то совершенно новая, но в глубинной сути своей, наверное, такая же.
Тогда в деревне насчитывалось дворов сорок пять.
Великая Отечественная Пичугино пощадила. Домой вернулась добрая половина ушедших на фронт мужиков.

В период недолгой оттепели, когда человечество шагнуло в космос, усилиями леспромхоза через топи проложили гать, а берега реки Пичуги связал, наконец, неширокий, но добротный понтонный мост. После провала целины, пичугинцы узнали новое слово – мелиорация. Болота вокруг деревни принялись осушать с таким рвением, что узенькая, в одну колею, вихляющая, как мысль шизофреника, гать с годами превратилась во вполне сносную просёлочную дорогу, кое-где даже посыпанную щебёнкой. Не хай-вэй, естественно, но…

К началу перестройки государственного организма в деревне оставалось уже десятка полтора домов. Старики умирали, молодёжь всё реже и реже возвращалась к родным пенатам. Обычная история.
Пичугино хирело, ужималось, ветшало. Но жило.

Похожие, как две капли воды, обе группы разбрелись в разные стороны, переговариваясь и обсуждая дальнейшие действия.
Николай какое-то время отрешённо смотрел, как и в той и в другой компании умопомрачительно одинаково гримасничал, сплёвывая ежесекундно Жора; твёрдо, чуть прихрамывая на левую ногу (сломал весной голеностоп) и слегка повернув голову к говорящему Михаилу, шагал Алексей; плёлся в хвосте, всем видом изображая оскорблённую невинность, с кислой физиономией Матанцев.

Постоял, ожидая неизвестно чего, оглянулся. Отец Сергий вполголоса обсуждал что-то с обоими Геннадиями. Геннадии согласно, но не слишком одобрительно кивали.
Ещё один батюшка ласково пытался убедить четырёх братьев, что кино здесь не снимают, и выяснять промеж собой отношения на пример, кто настоящий, а кто нет, путём выворачивания из ближайшего забора жердей нет никакой необходимости.

Николаю было странно и жутковато видеть, как быстро и священник и сосед освоились в этой ситуации. Словно их всегда было по двое, и ничего выходящего за рамки нормальности этой ночью не произошло.
Он так не мог. Не получалось у него так.
С той самой минуты, чудом не стоившей ему седой головы, он всячески избегал смотреть на того, другого. Ему было неловко, неуютно и от этого нехорошо потягивало в животе каждый раз, когда волей-неволей приходилось лицезреть самого себя. Вот здесь, сейчас, рядом.

– Я в третьем классе крольчонка в Пичуге утопил, хотел плавать научить, – глядя мимо, хриплым голосом осторожно проговорил Николай.
Другой сглотнул, поперхнулся, ответил, как продолжил:
– Случайно. И три дня ревел потом. Мамка думала, головой повредился.
– Случайно, – эхом повторил Николай, – жалко.

– И никому не сказал,– после минутной паузы добавил он, – никто не знает.
– У него одна лапка была чёрная, а сам весь белый.
– Да, – Николай выдохнул и натужно сказал, – пошли, что ли? Ленка там одна, ну, то есть … В общем, ты …
– Понял.

Единственное не заколоченное окно в доме деда Аркадия было распахнуто настежь.
Геннадий кивнул двойнику – иди, мол, я сам тут, – подумал, что глупо это и остановился напротив низенького, давно не крашенного, с кусками торчащей то там, то тут проволоки забора.

– А мы, значится, валетиком хлоп!
В окне появилась торчащая кудлатыми седыми волосами довольная физиономия деда. Он радостно скалился всеми четырьмя зубами и тоненько подхихикивал.
– А мы вашего валетика козырной семёрочкой хрясь! – прозвучало в ответ его же голосом.

Геннадий вытер пот со лба. Понятно, дед сам с собой в карты режется. Вот и хорошо, вот и правильно. Если вдуматься, старик от этих метаформоз только выиграл. Один-одинёшенек ведь, и в деревне над ним посмеиваются. Не злобно, конечно, но и всерьёз его никто не воспринимает. А тут такая компания! Да больше даже, единомышленник, можно сказать, объявился. Вот и пусть их.

Он, щурясь, глянул на небо, где вовсю хозяйничало солнце, прибивая жаром к земле, ругнулся скорее по привычке и зашагал прочь, старясь держаться дохленькой полупрозрачной тени от двух рябин.
– Сьсь, щщить, – сипло свистнули ему в спину.
Геннадий обернулся.

Наполовину высунувшись из окна, дед Аркадий призывно махал ему худосочными ручонками. Выражение лица у деда было заговорщески серьёзным.
Геннадий нехотя подошёл.
– Чего тебе?
Старик шустро оглянулся, удостоверился в чём-то и буквально вперился в Геннадия острым пронизывающим взглядом. При этом он то и дело крутил головой и с шумом втягивал носом воздух, отчего редкие седые волоски в ноздрях забавно подёргивались.

– Дед, ты чего это? – Геннадий даже отступил на шаг. – Ты меня обнюхиваешь, что ли?
Старик ещё раз вздохнул, чихнул, как пискнул, и несильно хлопнул Геннадия по плечу.
– Нормалёк, Генка, – сказал он и расплылся в морщинистой улыбке, – а ну, заходь. Разговор есть.
– Так мне вообще–то … – попробовал отнекаться Геннадий, но дед Аркадий вмиг посуровел, сдвинул остатки бровей к переносице и, карикатурно выкатив беззубую челюсть, приложил к губам палец.

Геннадий только пожал плечами.
– Ладно. Если ненадолго …
Он легонько толкнул калитку, стараясь не оцарапаться о хищно торчащий самодельный крючок, перепрыгнул через ступеньки крыльца и вошёл.
Дед Аркадий был один. Он нервничал, суетился без толку, но, за версту было заметно, так и сиял от счастья.

– Слышь, Геннадий, – торопливым шёпотом заговорил он, поминутно косясь на входную дверь, – я ещё никому не сказал, только тебе говорю. Ты мужик надёжный.
Он ещё раз глянул на дверь и с восторгом ребёнка, раньше положенного нашедшего под ёлкой подарок,  чуть не задыхаясь от переполнявших его чувств, почти по слогам произнёс:
– Я знаю, как их отличать!
– Кого? – тупо не понял Геннадий.
Старик выпучил глаза и ткнул длинным пальцем в потолок:
– Инопланетянцев!
– А, – сразу поскучнел Геннадий, – этих.
Дед Аркадий был то ещё уфолог.

Лет пять назад, будучи по своей стариковской надобности в райцентре и ожидая безбожно опаздывающий автобус до Бадяева, купил он в киоске автовокзала одну из тех газетёнок, основное содержание которых составляют кроссворды и сканворды всех мастей и расцветок, разбавленные для разнообразия жутко бородатыми анекдотами и астрологическими откровениями. 

И всё бы ничего. Но то ли дед сослепу указал не на ту газету на прилавке, то ли киоскёрша ошиблась, да только вместо безобидных кроссвордов с анекдотами, в руках деда Аркадия очутилось издание, изобилующее неизвестными и шокирующими пенсионно–провинциальное мировоззрение старика фактами, гипотезами и плохо пропечатанными, зато такими будоражащими воображение фотографиями.

Всю дорогу до Бадяева, не обращая внимания на тряску, бивший по голове пакет с фруктами и отсутствие очков, дед Аркадий провёл, уткнувшись носом в газетные полосы.
Со здоровым скептицизмом он отмёл расписанную аж на целый разворот гипотезу о существовании в их области целого семейства йети, вполне справедливо и не без удовольствия припомнив времена давно ушедшей юности, когда, нарядившись во что попало, ходили они с дружками девок в лесу пугать. И не только пугать, разумеется.

Слишком заумная статья о затонувшей Атлантиде тоже не вызвала у старика особого смятения чувств.
– Тоже мне страсти! Да в наших болотах, до осушения безо всякого потопа … – только и пробурчал он.
А вот рассказы, естественно, очевидцев о, естественно, контактах с инопланетянами и, самое главное, фотографии этих инопланетян потрясли деда до глубины его широкой, в общем-то, души.

– Вот тут и открылися у меня глаза, – говорил он обычно после третьего стакана, – вот тут-то, ребятушки, и понял я, значит, что к чему и каким местом-то.
Домой в Пичугино дед Аркадий вернулся совершенно другим человеком.
«Инопланетянцы» стали для него в полном смысле навязчивой идеей. Причём, совершенно не ясно по каким причинам, дед Аркадий был убеждён, что их космические корабли избрали центром своего пристального внимания именно Пичугино. А если не все, то уж большая часть странностей и загадок, происходивших в деревне, само собой была связана с деятельностью то ли коварных, то ли миролюбивых (с этим дед ещё для себя не определился) пришельцев. В деревне над ним подтрунивали, но незлобно и походя, благо неприятностей старик никому не причинял.

Хотя, конечно, бывали и казусы.
Как-то в январе, в аккурат после Нового года, в очередной раз задрав голову в потрёпанной, почти лысой ушанке к небесам обетованным, заметил дед Аркадий, как чиркнула с востока на запад точнёхонько через хвост Большой медведицы крохотная шустрая точка. Чиркнула и пропала за чёрной стеной приболотного перелеска.
Поскольку время было позднее, суетиться старик не стал, но направление, в котором сгинула загадочная космическая гостья, запомнил.

А утром, нахлобучив на себя сугреву ради чуть не весь свой небогатый гардероб, закинул за плечи чахлый рюкзачок и двинулся, мелко перебирая старенькими перемотанными в двух местах лыжами, разыскивать приземлившийся в болотах корабль.
Деревня, расслабленная долгими новогодними праздниками, ещё неспешно продирала глаза, а потому исчезновение старика никто не заметил.

Хватились деда Аркадия только на следующий день. В доме темно, печь не топится. Уж не случилось ли чего, обеспокоились пичугинцы и, не обнаружив внутри хозяина, зашевелились.
Благо зима в том году была не вьюжная, и на слежавшемся снегу легко угадывались следы лыж. Нарушая все возможные законы геометрии, как эвклидовой, так и неэвклидовой, параллельные прямые, оставленные лыжами деда Аркадия, вели себя совершенно безобразно. Они вихляли и кружили, поразительным образом пересекались, превращались вдруг в одну жирную (как раз под размер седалища) точку и постоянно там, где снег был глубже, норовили провалиться в другое измерение.

А потом появились волчьи следы. Хищники шли чуть поотстав, аккуратно и неспешно сокращая дистанцию.
Короче, отыскали блудного деда уже затемно. Сначала искренне обрадовались, потом как следует проорались и, несмотря на его вялое сопротивление, приволокли обратно в деревню.

Оказалось, пройдя метров двести по частично расчищенной леспромхозовским бульдозером гати, дед Аркадий свернул влево в самую глушь, где, по его мнению, должен был состояться долгожданный контакт с братьями по разуму. Но время шло, следов приземления инопланетного корабля, ровно, как и самого корабля, не обнаруживалось, а между тем старик уже изрядно подустал. Да и латаные-перелатаные лыжи, трогательно именовавшиеся «Снежинка», точно не были предназначены для активного передвижения по заснеженному бурелому. Дед Аркадий и сам не заметил, как стемнело, а обнаружив позади целеустремлённо обходящих его по флангам волков, весьма и весьма приуныл.

На его счастье на крохотной и почти сказочной в свете зимней луны поляне, куда дед вышел, уже не чуя под собой ног, кособоко торчал на треть заваленный снегом древний строительный вагончик, давным-давно забытый здесь мелиораторами.

Воспрянув в предчувствии спасения и уже не помышляя о близких контактах третьего вида, дед Аркадий не стал тратить время на откапывание двери, а просто подналёг щуплым тельцем на заколоченное истлевшей за годы фанерой окно и мягко ввалился внутрь.

В неожиданно ярком после лесной черноты свете спички он разглядел топчан, наспех сколоченный стол и – о чудо! – чугунную буржуйку. Дров, правда, не разглядел, так что лыжи пришлось спалить, дабы не околеть в ночи.
Вот в этом-то вагончике и обнаружили старика пичугинские мужики.
После зимней эпопеи дед Аркадий на какое-то время приутих и даже заскучал. Но ненадолго.

Свалившийся, как снег на голову, предприимчивый благодетель Матанцев, сам того не ведая, воскресил в доморощенной уфологе интерес к внеземной жизни. А когда следом за чэпэшником в Пичугине появилась Генриетта, дед Аркадий снова заподозрил неладное.
– Ну, сам посуди, – таинственно пришепётывал он очередному несчастному, оказавшемуся в поле досягаемости, – какой смысл в нашей глухомани магазин открывать? Да никакого! Вот и я говорю, неспроста они здесь обосновались. Ой, неспроста.

По заверениям деда Аркадия, он сам однажды видел, как уазик Матанцева, отъехав от деревни на приличное расстояние, трансформировался (дед именно так и выразился), отрастил себе по бокам два вертикальных сопла и умчал в просторы необъятного космоса.
С Генриеттой же вышло и того забавнее.

В деревне до сих пор нет-нет да вспоминали при случае, как запудренный стариковскими умозаключениями, и так пребывающий в параллельном мире по случаю очередного недельного запоя мозг Саньки Бобрика приволок его плохо слушавшееся тело в лавку Генриетты с целью установления истинной природы ея.

– Водку пьёшь? – как можно твёрже поинтересовалось тело, с трудом облокотившись для устойчивости на прилавок и тяжело взирая на продавщицу мутными заплывшими глазками.
Генриетта, однако, такому посетителю ничуть не удивилась.
– Надо чего? – спросила она тоном профессионального работника торговли со стажем.
– А со мной пойдёшь? – снова поинтересовалось тело и постаралось многозначительно подмигнуть.

– Ещё чего, – презрительно хмыкнула Генриетта, морща нос и демонстративно отводя взгляд, – ты себя в зеркало видел? Животное…
Тело Саньки Бобрика выпучило глаза и, выставив обе руки с вытянутыми в сторону Генриетты указательными пальцами вперёд, взвыло:
– Аркашка! Держи её! Она не человек! Она водку не пьёт и людей за скотину держит!

В этот драматический момент ноги обличителя предательски подогнулись, и Санька плашмя рухнул на прилавок, умудрившись таки намертво вцепиться растопыренными пятернями в выдающуюся во всех смыслах грудь Генриетты.
Девиз «клиент всегда прав» Генриетта считала глубоко порочным и трепетной нежностию чувств дворянских барышень тоже не отличалась, а посему огрёб Санька Бобрик по полной.

Наблюдавший за этой сценой через приоткрытую дверь дед Аркадий вовремя сообразил, что баба в гневе не только коня на скаку остановит, но и дух из него вытрясет, и испарился, что твоё НЛО.
На его счастье проспавшийся Санька совершенно не помнил, кто подбил его на столь неординарный поступок. Честно говоря, он и поступок-то не помнил  и с удивлением разглядывал поутру вздувшиеся под обоими глазами синюшные фингалы  и сильно побаливающий, чуть свёрнуты на левый бок нос.

Но больше всего доставалось от деда Аркадия бывшему завскладом.
Загадочный склад и его бдительный неподкупный хранитель вызывали в воображении старика вполне понятные картины. К каким только ухищрениям не прибегал дед Аркадий, чтобы проникнуть в тайну склада Ильича. Тот факт, что Ильич сторожит нечто аномальное, сомнению не подлежал. Старик только никак не мог определиться с гипотезой.

Поначалу он вбил в свою седую голову, что Ильич откопал-таки, шельмец, раньше него что-то инопланетное и прячет от глаз людских. Стараясь вызвать предполагаемого коллегу на откровенность, дед Аркадий при каждом удобном случае заводил с завскладом безобидные вроде бы разговоры, пространно рассуждая о многоликости бытия.

В конце концов, тому настолько это надоело, что дед от всей души был послан в дальние страны с предупреждением не возвращаться под угрозой применения оружия.
Серьёзность угрозы не сильно напугала доморощенного уфолога, но заставила призадуматься.

Промаявшись полночи, дед Аркадий пришёл, как ему казалось, ко вполне логичному выводу об ошибочности своих первоначальный предположений. А под утро он уже не сомневался, что неказистый на вид склад есть ни что иное, как замаскированная база, нарочно спрятанная в глуши пичугинских болот и связанная подземными коммуникациями если не с Москвой, то уж с райцентром точно.

Следующей же ночью, рискую получить пулю в задницу, он прокрался к складу и, приложив правое  лучше слышавшее ухо к холодному металлу стены, долго вслушивался в гудящее-бурлящие звуки внутри.
– Всё тайное становится явным, – бурчал себе под нос неугомонный дед, отправляясь в Бадяево к местному участковому, – а цель оправдывает средства!

В милиции старик заявил, что Ильич втихаря гонит самогон, спаивая местное население некачественным продуктом.
Участковый не понял, в чём тут криминал.
Тогда для верности Аркадий добавил, понимающе прищурившись, что упомянутый Ильич выращивает у себя на огороде мак и…
Одним словом, взял грех на душу.

Участковый, сам бадяевский, тяжело перевёл дыхание и сквозь зубы пообещал разобраться.
Он и вправду припылил через пару дней, не сходя с мотоцикла, перебросился со встреченным на улице Ильичём парой фраз и преспокойно укатил восвояси.
Так что этой злополучной ночью, гоняясь за посягнувшим на народное достояние злоумышленником, завскладом искренне желал, чтобы им оказался вредный старикашка.

– Ах, этих, – уныло сказал Геннадий, – и как?
Дед Аркадий перестал ежесекундно стрелять глазами в сторону уборной и, приподнявшись на цыпочки, горячо прошептал Геннадию прямо в ухо:
– По запаху!
После чего воззрился на него с таким видом, словно только что получил яблоком по макушке и звать его Ньютон.

Геннадий подумал, что от самого уфолога фиалками тоже никогда не веяло, но вслух сказал с некоторой осторожностью:
– И чем они… пахнут?
– Да в том-то и дело, что ничем! Ничем они не пахнут! Сечёшь, Генка? Они же ОТТУДА, не могут они пахнуть по-человечески, – старик снова глянул в сторону туалета. – Я на своём проверял. Точно тебе говорю.
Геннадий молчал, обдумывая.

– Ну, – дед Аркадий нервически потирал сухонькие ручонки и выжидательно заглядывал в глаза, – что скажешь?
Геннадий уже пожалел, что зашёл.
– Да то и скажу, – он направился к двери, – ерунда всё это, по-моему. Своё говно, сам знаешь, не пахнет. Ты, кстати, куда второго подевал? Вусмерть, что ли, занюхал?

Дед только досадливо отмахнулся.
– Да нет, я ему в чаёк плеснул кой-чего из бабкиного. От запора, то есть. Так он щас… Ой.
Гулкое утробное урчание заставило Геннадия остановиться уже на пороге.
Дед Аркадий застыл в полуприсяде, растерянно держась за живот.
– Похоже, один-один, – отметил Геннадий и не выдержал, расхохотался.

Солнце обжигающим белым металлом растекалось по небу.
Стремясь избежать встречи с ещё одним Аркадием, Геннадий заторопился и шагнул из относительно прохладного дома в марево почти полуденной жары.
Ужасно хотелось пить.

Глава V
Николай разошёлся возле своего дома.
Постояли, помялись, как соперники перед крыльцом крали, потом один кивнул в сторону окон, стараясь не смотреть на другого.
– Иди уж. Я… Прогуляюсь я. К бабке зайду, а то одна ведь в этом бардаке.

Баба Зина, двоюродная тётка Николая, жила через три дома. Несмотря на возраст, а было ей уже под девяносто, на здоровье особо не жаловалась, в меру сил и желания копалась на огородике да посиживала на лавочке, щуря подслеповатые глаза на окружающих и окружающее. Дети давно разъехались, осели во всех концах некогда необъятной страны и наведывались редко. Жизнь есть жизнь, расстояния есть расстояния, да и баба Зина особых поводов для беспокойства не подавала. Из всех многочисленных родственников не давали ей зачахнуть от стариковского одиночества только Николай да правнучка Анюта. Та хоть и жила в Бадяеве, но бабушку не забывала, нет-нет, да и наведывалась, чтобы по хозяйству помочь, ну и поговорить, само собой.

– Здорово, тётя Зин, – стараясь говорить громче, сказал Николай.
Старушка сидела на ладно скроенной лавочке возле калитки на самом солнцепёке по-стариковски укутанная, по-стариковски не от мира сего.
Николай вытер лоб и лицо ладонью. Майку можно было выжимать, но ему почему-то казалось, что сними он её и расплавленный влажный воздух обожжёт спину и грудь.
Баба Зина повернула к нему потемневшее от солнца и прожитых лет лицо с глубокими белыми впадинками морщинок, пошамкала губами.

– Как ты тут? – Николай потёр ладонями колени, не зная как лучше спросить. – Ну, в общем, как сама-то?
– А ничего, Коленька, ничего, – голос у бабы Зины был тоненький и если бы не интонации, сошёл бы за девичий, – за лавочку тебе спасибо. Прежняя-то совсем в землю вросла, сесть сяду, а встать уж и не можется мне. Так что вот, спасибо тебе, Коленька.
– Ага, – невпопад ответил Николай. Достал пачку из кармана. Пачка была смятая, да и курить на такой жаре не особо хотелось, но он всё-таки сунул сигарету в рот, прикурил.

– Ну и хорошо, значит. Самочувствие как, теть Зин, давление там, сердечко? В глазах не двоится?
Старушка, как ему показалось, посмотрела на него с удивлением.
– Двоится, Коленька, как не двоиться-то? В моих годках лишь бы совсем не подслепнуть, а двоится – так оно и ничего. С утречка вон помлилось, будто саму себя на огороде увидала. Перепугалась поначалу, нехороший это знак – саму себя увидеть, даже ноги отяжелели… – она снова зашамкала губами и замолкла.

– И… что? – осторожно спросил Николай, вертя головой в поисках бабкиного дубля.
– А и ничего, Коленька, – ровно отозвалась та, – посидела, поохала, да и отпустило меня. Говорю же, помлилось.
И тут прямо за их спинами по ту сторону невысокого, им же, Николаем, ставленого в прошлом году заборчика в безнадёжном сплетении ветвей старой вишни кто-то чихнул.
– Ой, дядя Коля, здрасте! А я думаю, с кем это там бабушка? Сама с собой, что ли?

– Анютка?
В переплетении веток показалось лицо девушки. Загорелое, с неистребимыми конопушками. Она радостно заулыбалась.
– Да вы заходите. Я тут застряла немного, – и чуть серьёзнее добавила, – мне помощь нужна. Мужская.
Согнувшись в три погибели и обливаясь потом, Николай пилил толстенную старую ветку вишни, упиравшуюся в забор и ему в бок.

Анюта сидела рядом на колченогой табуретке, увязшей в земле на добрую треть, и чирикала.
– Вот я и приехала, отпуск же. Дай, думаю, заскочу к бабушке на денька два, прополоть, приготовить ей чего вкусненького. А тут такое!
И без того большие серые глаза её стали ещё больше.
Николай пыхтел и продолжал пилить.
– Я, дядя Коля, поначалу струхнула, конечно, – созналась Анюта, – гроза эта, выстрелы, крики, плачет кто-то по соседству и темнота.

– А потом? – Николай перестал пилить и глянул на девушку снизу вверх.
– Мы прямо на крыльце и столкнулись, – весело сообщила Анюта, – я из дома, а она, то есть, я в дом. Мы лбами с такой силой треснулись, что упали обе. Я, дядя Коля, такое кино недавно видела. Там две сестры-близняшки о существовании друг друга раньше не знали, бежали по лесу и точно так же встретились. И когда я это вспомнила, смешно мне стало, спасу нет. Вокруг кричат, мечутся, паника, одним словом, а мы сидим на крылечке и хохочем, как две дуры. Вот, – она потёрла лоб рукой, – шишка. До сих пор побаливает, между прочим.

Пила взвизгнула, выгибаясь, дерево глухо хрустнуло, и Николай стал выбираться на волю, волоча за собой цепляющуюся за всё и вся ветку.
– Смешно им, – проворчал он, – чёрте что творится, а им смешно.
– Ой, ладно вам, дядя Коля, – Анюта  махнула тоненькой ручкой, – не катастрофа же. Странно это, конечно, и диковато, но ведь не смертельно же. И вообще, – она легко спрыгнула с табуретки и добавила рассудительно, – во всём надо искать положительные стороны. К тому же мы не знаем, может по всей земле так. Представляете, как интересно! Да вы садитесь вот сюда в тенёчек. Я вам сейчас попить принесу.

– Погоди-ка, – Николай удержал за руку уже готовую умчаться в дом Анюту, – а где эта твоя… не знаю, как сказать…
– Анюта? – уточнила Анюта так просто, будто речь шла о чём-то чрезвычайно увлекательном, – так в доме она, полы моет. Мы с ней так и поделили: я на огород, а она в доме. Так вам чего попить принести?

 – Воды, – бесцветным голосом сказал Николай, – воды мне принеси. Побольше.
Николай выволок-таки корявую, торчащую во все стороны сухими, похожими на длинные жутковатые пальцы ветку и принялся руками обламывать сучки.
В голове было пусто, в горле першило и немного побаливал натёртый бок.
– Ой, здрасте, дядя Коля, – чирикнули с крыльца, – а мне Анюта говорит, там дядя Коля пришёл, воды ему отнеси.

Николай обречённо поднял глаза.
Никакой разницы. Те же выгоревшие на солнце короткие с непослушной чёлкой волосы, то же улыбающееся совершенно по-детски лицо с неизменными конопушками, те же распахнутые серые глаза. Только вместо светлого легкомысленного платьишка простенький закрытый купальник. Белый.

Николай сглотнул.
– Спасибо. То есть привет, Анюта.
Кружка была большая и холодная с нарисованным жёлто-коричневым верблюдом.
Пока Николай пил, Анюта безмятежно смотрела на него.
– Ещё принести?

– Нет, хорош, – Николай перевёл дух, чувствуя, как вода сразу же выступает потом.
А ничего себе такая девка выросла, по-мужски, но с оттенком отеческой гордости подумалось вдруг ему, симпатичная. Когда ж я её в последний раз видел? Ага, весной. А раньше? На новый год…  А ещё раньше…Осенью. Точно, осенью. Повзрослела, похорошела. Ну, ещё бы, в городе похорошеешь. А ведь пигалица была, взглянуть не на что. В глаза разве что.

То, что Анюта, отучившись в городе, вернулась в Бадяево, Николая не особо удивило. Там жили родители, здесь баба Зина. Да, бывают такие чудеса. Один на десять…Ладно, на пятьдесят, но бывают. А Анюта, судя по всему, в городе оставаться и не собиралась. В Бадяеве устроилась учительницей начальных классов и чувствовала себя вполне на своём месте.

– Ладно, с вами всё понятно, – стараясь придать голосу уверенность, сказал Николай и со значением покосился в сторону старушки, – а с ней что?
Анюта пожала плечами.
– Да ничего, – сказала она, – одна она. По крайней мере, мы больше никого не видели.
– Мда, – Николай присел на скрипнувшее под его весом крылечко, – и как это понимать? Всех, значит, нас по двое вдруг стало, а тётя Зина одна? Ты плечами-то не ёрзай, ты у нас умная, институт заканчивала. Объясни.

– Не институт, – поправила его Анюта, – в институт меня не приняли. Я колледж заканчивала, педагогический.
– Ну и что, – остался при своём Николай, – колледж так колледж, какая разница. Были ж у вас там… дисциплины всякие кроме педагогики?
– Были, конечно, – протянула Аня неуверенно.
– Вот, – оживился Николай, – какие?

– Психология была, возрастная, – обречённо ответила Анюта, – философия… Но дядя Коля, – девушка взглянула на него умоляюще, – мы всю философию за полгода прошли. Да и давно это было. Я уж и не помню ничего.

– Не помнит она, – незлобно передразнил её Николай и хлопнул себя по колену, словно решив что-то, – Ладно, давай вместе разбираться. Вот я был один. Ты была одна, в единственном, так сказать экземпляре. И у каждого из нас была своя жизнь, свои привычки, свои особенности. Разные мы были, так я говорю?

Анюта осторожно кивнула, стараясь понять, куда он клонит.
 – Вот, – подбирая слова, продолжал Николай, – а теперь нас по двое. Не знаю, как там в мире, а здесь, в Пичугине, по двое. А если, скажем, меня стало два, значит, оба мы должны думать и говорить, и, не знаю чего там ещё, но одинаково? Да мы же просто хором должны разговаривать и ходить строем в колонну по два, – нашёлся он, наконец, – а ничего такого нет. То есть что-то, конечно, есть, но не так же!

– Ах, вот вы о чём, – девушка облегчённо вздохнула и легко устроилась на крылечке рядом с Николаем, – это как раз просто. Смотрите. О судьбе, свободе выбора и предопределённости мы сейчас рассуждать не будем. Ни к чему нам это. Попробуем разобраться на более понятных примерах. Допустим, пришли вы, дядя Коля, в магазин, – она задумалась на мгновенье и быстро добавила, – за белым хлебом. Смотрите на прилавок, а там этого белого хлеба четыре сорта. Какой вы выберете?

– Это где белого хлеба четыре сорта, – сухо спросил Николай, – в Бадяеве? Или у нас в лавке? Ты мне зубы-то не заговаривай.
– Да подождите вы, – нетерпеливо махнула рукой Анюта, – хорошо, пусть не четыре сорта, а четыре буханки. Осталось там четыре буханки, остальной раскупили. Вот лежат они перед вами рядышком. Так какой вы выберете?

– Почём я знаю? – буркнул Николай. – Какой дадут, такой и выберу.
– Так, – продолжала Анюта, – а если я, скажем, попрошу вас купить буханку с самой поджаристой корочкой?
Николай пожал плечами.
– Ну, попрошу с поджаристой. Хотя вообще-то мне…
– А почему вы попросите с поджаристой корочкой? – Анюта смотрела на него такими хитрющими глазами, что Николаю стало неловко.

Он нарочито показательно посуровел.
– Ты издеваешься, что ли?
– Да нет же! – всплеснула руками девушка. – Я просто хочу сказать, что на наши решения, действия, слова и даже мысли постоянно влияет огромное количество факторов, большую часть из которых мы с вами даже не замечаем. Проснулись пасмурным днём – настроение одно. Проснулись на минуту позже, когда пусть один раз за день, но выглянуло солнышко – и настроение уже другое. Встретили соседа – поздоровались первым. Сосед заметил вас раньше – ответили на его приветствие. Понимаете?

Николай подумал про себя, что от погоды его настроение давно уже никак не зависит, но вслух говорить не стал.
– Или вот, например, – не унималась Анюта, – спросите меня, который сейчас час?
– Зачем?
– Спросите, спросите.
Николай хмыкнул.
 – Ладно. Который сейчас час? И что?

– А ничего, – прямо–таки радостно сообщила ему Анюта, – понятия не имею. У меня с собой часов нет, в доме на холодильнике оставила. А сейчас спросите другую Анюту. Давайте, давайте.
Николай кашлянул и крикнул вглубь дома:
– Анюта, время сколько?
– Часов одиннадцать, – ответила та, – без пятнадцати, кажется. Тут часы сильно отстают.
Николай взглянул на сидящую рядом с ним девушку.
Та победоносно хлопнула белёсыми ресницами.

– Так, – протянул Николай, – допустим, в чём–то ты меня убедила. Может, ещё научишь, как с самим собой договариваться?
– Господи, дядя Коля, да мы всю жизнь только и делаем, что сами с собой договариваемся.
В доме глухо рухнуло что-то большое и мягкое. Потом ещё и ещё. Это Анюта сваливала в кучу матрацы и подушки, собираясь как следует их прохлопать. Отчётливо повеяло пылью и запахом ветхой старости.

– Так-то оно так, – Николай поковырял чёрным ногтем прогнившую ступеньку, – только я не понял, почему тётя Зина одна?
Ответить Анюта не успела.
На улице, дома через два, кто-то протяжно и безысходно до мурашек по всему телу завыл. И не звериный, и не человеческий вой этот вскоре перешёл в жалобный испуганный скулёж на непереносимо тягостной ноте.

– Грёбаный лосось, – выругался Николай, срываясь с места. – Что там ещё?
Через узкую калитку они вывалились одновременно.
– Ой, дядя Коля, смотри, – Анюта крутила головой налево и направо и на лице её недоумение постепенно уступало место озорной улыбке, – что и требовалось доказать.
По левую руку от них с совершенно беспомощным видом прямо посередь мутной лужи стоял отец Сергий, а рядом, вцепившись обеими руками в ногу священника, жался, будто перепуганная собачонка, вращал безумными глазами и с хрипотцой уже скулил Санька Бобрик.

По правую руку наблюдалось почти зеркально отражение этой несуразицы, с той лишь разницей, что в этом случае отец Сергий выглядел куда спокойнее, а Санька не успел рухнуть на четвереньки, застыв с вытянутой вперёд рукой и бледнеющей на глазах физиономией.

– Мда, – протянул Николай, – бывают в жизни совпадения.
Совпадения в жизни, само собой, бывают, и пичугинцы за несколько последних часов израсходовали их запас лет этак на триста вперёд.
Оказалось, что узрев в ночи самого себя, Санька сильно труханул и, не разбирая дороги, не щадя предметы домашней утвари и собственных конечностей, дал дёру, справедливо полагая, что допился.

То факт, что белая горячка не инфаркт, и трусцой, а также галопом или иноходью от неё не убежишь, в пребывающем в полном смятении мозгу Саньки никак себя не проявил.
Вывалившись из дома, он отчаянно зашлёпал заплетающимися ногами туда, куда клонилось тело, пока не рухнул в небольшой овражек, совершенно неразличимый из-за разросшегося в нём репья. И без того прерывающееся сознание прерываться после падения прекратило, и Бобриков заснул прямо в канаве под хлещущими по его небритой физиономии струями дождя, уютно приклонив голову на куст репейника.

Там-то его и нашёл на утро отец Сергий. Случайно. Вытащил, помимо воли морщась от терпкого амбре, помог отряхнуться и повёл домой. Вёл себя Санька непривычно – не орал, не матерился, не просил полтинник. Трясясь, толи о похмелья, то ли о проведённой в канаве ночи, он с опаской выбрался на свет божий и, боязливо оглядевшись заплывшими глазками, робко потрусил за священником, стараясь не отставать, но и не забегая вперёд.

Между тем окружающий мир был привычен и душен.
Из вновь распахнутых настежь окон слышались голоса соседей, что-то негромко и успокаивающе говорил отец Сергий, и Бобриков уже почти уверился, что водка у Матанцева палёная, и надо бы ему, суке, табло надраить. А ночной кошмар… Так на то он и ночной кошмар. И никакой белочки. Ни-ка-кой.

Поэтому, когда в зоне видимости обнаружился он сам рядом с ещё одним отцом Сергием, Санька почувствовал, как сами собой подкосились ноги, а из горла вместо слов потянулся противный вой.
Во дворе у Геннадия негромко заплакала Наська.
Надо бы ребёнков проверить, подумалось Николаю, кругом бардак, а папки с утра дома нет.
Мысль о том, что папка уже с час, как дома догнала его на полпути и заставила неприязненно поморщиться.

Глава VI
Старенький, служивший давным-давно исключительно из чувства привязанности к хозяину «Урал» заглох сам собой сразу, как только они продрались сквозь заросшее борщевиком поле и выкатились к излучине Пичуги. Будто испуганный конь, увидав перед собой непреодолимую преграду, мотоцикл без всяких чихов и подозрительных постукиваний разом затих и встал, как вкопанный, уткнувшись передним колесом в небольшую, но глубокую ямку.

– Ну, ты… Чего делаешь? – выругался Жора. От резкой остановки он довольно чувствительно ткнулся длинным носом в спину Михаила. – Заводи, чего там? Или меня пусти.
– Мать моя женщина, – тихо проговорил Алексей, медленно привставая в коляске, – это… Это как же?
Михаил отпустил руль, шмыгнул носом.

Жора сдвинул, наконец, съехавшую на глаза бейсболку со сломанным козырьком и, вытянувшись, выглянул из-за плеча Михаила.
– Вот блин, – почти восторженно выдохнул он, – а мост где?
Моста, разумеется, не было.

То есть та его часть, что упиралась в ближайший берег, была на месте и торчала теперь, напоминая свёрнутыми перилами, вывороченными брёвнами и в беспорядке торчащими кое-где сваями развороченный скелет огромного животного.

Не было и реки в привычном понимании. Потому что обычно реки текут по земле и иногда под землёй. Но реку, текущую над землёй ещё никто никогда не видел. Это было похоже на огромный, высотой метров пять, вытянувшийся вдоль всего русла, насколько хватало глаз, аквариум, в который непостижимым образом поместили реку. И она текла себе, как ни в чём не бывало вместе со всем, что обычно несли её воды, местами мутные, местами с прожилками прозрачности от бьющих ключей.

– Приехали, – севшим голосом сказал Михаил, – на тот берег, получается, никак.
Жора уже соскочил с мотоцикла и, на ходу поправляя спавшую кеду, быстро шагал к реке.
– Чего расселись? – крикнул он шагов через двадцать и решительно махнул рукой. – Айда посмотрим.
Михаил бросил на Алексея вопросительный взгляд.
– Пошли, что ли?
– Пошли.

Подойдя вплотную, они какое–то время молча стояли, борясь с ощущением, что стенки невидимого аквариума вот-вот треснут, и парившая над землёй Пичуга всей своей текучей размеренной массой обрушится на них.
Жора тем временем развернул кипучую деятельность. Его вообще, похоже, мало смущала ненормальность представшего перед ними беспорядка вещей. Побегав немного по берегу, он попытался заглянуть под реку, но вода касалась земли там же, где и прежде, так что из этой затеи ничего не вышло.

Извозившись в иле и тине, уже слегка подсохшими на палящем солнце, со словами: «Авось не оторвёт» он сунул руку по локоть в стену воды. Ойкнул, дёрнулся, получил по физиономии чем-то тяжёлым и тёмным и плюхнулся на задницу.
– Тьфу, зараза, я уж подумал, кирдык, – сказал он, широко улыбаясь и тыча пальцем в вывалившуюся из воды и лежавшую теперь на песке склизкую корягу.
– Ты бы поосторожнее, – посоветовал Алексей, – мало ли там… плавает.

Жора только развёл руками.
– А чего? Боитесь чего? Так поздно бояться, мужики. Поздно!
Он встал, отряхнулся и повторил:
– Когда рядышком ходит точная твоя копия, которая, етить её, думает, что это ты её копия, бояться уже стрёмно. Приспосабливаться надо.
– Философ, – хмыкнул Михаил и повернулся к Алексею. – Как думаешь, на тот берег перебраться сможем?

Алексей пожал плечами, не отрывая взгляда от текущей перед ним стены.
– Вплавь, может быть, – не очень уверенно предположил Михаил.
Жора изобразил саркастическую улыбку.
– Давай, давай, а мы посмотрим. Цирк на воде! Народный артист Михаил Соковников! Только одно выступление в вашем городе!

Михаил насупился.
– Да заткнись ты, трепло,– резко бросил Алексей и добавил, обращаясь уже к Михаилу, – Вообще-то он прав. Здесь русло сужается, поэтому и мост в этом месте строили. Теченье будь здоров. Вплавь – нет, сквозь – нет, дохлый номер. Потонем.
– Вы ещё подкоп начните делать, – сказал Жора и вдруг заорал, тыча пальцев вверх по течению. – Ого! Смотри, смотри, мужики!

Прямо к ним, выпучив осоловевшие глазёнки, наполовину высунувшаяся из воды плыла тупорылая тёмная голова.
– Сом! Етить твою, да сом же! – голосил Жора, хватаясь за корягу. – Я его сейчас по башке тресну, а вы вытаскивайте.
Но в тот самый миг, когда Жора, неплохо рассчитав момент удара, с уханьем махнул корягой, голова вдруг исчезла, словно втянутая внутрь резким рывком, и коряга врезалась в водную стену, обдав Жору крупными брызгами мутной прохладной воды.

– Эх, – очень эффектно выругался он, – ещё бы немного…
 – Ладно, решил Алексей, – давайте так. Ты, Жора, у нас самый шустрый, вот и шагай вверх по реке, скажем, вон до того перелеска на холме. А мы с Михаилом в обратную сторону до лугов прогуляемся.
– Это зачем?
– Сам думай, раз умный такой, – пояснил Михаил. – Глубина в реке везде разная. Может, найдём место, где эту, – он махнул рукой в сторону реки, явно подыскивая подходящее слово, – стеночку перемахнуть.

– Не факт, конечно, – добавил Алексей, – но кто знает. Попробовать-то стоит. Так что давай, шагай. Через час встречаемся.
Скривив губы и бормоча что-то ругательное, Жора с минуту смотрел им вслед, потом вдруг крикнул:
– Эй, мужики! А я мотоцикл возьму, ага?
Они даже не обернулись. Только Михаил махнул рукой, дескать, забирай, если заведёшь.

Мотоцикл Жора, конечно, не завёл. Повозился какое-то время, ободрал себе голень, плюнул с досады и зашагал против течения в сторону небольшого перелеска на холме, куда неминуемо, если смотреть с моста, приземлится вечером уже не такое жгучее с багровыми пятнами июльское солнце.

Настя стояла на крылечке, наполовину спрятавшись за пожелтевшей и сильно полинявшей занавесью от  комаров, прикрывающей дверь, и внимательно разглядывала сидящих за столом взрослых. Это было необычно, но не так интересно, как ей показалось вначале. За массивным, ещё дедушкиным, по рассказам мамы, столом с недопиленной кривой левой ближней ножкой сидели два папы и два дяди Серёжи. Настя вспомнила, что вообще-то нужно говорить «батюшка» и это её всегда смешило, особенно после того, как мама однажды, вытаскивая спасавшую Элеонору дочку из лужи, долго приговаривала: «Батюшки светы!»

Почему дядя Серёжа батюшка, и кто такая Света, Настя забыла, а спросить стеснялась. Да и сам дядя Серёжа разрешил ей так себя называть и даже помог как-то перелезть через забор, когда Настя здорово зацепилась платьем за торчащий из доски сучок.
Мамы за стол не сели. Одна, уж очень выразительно вздохнув, ушла на огород и пропалывала сейчас грядку с клубникой. Другая привычно перемешивала суп в большой кастрюле на плите, то и дело искоса поглядывая на мужчин.

Насте очень хотелось войти в комнату и попросить папу починить качели за старой яблоней, чтобы она могла покачаться сама и покачать Элеонору, но Настя немного стеснялась. Или побаивалась. Она ещё не решила, что именно.
Сидевший ближе к двери Геннадий перестал монотонно перемешивать чай в стакане. Сказал, словно бы ни к кому не обращаясь:
– Ты бы, Серёга, прошёлся по домам. Людей успокоил. Они тебя слушают, да и получается это у тебя.

Катерина неодобрительно зыркнула на заговорившего мужа, но тот даже бровью не повёл. Во всей деревне только он нет-нет, да и забывал про духовное звание отца Сергия, позволяя себе порою называть того просто по имени. Впрочем, делал он это крайне редко и исключительно с глазу на глаз.
– Прошёлся уже, – отец Сергий чуть заметно улыбнулся и кивнул на себя по соседству, – то есть, прошлись уже. Я, конечно, не психолог, но с божьей помощью…
– И как там? Сам-то что думаешь?

Молчавший прежде отец Сергий пожал плечами. Не так, как пожимают, не зная, что ответить, а как бы облекая в более удачную и ёмкую формулировку имеющиеся сведения.
– Временное затишье. Адаптация. Рефлексия.
Настя слушала, чуть наклонив голову набок. Ей очень нравилось, когда взрослые говорили такими мудрёными словами. Слова эти были Насте совершенно не понятны и оттого казались загадочными и где-то даже волшебными.

– Рефлексия, – одними губами повторила девочка, с удовольствием ощущая, как зарождающийся на языке звук перекатывается по нёбу, затем выпрыгивает изо рта, чуть щекоча, и мягко возвращается обратно.
– Поясни, – хором потребовали оба Геннадия.
Батюшки переглянулись, очевидно, решая, кому из них пояснять, одновременно кивнули, и один продолжил.

– Скажем так, с первоначальным потрясением психика справилась, – он подумал и добавил, – по крайней мере, у большинства. Люди убедились, что это не сон, не морок или наваждение. Что в целом мир не перевернулся. А раз так, будут приспосабливаться. Только вот, – он снова умолк на секунду, – только вот это ненадолго.
– А конкретнее, – попросил Геннадий.

– Можно и конкретнее, – продолжил другой отец Сергий, – пример, правда, весьма приблизительный… Ну, да ладно. Представь, что тебя в детстве собака напугала. Потом оно может и забудется, а может и вырасти в очень неприятную фобию. И станешь ты пугаться не только собак, но всего, что с ними связано.

Настя очень удивилась. Как ни старалась, она не могла представить, чтобы её папу, такого большого и сильного напугала какая-то собачонка. Разве что тот огромный, чёрный, как ночь в августе, пёс, которого она видела, когда папа однажды взял её на работу. Пёс сразу напомнил девочке страшного волка из сказок. Он утробно порыкивал и гремел тяжеленной цепью толщиной с её руку. Впрочем, Настя тут же вспомнила, как папа, нисколько не пугаясь, подошёл к зверю и потрепал его по голове, отчего тот мгновенно прижал уши и замахал грязным с намертво вцепившимися репьями хвостом.

Геннадий встал, тоже налил себе чаю, подошёл к почти полностью занавешенному окну.
– Что же получается, – сказал он невесело, – думаешь, у нас тут коллективная фобия возникнет? Боязнь самих себя, так что ли?
Батюшка снова пожал плечами, потрепал аккуратную бородку.
– Может, возникнет, а может, и не возникнет, – спокойно сказал он, – смотря, сколько всё это продлится, какие масштабы примет. В любом случае нарыв есть и рано или поздно он лопнет.

– Так, – Геннадий решительно хлопнул ладонью по столу, – вы… батюшка, поглядывай, присматривайся. Если что серьёзное – сразу ко мне. Паника нам тут ни к чему. А пока будем ждать. Вернутся  наши из Бадаева и леспромхоза, тогда и решать будем, что да как.
Отец Сергий глянул на висевшие на стене часы, потом на свои.

– Кстати, пора бы им уже.
– А ты думаешь, чего я кругами хожу? – поморщился Геннадий, не отрываясь от окна. – В обе стороны смотаться, разузнать обстановку и сообщить кому следует – самое большее часа полтора. Ну, два.
– А их уже почти три нет, – закончил он.
– А знаешь, Гена, что странно, – задумчиво проговорил отец Сергий, – Николай сказал, баба Зина одна.

Неотвязный комар всё-таки залетел Насте в нос. Девочка выронила куклу и чихнула.
Взрослые смотрели на неё так, будто впервые увидели.
– Настенька, – ласково сказала мама, – а где ты? Другая ты?
Настя непонимающе переводила взгляд с пап на маму, потом на батюшек, потом снова на обоих пап и, наконец, спросила:
– Какая другая? Я же у вас одна.

Глава VII
Пока в большинстве домов тихо тлела, набираясь жару и безысходности, грядущая кульминация, в продуктовой лавке готовился выстрелить пеплом ревности и растечься лавой непримиримой конкуренции в борьбе за место под солнцем в полном прямом и буквальнейшем смысле межличностный конфликт, имя которому Генриетта.

– Значит так, – презрительно и одновременно безапелляционно кривя густо накрашенные губы, отчётливо произнесла Генриетта, всем своим видом демонстрируя готовность стереть конкурентку с лица земли. Надо отметить объективности ради, что её боевому виде вполне соответствовал ярко-красный сарафан с пикантным декольте.

– Значит так, не знаю, кто ты такая и откуда свалилась на мою голову. Да мне, собственно говоря, плевать. Но только учти, не уберёшься отсюдова через час – лохмы повыдергаю и рожу расцарапаю.
Стоящая по другую сторону прилавка Генриетта была одета в белый сарафан, однако вид и настрой имела отнюдь не капитулянский.

– Это твой час на исходе, – процедила она, сверкая глазами, – это я тебе время даю, шмотки собрать. Так что давай, пошевеливайся. И не вздумай юлить. Это мой магазин, моё место и моя жизнь понятно, подруга?
Генриетта в красном побагровела, подалась вперёд, упершись руками в прилавок.
– Пошла вон, лахудра, – прошипела она так, что любая змея позавидовала бы.
– Ах ты, коза драная!

Они стояли друг напротив друга, источая решимость и напор. Глаза блестели, ноздри раздувались, наманикюренные ногти впивались в податливую поверхность прилавка. Ещё мгновение…
В металлическую дверь лавки постучали. Затем ещё раз. Затем в зарешёченных окнах одна за другой появились две алчущие физиономии, силясь разглядеть кого-нибудь внутри.

– Закрыто! – рявкнули Генриетты в один голос.
Давно не мытые оконные стёкла дзенькнули, рожи убрались во мгновение ока.
И схлынуло. Вот просто взяло и схлынуло. Как рукой сняло.
Обе это почувствовали, а поскольку по глубинной сути своей женщинами были практичными и рациональными, то и притворять не видели никакого резона.

– Выпьем? – это, которая в красном.
– Душно, – а это, которая в белом.
– Так мы по пиву…
– Так холодильник же…
Обе покосились на холодильник, не работавший уже третий день.
– Обещал исправить. Мастера какого-то привезти.
– Обещал он, – фырк-фырк, – у него обещалка вперёд на два метра скачет, а как до дела дойдёт…
– Ладно, давай по пиву.

Они уселись прямо на прилавок, параболически выгнувшийся под дородными, но ещё весьма привлекательными телами. Откупорили по бутылочке. Отхлебнули.
– Тьфу, тёплое, – скривилась Генриетта в белом, ловко уворачиваясь от вытекающей из бутылки пены.
Генриетта в красном кивнула, соглашаясь, поставила бутылку на подоконник.
– Подруга, говоришь, – проговорила она уже не с презрением и ненавистью, а как бы что-то прикидывая, – а что? Сколько себя помню, никогда подругами не обзаводилась, а тут… Как говориться, не было гроша, да вдруг алтын. Сечёшь?

Генриетта в белом понимающе улыбнулась.
– Мы с тобой и поодиночке кой-чего стоим, а уж вдвоём…
Понимание было достигнуто.
В общем и целом мыкающий горе где-то между леспромхозом и деревней и ничего пока не подозревающий господин Матанцев уже был обречён. То есть оба они были обречены.

Не успела ещё осесть пена на донышках пивных бутылок с многообещающим названием «Боярское», а тактика и стратегия превращения обыденной, сильно поднадоевшей и бесперспективной действительности в пусть не блестящее, но вполне достойное светлое будущее были определены.
Никаких больше прозябаний по захолустным магазинчикам. Как минимум, компаньонки, простите, партнёры. Как максимум… Ну, это было не к спеху. Нынешний шеф, мягко говоря, не Ален Делон и даже не Леонардо ди Каприо. Если уж и искать аналогии, то тянет он на нечто среднее между Денни де Вито и Евгением Леоновым. Минус обаяния, разумеется. И это было, во-первых.

Во-вторых, дражайший пока ещё шеф тоже наличествует в двух, так сказать, экземплярах, что с его прохиндейской натурой наверняка сулить удвоение капитала.
В-третьих, пора, ой, давно пора выходить на более серьёзный уровень смешно сказать, сеть продуктовых лавок по деревням и весям! Нет, город! А ещё лучше – города. Начнём, пожалуй, с районного центра, а через годик-полтора развернёмся и в областном.
Матанцев, конечно, трусоват, упираться станет, руками размахивать, олигарха в изгнании из себя корчить.

А всего и делов-то!
Подумаешь, пугнули его братки слегка… Так это было лет двадцать назад. И то сказать, два киоска сожгли да собачью голову ему в кровать подбросили, киноманы хреновы. Ни тебе реального покушения, ни рейдерства. А он тогда обоссался до колен. Бизнес чуть не за неделю продал, шмотки собрал и три года в соседнем городе отсиживался. Завхозом в санатории работал. Для слабовидящих.

Вот там, завхозом работаючи, он себе капитальчик очередной и сколотил, да смекнул, что город – вещь, конечно, многообещающая, но уж больно хлопотная. Другое дело сёла там и деревни всякие. Цивилизацией не избалованные, но зарплату и пенсию тоже получают. Да и со всякого рода контролирующими организациями договориться легче. До бога высоко, до царя далеко. А курочка, она, как известно, по зёрнышку клюёт. А деньги, что тебе в евро, что тебе в мятых засаленных рубликах, опять же не пахнут. А мал золотник, да дорог.

И прочие перлы из сокровищницы народной мудрости.
Вот именно это всё – отныне в прошлом, решили Генриетты. А уж если Генриетта говорила «оп», требовалось прыгать.
На том, что называется, стояла.

Поначалу всё было неплохо.
Правда, оба Матанцева после долгих метаний оказались в группе, направляющейся в контору и, как Алексей не настаивал, разделяться категорически отказались. Но это пустяки.
Совместными усилиями, покопавшись немного, завели уазик и двинулись в сторону бывшей гати. Следом ехал взятый под честное слово тэ сороковой, ведомый задумчивым Михаилом, старательно прикидывавшим сейчас, как уломать Потапенко ещё на день-другой. Раздвоение раздвоением, а брёвна так и лежат.

Однако через пару тройку километров ход мыслей тракториста стал существенно меняться.
Просёлочная дорога, в которую давно уже превратилась бывшая гать, прямо на глазах возвращалась в первоначальное состояние.
Пока попадались только огромные с мутной, тускло поблёскивающей водой лужи, никто и не думал обращать на них внимание. Но луж становилось всё больше и больше, всё чаще они сливались в небольшие перекрывающие всю дорогу озерца, всё явственнее чавкало на обочинах.

А потом лужи исчезли. Уазик остановился.
– Эй, чего там? Чего встали?– крикнул, силясь превозмочь рёв двигателя, высунувшийся из кабины Михаил.
Из уазика вылез Алексей. Осторожно, с усилием вытаскивая ноги из грязи, обошёл машину. Попробовал пройти вперёд, остановился, затряс ногой, отряхиваясь.
– Да чего там? Случилось что? – Михаил не выдержал, вылез из кабины трактора, подошёл к машине.

Под ногами противно хлюпало. И ещё воняло. Болотом. Не причудливым дурманящим букетом разнотравья, как часто бывает возле крошечных болот в жаркий день. Воняло гнилью, затхлостью и чем-то тошнотворным. Трясина. Но откуда? Под ногами не один метр вбитых вплотную здоровенных брёвен, песка, щебёнки, тонны строительного мусора. Нет тут трясины. Вокруг есть, а тут вдоль дороги нет.

– Мда, – протянул Жора и почесал небритую, красную от комариных укусов щёку, – слышь, Ефимыч, твоя колымага летать умеет? А то тут такие дела, сам видишь, – он криво улыбнулся и уже серьёзно подытожил, – не проедем.
– Трактор есть. Трактор на что? – буркнул сидевший за рулём Матанцев. – Сам проедет и нас вытащит.
– А, Мишаня, – подхватил другой, – давай, что ли, подцепим?
Тут Михаил и увидел.

Дорога здесь делала крутой почти под девяносто градусов поворот налево, но в том-то и беда, что поворот был, а вот дороги…
Михаил почесал нос, зачем-то высморкался, обвёл взглядом окружающее пространство, словно желая удостовериться, что они не ошиблись направлением и не заехали в какой-нибудь забытый богом и мелиораторами тупик.
Да нет, всё верно. И поворот этот, и чахлая, кривая, как баба Бабариха, берёзка с привязанными к веткам серебристыми ёлочными шарами, чтоб в темноте с гати не съехать.

Только вот вместо дороги тёмная, почти чёрная и подозрительно гладкая поверхность. Жижа, одним словом.
– Давайте решать, мужики, – повернулся к машине Алексей, – или двое-трое на трактор, а остальные домой. Или пробуем прорваться?
Уазик застрял минут через пятнадцать натужного с рывками и всхлипыванием хода. Будто старый, но ещё в силе бык, которого повели на убой, он одновременно рвался и упирался, проскальзывая всеми колёсами даже при включённом мосту.

Чёрная с попадающимися местами грязно-зелёными прожилками жижа вылетала из-под колёс, обволакивала их и быстро густела под палящим солнцем, намертво.
Не помог и трактор.
Михаил осторожно, чтобы не провалиться в топь, попытался обогнуть уазик, но когда до выезда на прямую оставалась пара метров, под передними колёсами глухо и угрожающе хрустнуло, и мгновенно побелевший Михаил изо всей мочи сдал назад, напрочь покрыв грязью умирающую машину Матанцева.

– Перебирайтесь ко мне, – проорал он не столько от грохота, сколько от напряжения, – уматываем отсюда на хрен.
Стараясь не сорваться, мужики слаженно и шустро перебирались из наполовину погрузившегося уазика на трактор, хватались, за что придётся, устраивались.
– Ух, ты, бляха медная, – почти восторженно выдохнул Жора, забравшийся на крышу трактора, – а нас, оказывается, предупредили.

– В смысле? – не понял Алексей. Он с трудом удерживался за болтающуюся дверь, а скользкие от болотной грязи ноги постоянно норовили соскользнуть с подножки.
– Да в прямом, – сказал Жора и вытянул вперед руку, – прямо, говорю, гляньте.
В самом деле, пожирающее дорогу и машины болото всё это время вынуждало смотреть в основном под ноги да под колёса. А вперёд… А что там вперёд смотреть? Вот если б ехали…

Мужики повытягивали шеи.
–  Мать моя женщина, – тихо проговорил Алексей, – это… Это как же?
– Может, ураганом, – несмело предположил Михаил, почти полностью высунувшись из кабины.
– Ага, – съёрничал Жора, – тайфуном. Тайфун тут такой местный образовался, пошалил немного и исчез в небеси.
– Тайфуны, кажется, женскими именами принято называть, – невпопад вспомнил один из Матанцевых.
– Оно и видно.

Метрах в ста по дороге две росшие по обочинам берёзы были аккуратно согнуты и завязаны аккуратным таким бантиком.
– Они же треснуть должны, – опять невпопад встрял Матанцев, – дерево так не гнётся. Я в том смысле, что…
И в этот момент трактор заглох.
Наступившая тишина была страшна и тягостна до умопомрачения и трепета прямой кишки.
– Заводи, мать твою! – дал петуха Жора и зачем–то стал пропихиваться в кабину, где уже очнулся от оцепенения Михаил.
Трактор рявкнул, дёрнулся и нехотя, тяжело пополз назад.

Глава VIII
То ли от выпаривающей все жизненные соки жары, то ли от нервических переживаний, а может, в бабкином слабительном чего подмешано было, но разморило деда Аркадия неожиданно и резко.
Только что сидел себе на крылечке, папироской попыхивал да злорадно щурился в сторону уборной, где минуту тому скрылся впопыхах его инопланетный двойник, а вот уже повело, глаза заморгали, как спросонья, папироска так и не доехала до рта.

Привалился старик к открытой двери, так чтобы солнце в глаза не било, да и прикорнул. Но странно как-то, вполглаза. Вроде спит, а вроде и нет. Принялся  он над этим рассуждать про себя. И слышится ему, будто топот какой в конце деревни и приближается.
Повёл дед внутренним взором туда-сюда – не видать ничего. А топот всё ближе и ближе.

Коров, что ли, погнали, мелькнула у него мысль, так, кажись, не время. Да и откуда у нас в деревне такое стадо? Это ж голов с полсотни будет.
И тут прямо возле калитки лошадь прошла. Лошадь, как лошадь: хвостом бьёт, ушами прядёт, фыркает, жуёт что-то на ходу. Только вот полосатая, точно к забору её прислонили. Зебра! – крикнул мысленно дед Аркадий, признав экзотическую животину.

А зебры шли и шли, не особо задерживаясь, но и не шибко торопясь. Словно кочевали с одного пастбища на другое, и не их вина, что попалась им на пути деревня Пичугино. Мало ли чего там, в саванне встречается.

Одна задержалась возле калитки, просунула голову между жердей, шумно вдохнула воздух, фыркнула, толкнула крупом ветхий заборчик и растворилась в толпе сородичей. Признала, с удовлетворением подумал дед Аркадий, признала меня. Говорил же, нюхать их надо, ню-хать!

Тем временем зебры схлынули, ставив после себя мутное облако пыли, дух африканских разнотравий и лошадиных какашек.
Не успел дед Аркадий додумать мысль до конца, как пыльное облако с рокотанием прижалось к земле и в следующую секунду брызнуло во все стороны, прихватывая по пути мусор, ветки и начинающую преждевременно желтеть листву. А в небе, метрах в двадцати, словно ниоткуда появился вертолёт. Рокоча и пугающе медленно вращая лопастями, проплыл над деревней, повисел над складом Ильича, потом развернулся, подняв новую тучу пыли, и завис.

Это ещё что за хрень? – прикидывал дед, наблюдая за невиданной машиной. – Не леспромхозовский точно. Там списанный Ми-8 порхает на честном слове, а этот…
У него даже дух захватило от догадки.
Прилетели! Инопланетянцев встречать прилетели! Может, солдатики, а может, кто и посерьёзней. Тут они, туточки! – хотел крикнуть старик, вскочить, замахать руками, но из чёрной, как смоль, без единого намёка на иллюминаторы и кабину пилота машины раздался голос. Громкий и отчётливый, здорово напоминающий голос диктора Кириллова во время трансляций парадов 9 мая на Красной площади.

– Внимание! Внимание! – вещали небеса. – Делается всё возможное. К спасательной операции привлечены дополнительные силы. Убедительная просьба сохранять спокойствие. Проявите гражданскую сознательность. Постарайтесь в период нереста не заплывать за лиман. Повторяю…

– Куда не заплывать? – опешил дед Аркадий.
А вертолёт уже развернулся, сбросил три одинаково прокувыркавшихся в воздухе куля размером с корову и, круто задрав хвост, ушёл в сторону леса.
– Приехали, слышь, приехали! – дед Аркадий тряс задремавшего на крыльце инопланетянца.
Тот икнул, открыл глаза, непонимающе уставился на самого себя.
– Кто? – выдавил он хриплым со сна голосом.
– Да наши, – дед Аркадий подумал, пожевал губами, уточнил, – те, что в Бадяево отправились. Слышь, Генкин мотоцикл тарахтит.

– А вертолёт?
Старик перестал трясти своё альтерэго, пристально взглянул на сидящего.
– Тот, что с Левитаном? Что три мешка шерстяных носков на болоте сбросил?– подозрительно прищурился он и тут же расплылся в обезоруживающей беззубой улыбке. – Так не было его. Это тебе… мне, хм, нам приснилось.
– Да ну? – усомнился дед Аркадий.
– Ну да!
Не один дед Аркадий заприметил возвращавшихся гонцов.

Маявшиеся двойственностью бытия пичугинцы, заслышав тарахтение мотоцикла и периодически пробивающийся сквозь него матерок Жоры, неспешно подтягивались и молча, точно заранее не ожидая ничего хорошего,  смотрели на приехавших.
Алексей и Михаил, одинаково угрюмые, стараясь не встречаться взглядами с односельчанами, так же, не говоря ни слова, прошли в дом Геннадия.

Жора из коляски не вылез. Дождавшись, когда всеобщее внимание всецело переключится на него, он выплюнул до половины сжёванную травинку и изрёк:
– Ой, мужики…
Оглядел собравшуюся аудиторию, исправился:
– …и дамы. Там, короче, такая засада.

Саньке наконец-то было хорошо.
Не так, как бывает после выканюченного аванса, и не так, как бывает после холодного пива, буде таковое отыщется, когда трубы горят и белый свет не мил.
Саньке Бобрикову было хорошо по-настоящему.

Проклятый тремор отпустил, в груди перестало жечь, на дворе стояла расчудесная погода, а на столе только что ополовиненная бутылка. Три раскромсанные тупым ножом помидорки на давно не мытом блюдце олицетворяли собой закуску, а в ансамбле напоминали разбитый светофор.

Но это было не главное.
Главное было в том, что у Саньки появилась компания. И ни какая-нибудь, а самая лучшая – он сам. Это только говорят, мол, пить с самим собой – признак алкоголизма. Нет, пить с самим собой очень даже здорово. Ни тебе разногласий, ни тебе недолива, даже норма у обоих одинаковая. Захочет душа раскрыться, встрепенуться, а тут её навстречу такая же, родная, болезная. А захочется помолчать – помолчим.

Вообще, когда очередной призрак белой горячки растаял в лучах утреннего солнца, а поп (тьфу, зараза его побери, который же из них?) растолковал переставшему завывать Саньке, в какую лужу они присели, Бобриков на удивление быстро понял, какую выгоду можно извлечь из всего этого светопреставления. Эту тему они сейчас и развивали.

– Ну, давай, насыпай, что ли, по новой.
Санька разлил. Они звонко чокнулись.
– Так вот, – продолжая начатую тираду, сказал Санька, – мы же и на работу можем по очереди ходить. Сегодня я, завтра ты. Разницы всё равно никто не заметит. Прикинь, – у него даже глаза расширились от ожидаемых возможностей, – только прикинь, какие перспективы открываются!

К слову сказать, вопрос был не праздный. Склонного к многодневным запоям Александра Бобрикова уже не раз, и не два, и даже не три с треском выгоняли с работы. И неизвестно, чем бы это всё закончилось, если бы не периодическое заступничество отца Сергия. Тот Саньку не стыдил и не увещевал, а всё больше молчал. И от такого молчания становилось Саньке отчего-то ужасно неловко, будто обгадился на людях в приличном месте. И он честно старался больше не пить. И не пил недели две-три.

– Вот я и говорю.
Санька только кивал в ответ, ибо что можно добавить к тому, что сам только что сказал.
Бобриков пожевал недозрелую помидорину, поморщился и выкинул в окно.
– Оба-на! – радостно сообщил он. – Ты глянь, кто идёт. Такой прекрасный вечер, а девушка одна. Ну-ка свистни её, пусть разбавит чуткостью компанию суровых мужчин.
По улице мимо Санькиного дома шла Аня. Видно было, что девушка спешит и чем-то взволнована.

Санька не очень виртуозно изобразил свист, высунулся из окна, замахал руками:
– Нюрка, привет! А ты чо, куда? А? Не понял. А давай к нам, пасидим, пагаварим, школу вспомним, а?
Анна походя окинула Бобрикова неласковым взглядом.
– Эх, – с неподдельной горечью произнёс он, плюхаясь обратно на табурет, – не отвечает.
– Брезгует, – понимающе кивнул Санька, – она ж теперь училка!

Он поднял кверху крючковатый палец и изобразил на лице значительность.
– А я кто? Мы кто? Наливай.
– Разные сос…социальные слои, – подытожил он и налил.
Аня действительно спешила.
Перестилая выхлопанные и вычищенные половики и коврики в доме, она расслышала еле-еле различимый не то стон, не то кашель. И звук этот доносился из подпола, где старушка хранила целый арсенал различных разносолов, варений и прочих продуктов переработки огородного урожая.

Аня прислушалась, открыла подпол, сунула туда голову и ахнула. В полной темноте, прямо на полу, прислонившись плечом к лесенке, сидела баба Зина.
– Анюта, – крикнула девушка в дом, – где бабушка? Ты её видишь?
– Чего кричишь, – ответил ей тот же голос, – прилегла она. Бульончику похлебала немного и прилегла.
– Иди скорее сюда, – Анна перешла на громкий шёпот, – вторая нашлась.
День осечек не давал. Ситуация усложнялась.

– Нам обеим сразу показываться никак нельзя, – поразмыслив, решили Аня, – чего доброго…
Аня понимающе кивнула, соглашаясь.
– Давай так, – быстро заговорила она, – ты помоги бабушке выбраться, а я пока ей в другой комнате постелю, лекарства принесу и поесть чего. А потом…
Когда вновь обретённую бабу Зину с превеликими осторожностями вывели на свет божий, успокоили, покормили и уложили, картина прояснилась.

Никакого шума-гама и ночного бедлама старушка не слышала. Сон у нее, не смотря на годы, был здоровый. По утру же решила она внучку вареньицем черничным угостить, ну, и спустилась в погреб. Спуститься-то спустилась, да вот напасть, ноги прихватило – и ни встать, ни обратно выбраться. А как крышка захлопнулась, совсем бабка перепугалась. Решила, здесь и помирать придётся.

Анюта припомнила, что бабушка утром действительно спрашивала её про варенье. Вот, значит, как. Сама себя закрыла. Мрачновато.
Они решили так: одна останется присматривать за старушками, другая побежит за помощью. Шутки шутками, а бережёного бог бережёт.

Сперва Анюта думала сбегать за Николаем, но, поразмыслив, поняла, что тот не в ладах с самим собой и проку от него будет немного. Оставалось одно, звать отца Сергия.
К нему-то Аня сейчас и спешила.

Оба священника обнаружились возле церквушки, где синхронно и весьма успешно руководили трудовой деятельностью четырёх близнецов. Феди и Славики вид имели насупленный и слегка виноватый, но длиннющие, метров по шесть, доски и аккуратно сложенные кубы кирпичей перетаскивали внутрь слажено и порой с удовольствием.

– Вот, – развёл руками батюшка, – пришлось к делу срочно пристраивать. У них на почве раздвоения проснулся богатырский комплекс. Выяснять решили, кто из них круче.
– Если б я, – он кивнул в сторону отца Сергия, – вовремя не заметил, уже полдеревни бы разнесли. А так и дури меньше и польза опять же.

Он присмотрелся, нахмурил лоб.
– Чего такая заполошная? Случилось что? Помощь нужна?
– Нужна, – коротко выдохнула Аня, – бабушка нашлась.
Отец Сергий не удивился. Только протянул: «Понятно», махнул рукой себе, продолжай, дескать, у меня дело и кивнул Ане:
– Пошли, по дороге расскажешь.

Стараясь попадать в такт широким шагам батюшки, Аня принялась сбивчиво рассказывать. Отец Сергий слушал, поминутно вставляя: «Так, так, понятно», и только на мгновенье отвлёкся, заприметив граем глаза согнувшегося пополам, осторожно, чтобы не заметили, пробирающегося под окнами лавки Матанцева.

Семён Ефимович гуськом добрался до угла дома, выпрямился, с облегчением прислонился спиной к почерневшим брёвнам стены. По переносице медленно, как зажравшаяся гусеница, противно ползла крупная капля пота. Матанцев вытер лицо рукой, потом вытер руки о штаны. Прислушался.

Из лавки через немного, насколько позволяли решётки, приоткрытую форточку раздавались голоса. Два очень похожих женских и один мужской. Два – Генриетты и один его собственный.
– Машину утопил – раз, – Генриетта говорила, будто гвозди вколачивала, – а я тебе давно твердила, что этот металлолом когда-нибудь развалится.

– Телефон угробил – два, – продолжала она, – да разве это телефон? Такие модели лет десять назад с производства сняли. Говорила тебе, купи хорошую трубку и оператора поменяй, не ловит же здесь ни черта. Так нет, дорого ему, видите ли!
Матанцев зажмурился. Он видел, как Генриетта размахивает руками так отчётливо, будто сам сидел сейчас в лавке. Впрочем, тот, другой Матанцев, там и сидел.

Генриетту Семён Ефимович не то, чтобы побаивался. Это было бы явным преувеличением. Но с самого знакомства и чем дальше, тем больше она напоминала ему алчную и склочную без меры в глазах старуху из сказки о золотой рыбке, которая только и ждёт удобного момента, чтобы раз и уже навсегда придавить его каблучком и не отпускать. Дождалась, видать.

Матанцев в лавке что-то невнятно пролопотал, то ли оправдываясь, то ли огрызаясь.
 – А ты что думал, – тоном ниже зловеще процедила Генриетта, – я тебе ноги целовать буду? Загнал женщину в глушь несусветную, появляешься два раза в месяц, да ещё в постель норовишь залезть! У меня молодость уходит!
– Ты мне тут монашку из себя не строй…те! – вдруг возвысил голос Семён Ефимович. – Молодость у неё уходит! Да твоя молодость тебе ещё на папирусе «Прощай!» написала. Или думаешь, я не в курсе про твои с Мишкой шашни? Тоже мне, принцесса в башне!

Матанцев даже придвинулся поближе, стараясь не упустить ни слова. Эко он как! Вот он, оказывается, как может. И правильно, совсем баба ум потеряла. Нашла на кого орать.
– А ты на меня не кричи. Не надо на меня кричать, – вроде бы спокойно, но так, что мурашки по спине побежали, проговорила Генриетта, – ты лучше подумай, как выпутываться станешь? Я… мы в этом зоопарке оставаться не намерены.

– И ещё, – всё так же вкрадчиво продолжала она, – с дедом этим чокнутым потолкуй. А лучше с обоими.  А то ведь, если что, я тебя прикрывать не стану. Народишко навзводе. Прознают – порвут тебя, как тузик грелку.
Ильич! Матанцев хлопнул себя по лбу. Как же он упустил?
Он осторожно глянул в сторону приоткрытой форточки, подумал немного, пожевал губами, прикидывая.

– Прости, брат, – сказал шёпотом, – ты уж там сам. А я к старику. Генриетта дура дурой, а права.
Окна в доме завскладом, несмотря на неослабевающую духоту, были закрыты наглухо. Матанцев запоздало подумал, что не проверил склад и, возможно, хозяина дома не застанет, но второй раз идти мимо лавки не было ни сил, ни желания. И он на авось толкнул дверь. Дверь оказалась не заперта.

– Здорово, мужики, – поздоровался он нарочито беззаботно, – прохладно тут у вас. Ты, Ильич, кондиционер, что ли, купил?
Ему не ответили.
Оба старика были здесь. Один, разложив на столешнице возле окна допотопное ружьё, внимательно рассматривал трещину на прикладе, время от времени щурясь и что-то бормоча себе под нос. Другой в противоположном углу на промятом, аккуратно застеленном зелёным покрывалом диване читал газету, держа её в развёрнутом виде обеими руками. Оба были хмурые и какие-то зажатые.

Матанцев глянул поочерёдно на обоих, прочитал заголовок статьи «Депутаты обсуждают проект увеличения пенсионного возраста», почесал ухо.
– Здорово, говорю, – уже спокойнее повторил он, – не помешал? Иду, смотрю, дверь, вроде, открыта. Дай, думаю…

– Чего надо? – неласково буркнул тот, что с газетой, не отрываясь от чтения.
– Поговорить надо, – заторопился Матанцев, подошёл, придвинул табуретку, уселся рядом с диваном, – разговор есть.
Газета зашуршала, складываясь и вновь раскладываясь.
– Какой разговор? – всё также неприветливо спросил Ильич.
– Ну как, – Матанцев немного смутился, не зная с чего начать. Очень уж неуютно показалось ему в доме завскладом. Неуютно и даже, как будто бы небезопасно.

– Как же, – повторил он и, машинально оглянувшись, понизил голос, – про склад.
Газета в руках старика хрустнула, а за спиной отчётливо щёлкнуло ружьё.
 Матанцев сглотнул густую слюну, осторожно повернулся.
Старик смотрел на него поверх сползших на переносицу очков. Смотрел тяжело и тревожно.
– А что там со складом? – глухо выговорил он, наконец.
Матанцев, решив, что к оружию спиной лучше не поворачиваться, вместе с табуреткой шустро перекочевал к столу.
Покосился на ружьё, сказал:
– Да в обще–то всё в порядке. Пока. Но поговорить всё равно надо. Позиции, так сказать, согласовать, план выработать на случай форс мажора.

Тонкие сухие губы старика чуть дрогнули. То ли в усмешке, то ли от напряжения, Матанцев не понял.
– Форс мажора, говоришь, – вымолвил Ильич на конец, двинул бровями в сторону дивана, – а это тебе не форс мажор? Тебе самому-то как? Общий язык находишь?
– Ну, – Матанцев замешкался на мгновение, прикидывая как правильнее ответить. Потом вспомнил разговор с Генриеттами в лавке, неопределённо повертел пальцами. – В общих чертах.

Ильич положил ружьё на колени, погладил трещину на прикладе, глубоко со свистом вздохнул.
– А мы вот нет, – чуть слышно, но категорично сказал он.
Матанцев повертел головой. Не без удивления с некоторой долей сочувствия спросил:
– Так вы что же, вообще друг с другом не разговариваете?
Вопрос повис в воздухе.
– Тээкс, – Матанцев понимающе покивал, хлопнул себя по коленям и перешёл к делу.

– В каждой избушке свои погремушки, – сказал он, вставая, чтобы можно было хотя бы делать вид, что говоришь с обоими. – Вы, деды, тут сами разбирайтесь в своих заморочках, а мне другое важно. Положеньице-то у нас с… вами не ахти. И при любом раскладе имеется немалая вероятность…
– Да не тренди ты, – оборвал его Ильич, сворачивая газету, – толком говори, раз уж пришёл.
Семен Ефимович шустро передвинул табуретку к дивану и горячо продолжил, то и дело вытирая ладони о брюки:
– Вы поймите, это ж аномалия! И как любая аномалия – это сенсация. Допустим, завтра-послезавтра всё это закончится, и что нас ждёт?

– Что нас ждёт? – сухо спросил Ильич, упершись в него тяжёлым взглядом.
– Районная проверка, областная проверка, – Матанцев стал судорожно загибать пальцы на правой руке, – милиция, медицинские службы, журналисты, учёные всякие.
Он перевёл дух и многозначительно подытожил:
– Они здесь всё вверх дном перевернут, везде свой нос сунут. И на склад, между прочим, тоже.

Ильич нахмурился. Бросил быстрый, недобрый и, как показалось Матанцеву, озабоченный взгляд на сидевшего за столом, но ничего не ответил.
– Завтра–послезавтра, говоришь, – так же глухо произнёс другой, – а если не кончится? Тогда что?
– А хрен ли редьке, – Матанцев, уловив, наконец, заинтересованность, перебрался к столу, – люди не железные. Сейчас успокоились, пообвыклись малость. Только надолго ли? Связи с большой землёй нет, электричества нет. С голоду, конечно, не помрём, но ведь и это до поры до времени. Причину всего этого безобразия никто не знает, а неизвестность хуже каторги. Рано или поздно замкнет у кого-нибудь в башке – и понеслась! Или ты забыл, как мужики к тебе с топорами приходили? Забыл?

– Не забыл, – буркнул Ильич, машинально сжимая старческими в масле и пигментных пятнах пальцами цевьё, – что предлагаешь?
Матанцев поколебался секунду для вида и решительно махнул рукой:
– Выливай. Только не сейчас. Ночью. Чтоб не видел никто.
Оба старика впервые посмотрели на него с недоумением.

– Всё? – хором спросили они.
– Всё, – мотнул головой Семён Ефимович, – остальное спрячь. Ветошью там забросай какой-нибудь, не знаю. Определюсь – заберу. Так как, договорились?
Когда входная дверь, с лёгким скрипом царапнув чрезмерно выступающий порог, закрылась, Матанцев с явным облегчением прислонился к косяку. Постоял, огляделся. Ни его самого, ни Генриетт, ни вообще кого-либо из пичугинцев в поле зрения не обнаружилось.

– От Ильича до Ильича без инфаркта и паралича, – вспомнил он старую, слышанную где-то шутку, перевёл дыхание и шагнул в вечерний зной.
А в доме натягивающейся струной гудела напряжённая тишина. И этот низкий, не различимый человеческим ухом гул давил и давил, сбивая сердце с привычного ритма, заставляя ёжиться и тереть виски.

Старики молча сидели, всячески избегая смотреть друг на друга. Но внимательный наблюдатель наверняка заметил бы, что в этом нежелании видеть себя со стороны не было ни суеверного страха, ни естественной неловкости, ни старческого упрямства.
А были там горечь, отвращение и стыд.
В конце концов, один, не выдержав, заговорил. Хрипло, с остановками.
– Сходить бы надо. Проверить. Мало ли.
– Иди, – коротко бросил другой.

– Так, может, вместе?
– Я с тобой не пойду.
– Ночью так и так вдвоём идти придётся. Оно сподручнее.
– Ночью и разберёмся, – процедил старик и брезгливо поморщился, отворачиваясь, – иди уже. Противен ты мне.

Ильич вскинулся, поджал губы, сказал с надрывом:
 – Да как ты… Не своей корысти ради… Не для себя ж!
Потом сразу сник, будто сдулся, вышел, аккуратно прикрыв дверь. Остановился на крыльце, горько прошептал:
– Правильно. Я сам себе противен. Всё правильно.

Глава IX
Настя ждала папу. Ей было всё равно, какого.
После ужина папа завёл мотоцикл, крикнул другого папу, сказал мамам, что поехал к реке и укатил.
Настя хотела попроситься с ними. Ведь с папой можно ходить на речку, а с двумя папами тем более. Но мама не отпустила её из-за стола, велев доесть пюре с котлетой. Пюре девочка кое-как поковыряла, а с котлетой просидела долго, стараясь незаметно от мамы скормить её тёршейся под столом о её ногу кошке.

Заходил дядя Сережа. Потом дядя Лёша спрашивал папу и как будто расстроился, узнав, что его нет.
Сейчас Настя сидела возле распахнутого окна на веранде, подперев кулачками подбородок, и размышляла.
По её глубокому убеждению все вокруг вели себя неправильно: суетились, нервничали, спорили. А некоторые даже плакали. Настя сама видела, как мама украдкой вытирала кухонным полотенцем глаза.

Настя этого не понимала. Вот если бы у неё вдруг появилась сестричка, да ещё точь-в-точь, как она сама, они нашли бы, чем заняться. И даже из-за Элеоноры ни разика бы не поссорились. Настя посмотрела на лежащую на подоконнике куклу, с сомнением покачала головой. Всё-таки, наверное, поссорились бы, а потом обязательно помирились.
От этой мысли девочка улыбнулась, поправила на кукле задравшееся платье.

– Настя, я к соседке. Ненадолго, – Катерина скрутила волосы на затылке, оглядела себя.
– Если что, – она запнулась, – мама за домом, хорошо?
– Хорошо, – стараясь выглядеть очень грустной, сказала Настя, – а когда ты придёшь, мы книжку почитаем?
– Почитаем, почитаем. Не вывались из окна.
– Угу, – вздохнула девочка.
Мама развешивала за домом бельё.

Настя давно заметила, что мама, приходя домой, очень любит что-нибудь готовить, стирать и гладить. А ещё мама просто обожала прибираться.
Однажды Настя попробовала всё повторять за мамой, но очень скоро ей стало скучно. И в самом деле, зачем целый час готовить суп, если можно быстренько развести в кастрюльке песок с водой, покрошить туда травы и одуванчиков? И Элеоноре нравится.
А решительная попытка выстирать всю кукольную одежду вообще закончилась шлепком по попе и полным Настиным переодеванием. Зато, какая пена была в тазике! Как большое мороженое!

Прохладнее на улице не становилось. Настя скосила глазёнки на растрёпанную левую косичку, закинула её за плечо.
– Мама, – сказала она, – мама, давай почитаем.
– Почитаем, почитаем, – ответила Катерина, расправляя на верёвке сиреневую простынь, – майку подай. Да не ту, отцовскую.

Настя ухватилась левой рукой (в правой было кукла) за уголок майки, с натугой потянула. Майка оказалась тяжёлая, скрученная в жгут и никак не желала отделяться от другого выстиранного белья.
– Давай, давай, – Катерина подхватила майку, легко встряхнула, обдав Настю россыпью мелких капелек.
– А когда почитаем? – протянула девочка.
– Почитаем, почитаем, – механически повторила Катерина.

Настя походила немного туда-сюда, стараясь ступать в одну линию, как артисты в цирке. Она видела это по телевизору, и туго натянутая, прогнувшаяся под развешанным бельём верёвка напомнила ей ту передачу. Потом попробовала поставить на верёвку Элеонору, однако ростика не хватило, да и свободного пространства оставалось всё меньше.

Прыжок через тазик вообще чуть было не закончился приземлением в заметно убывшую бельевую кучу.
– Наська! – цыкнула Катерина. – А ну брысь! Вывалишь стираное в грязь.
– Мама, – будто не расслышав родительного окрика, гнула своё девочка, – а папа когда приедет?
– Ой, не знаю. Вот приедет, у него и спрашивай.
– Мама…
– Ну, чего тебе? – не выдержала Катерина.
Настя потупила глазёнки, потеребила Элеонору за волосы.
– Почему у меня сестрички нет?
Катерина опустила развёрнутый пододеяльник в таз, вытерла руки о фартук, присела рядом с дочкой.

– Ну, что ты, доча, – ласково сказала она, приобнимая Настю и гладя её по голове, – ну, не грусти. Мы с папой подумаем, – она замешкалась, чмокнула девочку холодными губами в лобик, улыбнулась, – и может быть, родим тебе сестричку или братика. Только это не так скоро будет. Сейчас пока…

Настя подняла глаза и посмотрела на маму с откровенным недоумением.
– Да нет же, – сказала она, – ты не поняла. Вот у папы…то есть вот папа…вот их стало два. Тебя стало два…две. А у меня сестричка не появилась. Почему? Мы бы с ней играли…

– Наська! Наська, ты дома? – послышался звонкий девчачий голос, и над калиткой нарисовались две детские физиономии – обе загорело-чумазые и белобрысые. Только одна с немного сбившимся набок растрепанным хвостом, а другая стриженая.
– О, – с видимым облегчением выдохнула Катерина, вставая, – Валька с Машей тебя зовут. Иди, поиграй.
Для пущей убедительности она чуть подтолкнула Настю пониже спины, и девочка нехотя поплелась к калитке.

– Чего вам? – спросила она неприветливо.
Из крайне немногочисленного детского населения Пичугина в деревне летом остались только Настя и погодки Николая – Валька и Машка. Остальные, дабы хоть немного дать отдых родителям, а заодно набраться сил и мир повидать, были командированы, кто к родственникам, кто в чудом до сих пор функционирующий при леспромхозе когда-то пионерский, а теперь просто детский оздоровительный лагерь «Сосенка».

– Пошли с нами на речку, – понизив голос, заговорщески позвала Маша, – папка говорил, там вода по небу текёт, и рыбы из неё выпадывают.
– Мне мама не разрешает одной на речку ходить, – выдвинула свой железный аргумент Настя.
Погодки переглянулись, прыснули.
– Да кто узнает-то? – со знанием дела, явно подражая отцу, сказал Валька. – Тут все с самого утра чокнутые.
 – Не чокнутые, а нервные, – поправила его Маша.
– Чокнутые, – твёрдо сказал Валька и для убедительности ткнул сестру локтем в бок.

Валька был старше, но сестра редко ему уступала, так что своё старшинство приходилось постоянно утверждать и поддерживать.
– Чокнутые, – снова повторил он, – вон сейчас такое видели…
– Ой, правда, – оживилась Маша и тут же опять получила локтем.
– У склада дядя сторож и Аркашка чуть не подрались.
– Не Аркашка, а дед Аркадий, – встряла Маша, – старший уважать надо. Ой!

– Так я и говорю, – невозмутимо продолжал Валька, – у ворот столкнулись, и давай орать друг на друга. Один кричит: «Я тебя, поганца!» А тот ему: «Всё равно узнаю!»
– А потом, а потом, – быстренько влезла Маша, – дядя сторож, ка-ак замахнётся на него, а дед Аркадий пригнулся и бежать. Да смешно так, мы оборжались с Валькой.

– Он ещё под конец на дороге растянулся, пыли поднял тучу целую. А всё потому, что оглядывался постоянно, и кулаком грозил, и кричал что-то. Мы не поняли что, уж больно смешно он кувыркнулся. Вот.
– А у вас пап и мам тоже два, – невпопад спросила Настя.
Валька хмыкнул, небрежно сплюнул.
– Ясное дело.
– Ой, да им не до нас, – махнула ручкой Маша, – папы всё молчат, а мамы всё хнычут. Скучно.

– На речку пойдёшь? – вернулся Валька к началу разговора.
– Нет, – Настя упрямо покачала головой, – мамка не пускает.
– Ну и ладно, – Валька шмыгнул носом и вытер сопливый палец о забор, – ну и сиди тут со своей куклой, а мы пойдём.
И его голова тут же исчезла.
– Бе-бе-бе, – высунув язык, скривилась Маша и тоже спрыгнула.

Ненавязчиво вечерело. Белёсое небо постепенно возвращало себе привычный голубой цвет. Обозначившийся наконец пятак солнца розовел и заваливался к лесу. Становились длиннее тени, и даже лёгкий ветерок нет-нет, да касался осторожно и нерешительно, как котёнок лапкой, измождённых зноем людей.

Деревня притихла, примеряясь к скорой ночи, рассеянно переговаривалась, осторожно шевелилась, боясь нечаянно нарушить устоявшийся за день новый порядок вещей.
– Может, Серёга, ошибся. Может, переночуем, – сказал Геннадий. – Как думаешь?
Геннадий поковырял щепочкой в зубах, сплюнул, прищурился на закатное солнце.
– Сегодня переночуем, скорее всего, – сказал он, – а дальше? Мы же тут заперты, как в мышеловке. Не проехать, не пройти. И не ищет никто.
Помолчали.

– Ладно, – Геннадий хлопнул себя по коленям, стал подниматься, – надо как-то с ночлегом определяться. Я вот что предлагаю…
Невдалеке громко в два голоса ойкнули, потом кто-то заржал, и визгливый бабий голос затараторил эмоционально и непоощрительно.
Геннадии переглянулись.
– Тамара, что ли? – предположил один.
Второй прислушался, кивнул, соглашаясь.

– Чёрт, – он несильно хлопнул ладонью по ступенькам, – точно Тамарка. Эх, видно прав был батюшка. Дурная баба. Если завелась, сейчас полдеревни вокруг себя соберёт. Пойдем, глянем.
– Пошли, – сказал Геннадий, – чуяло моё сердце.
Тамару они, чего уж там, проглядели.
Нет, Геннадий заходил к ним утром, успокоить, проведать, как дела. И отец Сергий заходил. И всё-таки проглядели.

Тамара была женщиной склочной и взрывной, чем-то напоминающей Генриетту. Кстати, с Генриеттой они здорово поцапались в первую же неделю её здесь появления. Однако потом, взаимно оценив соперницу, решили полномасштабных военных действий не вести и просто демонстративно друг друга игнорировали.

Тамара даже в лавку сама никогда не заходила, а гоняла туда своего Петю, мужика мягкого и слабовольного, давным-давно и душой и телом согнувшегося под тяжестью доминирующего нрава супружницы.
Когда Геннадии добрались до церквушки, представление шло полным ходом. Пичугинцы, получив возможность переключиться со своих бед на чужие, пусть даже и похожие, с удовольствием стекались к месту нарастающего гомона, и сейчас на пятачке возле церквушки собралась уже небольшая толпа зевак. Кто-то почёсывался, заинтересованно вытягивая шею, кто-то вполголоса переговаривался с соседями, пытаясь вызнать, с чего всё началось.

Воздух пах дымом и семечками.
В центре уже не в подряснике, а старых линялых джинсах и белой футболке стоял и задумчиво теребил бороду отец Сергий. А перед ним, как бык перед броском, собранная и решительная громоздилась Тамара, аккуратно, но цепко держа каждой рукой за шиворот по Петру.

– Что стряслось? – спросил Геннадий, стоявшего рядом Михаила.
Тот, не отводя взгляда от колоритной троицы, чуть наклонил голову.
– Да вот Тамарка требует объяснить, кто из её муженьков настоящий, а кто нет. Я, говорит, с двумя мужиками в кровать не лягу. Семечек хочешь? – он протянул Геннадию ладонь, на которой дыбилась горка крупных и, судя по запаху, пережаренных семечек.
– Нет, – отмахнулся Геннадий, – и без того в горле першит.

– А я возьму, – Геннадий отсыпал половину себе в ладонь, попробовал, поморщился. – Опять сожгли.
Отец Сергий, насколько было слышно, негромко увещевал озаботившуюся супружеской верностью Тамару, однако та и не думала слушать.
– Ты, батюшка, не юли, – веско произнесла она, – ты мне прямо скажи, что да как. Я мужняя жена…
Толпа заметно оживилась, раздались смешки.

– Да, – твёрдо повторила Тамара, с вызовом оглядывая соседей, – мужняя жена. Мне по закону человеческому и божьему один муж полагается. Один, а не этот срам, – Тамара встряхнула обеими руками, отчего оба Пети дружно икнули.
– Брось, Тамарка, – раздалось из толпы, – ты баба дородная, а мужик у тебя вон какой хлюпенький. Глядишь, вдвоём-то им сподручнее будет? В накладе не останешься.
Женщины прыснули, мужики скабрёзно заржали. Народ заметно повеселел.

– Пойду-ка я генератор заведу, – с трудом стерев с лица улыбку, сказал Геннадий, – темнеет. Миш, там соляра осталась ещё?
– Оставалась вроде, – с сомнением ответил Михаил, – помочь?
– Не надо,– Геннадий махнул рукой, тронул тёзку за плечо, – ты тут пригляди, кабы чего…
– Само собой, – ответил тот, отряхивая руки от налипшей шелухи.

– Это кто же тут такой умный? – не без угрозы вопросила Тамара. Мужей она уже отпустила и теперь, развернувшись корпусом к народу и уперев руки в складчатые бока, прочёсывала цепким взглядом ряды односельчан. – Чего скалитесь? На себя посмотрите. А ну, выходь, шутник, плюну в обе твои бесстыжие рожи!

– Угомонись, Тамара, – теперь отец Сергий заговорил громче, в голосе слышалась твёрдость, – не ты одна в таком положении. Всем непросто приходится. Идите домой, там и разберётесь.
– То есть, как это домой? – неподдельно изумилась Тамара. – То есть, как это разберётесь? А ты, батюшка здесь на что? Милиции нет. Начальства никакого нет. Ты у нас тут самый представительный. Уж будь любезен, объясни людям, как им жить-то теперь?

– Но ведь тебя тоже… две, – сдержанно сказал отец Сергий, – две жены, два мужа.
Глаза Тамары сузились до щёлок.
– А ты мне, батюшка, в глаза не тычь. Я это я. А та шалава пусть в хлеву ночует. Я её знать не знаю. Как мне мужа настоящего распознать? Поможешь или нет? Я уж и родинки считала, и в глаза заглядывала, у моего–то левый чуть косит. И зубы пересчитала…

– То-то он у тебя шамкает, – не выдержал кто-то.
– В штаны, в штаны имям загляни, – потешались из толпы, – вдруг они размером отличаются!
– Или у кого-нибудь хрен раздвоился!
Дружный хохот прокатился волной, отразился от стен церквушки, вернулся обратно, затухая.
– А я вообще не пойму, чего ты маешься, – сказали слева, и Геннадий узнал голос Жорика, – давай мы тебя в ислам перекрестим. Там, говорят, можно.
– Дурило, – со знанием дела возразили ему с другого конца, – там двоежёнство разрешается, а не двоемужество.
– Так и не вопрос, – не растерялся Жора, – мы Петьку в ислам перекрестим. Только там, по-моему, обрезание делают. Ты как, Петь, не против?

Съёжившиеся от столь пристального внимания и деликатности темы Пети мучительно решали дилемму: оставаться всеобщим посмешищем или, презрев гнев супруги, под шумок слинять.
– Экий я заводной, – удовлетворённо произнёс Жора, пропихиваясь между Михаилом и Геннадием, – вот гляжу на себя, налюбоваться не могу. Эх, надо было в театральный поступать! Сейчас бы уже звездой экрана был. Кстати, мужики, анекдот. Старый, но в тему. Едут, значит, два грузина на машине и видят знак. А на знаке два яйца нарисованы. Один спрашивает: «Это что?» А другой ему отвечает: «А чиво тут нэпанятнава? Дарога раздваяица!» Это ж прямо про нас!

Жора окинул соседей выжидательным взглядом и, не дождавшись реакции, забулькал сам.
Краем глаза Геннадий заметил, как о чём-то горячо спорили Николай с Алексеем. Оба в единственном экземпляре.
Алексей, это было различимо даже в сумерках, красный от натуги говорил, изредка бросая на Николая короткие решительные взгляды. Николай напротив бледнел, двигал желваками, не сводя глаз с собеседника.

У Геннадия нехорошо, как не высказанное предчувствие, закололо в груди. Он уже собрался было подойти, но Николай вдруг раздражённо бросил окурок наземь и быстро зашагал прочь, расталкивая плечами попадавшихся на пути.
– Чего это он? – спросил Михаил.
– Не знаю, – озабоченно протянул Геннадий, провожая соседа долгим цепким взглядом.
– А ведь вообще-то Тамарка права, – сказал кто-то слева от них, – шутки шутками, а чего-нибудь решать надо.
Ему вяло возразили:
– Чего решать? Чего мы здесь решим?

– Мужики вы или нет? – сорвался на крик женский голос. Николай попытался припомнить, но уже пробивающиеся истерические нотки делали голос почти неузнаваемым. – Так и будете на жопе сидеть? Надо выход искать. Выход! Мы все тут с ума сойдём.
– Так искали уже, – ответили ей, – сама знаешь: нету его, выхода.
Настроение поменялось резко и у всех сразу. От былой разухабистости не осталось и следа. Точно корова языком.
Народ снова загудел, но уже не весело и задорно, а настороженно и опасливо, как растревоженный улей.

Сумерки сгущались, скрадывая цвета и очертания предметов. Люди то инстинктивно жались друг к другу, то, наткнувшись на самих себя, таких же встревоженных, старательно отворачивались.
Даже Жора перестал глупо хохмить и посерел лицом.

И вот в этом сумрачном и сумеречном гудении отчётливо прозвучал сразу узнаваемый старческий голос.
– Что? Приуныли? – дед Аркадий взгромоздился на наполовину растасканную кучу песка. – Смеялись над стариком, сумасшедшим обзывали.
В его голосе не слышалось ни обиды, ни озлобленности. В нём звучал триумф.
В этот момент внутри церквушки хрустнуло, заурчало сначала с перебоями, потом равномерно, и весь оставшийся вокруг тусклый вечерний свет всосало в две болтавшиеся на времянках лампочки, одна из которых висела точнёхонько над головой Аркадия.
Окружающий мир мгновенно сжался до небольшого овального пространства, освещённого бледно-жёлтым светом.

Дед торжественно оглядел всех присутствовавших. Это был его, деда Аркадия, звёздный час, его момент истины, его долгожданный и невозможный триумф. И он это понимал.
– Я знаю, что нужно делать, – изрёк он вполне отчётливо, – я знаю, в чём причина.
– Мы знаем, – поправил его другой дед, вскарабкиваясь на кучу, – и вы знаете.
– Опять про инопланетян петь будешь? – устало протянул кто–то. – Так слыхали уже.
Дед, казалось, нисколько не обиделся.

– Слыхали, да не услышали, – возразил тот, что стоял слева. – Кто таким вот макаром над нами пошутковал, мы не выяснили. Может, и инопланетяне, а может, и нет. Не это сейчас главное. Только, чтобы из одной заготовки две детальки смастерить, одних инопланетян маловато будет. Тут станок нужен.

– Или прибор, хрен его там разберёт, – продолжил второй, неопределённо махнув рукой во мглу. – Вот и скажите-ка мне, люди добрые, где такое чудо техники у нас спрятать можно? Чтобы в глаза не бросался и в руки, значит, не давался, а?
Дед Аркадий хитро прищурился и выжидательно, во все четыре глаза вперился в односельчан.

– А где… Ильич? – негромко, будто опасаясь ляпнуть нечто до крайности глупое, спросил Михаил.
– Во-от! – многозначительным свистящим шёпотом протянул дед.
Другой уже размахивал рукой, что твой Ленин на броневике, и изо всех своих старческих сил призывал:
– Сбросим покровы тайн! Развенчаем навязанные стереотипы! Встряхнём закосневшую действительность!
Геннадию представилось, что сейчас он завопит: «На штурм!», но дед Аркадий перевёл дух и тоном ниже благословил:
– На склад!
– Они у нас за всё ответят! – подзуживал он, юрко продираясь сквозь толпу.

Удивительно, но находившиеся ещё минуту назад в растерянности люди, обретя цель, чёткую и вполне реальную, мигом воспряли духом. Кто-то побежал домой за топором и монтировкой, кто-то бросился выискивать завалявшиеся на полках в кладовках фонарики, большая же часть набирающей мощь неумолимой лавиной, теперь уже угрожающе гудя, двинулась по направлению к складу.

Геннадия подхватило и понесло следом, туда, где в отсветах слабосильных, поминутно гаснущих фонариков с удручающей периодичностью подпрыгивали две плешивые головы.

– Сбросим… Развенчаем… Встряхнём… – как сквозь вату доносилось до слуха Алексея.
– Давай, соберись. Соберись же! – приказал он себе, изо всех сил стараясь усмирить тяжким молотом колотящееся сердце. – Лёха не знает, не знает. И ладно. Тут, брат, кто успел тот, значит… А дальше…  Дальше разберёмся.

Выпитые для храбрости залпом полбутылки местной водки растекались по телу, заставляли решительно выпячивать подбородок и сжимать кулаки.
– Шанс, это шанс, – бормотал Алексей, – больше такого не будет. Пять лет без малейшей надежды и такое!
Он прислонился к шершавому забору. Ноги в шлёпанцах нестерпимо зудели от комариной напасти, но он продолжал стоять, почти не шевелясь.

Сейчас, сейчас он пойдёт и всё скажет, и всего добьётся, и заберёт Лену. Свою Лену.
Ранним утром, едва увидав обеих Лен, Алексей словно потерял голову. Сам с собой он об этом ни разу не заговорил, но и без слов было понятно, что на самом деле гложет их обоих.
Дурачьё, он сочувственно улыбнулся, они там все с ума посходили. Друг друга пугаются, выход ищут. Не понимают они, какое это счастье! Его невероятное, безнадёжное счастье! Безнадёжное до вчерашней ночи. Сегодня всё изменится. Уже изменилось. Остался пустяк, сущий пустячок.

Он же видел её глаза. Он понял. И она поняла.
Ну, всё, пора.
Шумно выдохнув и зачем-то пригладив пятернёй волосы, Алексей подошёл к калитке. Окна в доме Николая были распахнуты, внутри металась причудливая помесь светотени. Ну да, ну да, свечки, керосинки. Как у всех сейчас.

– Николай, – позвал он, стараясь, чтобы голос звучал твёрдо и внушительно, – Коля, выйди, поговорить надо.
Всё-таки голос сорвался, и последние слова были почти не слышны.
По крыльцу глухо прошлёпали босые ноги, в приоткрывшейся калитке показался Николай, привалился плечом к скособоченному столбику. Спокойный, невозмутимый, сигарета в углу рта. Постоял, окинул позднего гостя недобрым взглядом, спросил вполголоса:
– Чего тебе?

Алексей ещё утром заготовил целую речь. Сильную, убедительную. Речь победителя. Но слова ускользали, мелькали неясными всполохами и тут же гасли, и словно со стороны он услышал свой голос:
– Отпусти Лену. Отпусти со мной.
Николай вытащил руки из карманов, почесал бровь.
– А ведь мы с тобой уже поговорили, – произнёс он, глядя в сторону. – То есть не мы лично. Те, другие. Колян рассказал, – он невесело усмехнулся, – да я и сам знал, что ты придёшь. Чувствовал.

–Отпусти Лену, – упрямо повторил Алексей.
– Чего это? Она моя жена.
– Она не тебя любит. Она меня любит. Всегда любила.
– Так это когда было? В школе? Так в школе вам никто и не мешал. И после школы тоже.
– Отпус… – Алексей качнулся вперёд и упёрся грудью в жёсткую ладонь Николая.
– Слушай, хватит, а? – сказал тот, – Будь мужиком. Иди, проспись.

– Она меня любит, я знаю, – Алексей грохнул кулаком по калитке и крикнул с пьяной ненавистью. – Ты её у меня украл!
Выплюнув сигарету, Николай схватил его за грудки, легко выволок на улицу, прижал к забору.
– Тихо ты, – прошипел он, – детей разбудишь. Никто у тебя Ленку не крал. И если ты по пьяни забыл, так я тебе напомню – это не она тебя бросила. Это ты её бросил.

Алексей вытаращил глаза.
– Я?!
– А кто? Она тебя из армии дождалась, к свадьбе готовилась. А ты что? Письмецо прислал? Прости, мол, милая, большие перспективы открылись. Когда вернусь – не знаю, люблю, целую!
Николай убрал руки, гадливо поморщился.
– Её тогда будто жизни лишили, – сказал он уже спокойнее, – приглядывали за ней, боялись, руки на себя наложит.

Алексей осел.
– Я по контракту, – выговорил он чуть слышно, – там… там связь плохо работает. Я не знал.
– Всё ты знал, – оборвал его Николай, – а если не знал, значит, не хотел знать. Я одного не пойму, зачем ты вернулся?
– Люблю. А она меня любит, – упавшим голосом ответил Алексей.

– Меня она любит, меня! И детей наших. Ну, будь ты мужиком, уезжай ты из деревни, не мучай Ленку. Добром прошу.
Николай повернулся, со смешанным чувством злости и как будто бы жалости глянул на сидевшего в лопухах Алексея, тихо выругался.
– А ведь их две, – неожиданно трезвым голосом произнёс Алексей, – две Ленки. Одна тебе, другая мне, а?

Николай остановился, как вкопанный.
– Ах ты … гнида, – процедил он через плечо, брезгливо кривя губы. – Какая же ты гнида.
И, хлопнув калиткой, быстро вошёл в дом.
– Поделить, значит, решил? – раздалось откуда-то сверху.
Алексей с трудом запрокинул голову. В двух шагах от него стоял Николай. С топором в руке.
– Я тебе сказал уже и ещё повторю: отвяжись. А не отвяжешься… – он наклонился и помахал топором перед лицом Алексея, – не отвяжешься – убью. Обоих.

– Эй, мужики, вы чего?
Из темноты в колыхающиеся пятна света выплыли, поддерживая друг дружку, оба Саньки.
– Вы чего тут? Там Ильичёвский склад раскулачивают, а вы тут. Мы вот идём, мы с людьми завсегда. Правда, Сань?
– А то!

Глава X
– Не пущу. Грех на душу возьму, а не пущу, – угрюмо предупредил Ильич.
Ворота с дверью были за спиной. С дверью без замка.
– Ага, велика Россия, а отступать некуда. Так, что ли? – по привычке съёрничал Жора, но на этот раз вышло неубедительно.

– Брось, Ильич, – попросил пробившийся вперёд Геннадий, – ну что ты, в самом деле…
Штурма не получилось. Адреналин не то, чтобы выдохся, но вроде как затаился в ожидании. Лихо добежав до склада, мужики упёрлись в решительный взгляд старика и теперь топтались на месте, не решаясь преодолеть последнее, такое привычное препятствие. Не хватало вождя, удалого атамана, который бы взмахнул саблей, зычно крикнул что-нибудь на подобие: «Где наша не пропадала!», и первым ломанулся бы в атаку. Заодно и ответственность за последствия тоже на себя бы взял. Дед Аркадий на атамана никак не тянул, хоть и суетился и подзуживал, как обычно.
Народ поглядывал на Геннадия.

– Брось, – повторил он, делая шаг вперёд и осторожно протягивая правую руку, – отдай пукалку. День тяжёлый, люди на нервах. Зайдём, посмотрим и выйдем.
Ильич сжал ружьё, прислонился к двери.
– Не пущу, – повторил он хрипло.
– Да чего вы его слушаете? – затараторил дед Аркадий. – Чего вы его уговариваете?
– Там оно, там! – вторил он, тыча жёлтым пальцем в стену склада.
– Эх, лешачьи грабли! – Жора смачно сплюнул травинку и подался вперёд. – Двум смертям не бывать…Славик, Федя, а ну, подсобите.

Как будто того и ждавшие близнецы парами прыгнули к Ильичу. Тот вскинул было ружьё, целясь поверх голов, но в следующую секунду сам, подхваченный мощными лапами, пушинкой взлетел в воздух. И вот уже двое тащат  брыкающегося старика в сторону, а двое впечатываются богатырскими плечами в дверцу.

Металлические ворота гулко ухнули плохо отлитым колоколом, но устояли.
– Так там это, упорчик с той стороны имеется, – подсказал вертящийся возле близнецов Аркадий. – Сильнее надо, сильнее.
Федя и Славик переглянулись, пробурчали что-то на своём близнячьем наречии и снова ударились о дверь.

С громким хлопком лопнула сварка, дверь провалилась внутрь, увлекая в открывшееся пространство мощный торс Феди.
Замешкавшийся Славик бросился было выручать канувшего в темноту брата, но внутрь уже прошмыгнули оба деда Аркадия, а следом за ними Жора и ещё несколько человек.
По помещению склада заметались где-то чёткие и яркие, где-то жёлтые и размытые с бельмом посередине лучи фонарей.

– Нельзя! Не пущу! – чуть придушено, на излёте сил крикнул снаружи Ильич и тут же обмяк, повис в лапищах близнецов и устало, безысходно добавил: – Отпустите. Куда я теперь…
Близнецы переглянулись, аккуратно положили старика на землю и, синхронно топая, втянулись внутрь склада.

– Бога душу мать, едят тя мухи, это что такое? – протянул Михаил, ошарашено водя отобранным у деда Аркадия фонариком из стороны в сторону.
Вдоль дальней стены аккуратными рядами вздымались почти к потолку пластмассовые ящики всех мастей и расцветок, сквозь отверстия в которых в свете мечущихся лучей, то тускло, то ярко поблёскивало стекло.
– Ты что, Ильич, пункт приёма стеклотары открыл? А это тебе зачем? Или канистры тоже принимаешь?

Жора подошёл ближе, наклонился, присматриваясь.
– Да тут написано чего-то… Спирт технический, вода дистиллированная. Какая вода дистиллированная?
– Сюда гляньте, – позвали из угла.
В углу почти у самого входа наспех забросанные старыми рваными телогрейками и прочим тряпьём стояли картонные коробки.
Геннадий подошёл, скинул тряпки, опустил руку и выгреб с шуршанием целый ворох лёгких блестящих кругляшек.
– Это крышки, – сказал он, ещё не веря сам себе, – бутылочные крышки. Новенькие совсем.

Геннадий пошарил в соседней коробке и извлёк на свет две упакованные в целлофан тугие пачки.
– Деньги? – почему-то с ноткой разочарования в голосе спросил дед Аркадий.
Геннадий надорвал обёртку, пачка хрустнула и рассыпалась по земле с лёгким шелестом.
– Да нет, не деньги, – сказал он, уже понимая, что сейчас начнётся, – не деньги. Этикетки. Водочные.

– Так не понял я, – растерянно проговорил стоявший поодаль дед Аркадий, – а где машинка-то? А, Ильич, где машинка?
Все разом уставились на стоявшего у развороченного входа Ильича. Ильич был сутул, непривычно стар и жалок. В руках, видимо, по инерции он всё ещё держал белую пластмассовую канистру, и из неё на землю равномерно, почти умиротворяющее капало.
В воздухе отчётливо пахло спиртом.

– Сука! – по-женски взвизгнул Санька Бобрик, дико вращая пьяными зёнками. – Ты чем нас травил, падаль?
На смену недолгому замешательству пришёл праведный гнев, выродившийся вскоре в банальный хаос.
Все разом кричали злое и угрожающее, по складу разлетались встревоженными ночными мотыльками стаи этикеток, шуршали, трескаясь под ногами, рассыпанные в порыве негодования крышки, предупредительно звякала тара.

Ильича, безропотно сносившего всё происходящее, как куклу выволокли на улицу и уже собирались побить, но вовремя вспомнили, что водка на складе не продаётся. А продаётся она в лавке Матанцева…
Бросив старика и похватав у кого что было, мужики кинулись к лавке, где неожиданно столкнулись с превосходящими силами противника в лице обеих Генриетт и, после долгих препирательств, густо матерясь и потрясая кулаками, дабы сохранить лицо, вынуждены были отступить, пригрозив напоследок, спалить лавку к чертям собачим.

Русский бунт, который, как известно, не только беспощадный, но и порою бессмысленный, на этот раз Пичугино миновал.
Накопившееся за день напряжение выплеснулось и спало. Зато в полный голос заговорил здравый смысл и пока ещё трезвый расчёт.

Получив пендель от Генриетт, мужики заметно потухли, но быстро сообразили, что спирт есть спирт, а на халяву и уксус, сами понимаете. И уже спустя полчаса сноровисто и деловито растаскивали по домам содержимое склада.
– В одни руки больше двух канистр не давать, – схохмил кто-то. Все дружно гоготнули и продолжили экспроприацию. Или приватизацию, это кому как нравится.

Геннадий, поначалу опасавшийся беды, видя, что взаимного мордобоя с кровопролитием на сегодня не предвидится, немного успокоился, отправил сам себя домой, чтобы Катерина не волновалась, и огляделся.
Слева от мирно гудящего снующими людьми склада прямо на земле, там, где оставили его Федя и Славик, сидел Ильич.

Геннадий подошёл, молча присел рядом на корточки.
Старик сидел, неуклюже вытянув левую ногу и закрыв руками лицо. Плечи его периодически вздрагивали, он что-то невнятно бормотал, и Геннадий, прислушавшись, разобрал:
– Никогда. Я же сам никогда. Ни одного гвоздя, ни разу. Ни копейки, ни гайки. Никогда.
– Ты как, Михал Ильич, цел? – осторожно спросил Геннадий.
Старик, не переставая вздрагивать, отнял руки от лица, взглянул на него. Он плакал. Но слёз не было. Вместо них в глазах бывшего завскладом плескалась и всё никак не могла выплеснуться такая боль, что Геннадия проняло до самых глубин его совсем не несентиментальной души.

– Юлечка, – одним дыханием, будто страшась испачкать имя дочери, выговорил Ильич, – ради Юлечки только. Мне-то самому много ли…
Он покусал губу, трудно сглотнул.
– Все думают, у Бурмакина дочка в люди выбилась, замуж удачно вышла, в столице живёт. Такая стала, что и к родному отцу зазорно приехать, – он скривился, как от сильной боли. – А он ведь её бросил, шелкопёр пархатый. Бросил, когда забеременела. Потом родила. Митю.

Взгляд старика на мгновенье просиял и тут же угас.
– Из университета ушла, бегает с работы на работу, комнатушку снимает. А Митенька мальчик хворый…Я ей говорил. Возвращайся, говорил, чего ты там в этом городе забыла? Здесь и воздух, и работу найдём, и я ещё ничего. А она только головой машет. Не хочу, мол, ни тебя, ни себя позорить. Такая вот она у меня, гордая. В мать.
Он умолк. Геннадий не торопил, не спрашивал. Просто сидел рядом человек с человеком.

– Матанцев этот уже через неделю после приезда у меня нарисовался, – заговорил Ильич. – У вас, говорит, помещение, у меня продукт. Заключим, говорит, взаимовыгодное соглашение. Вам, мол, и делать-то особо ничего не надо. Только глаза закрывать, да не болтать. А процент хороший. Точек, говорит, у меня много. Я его тогда выгнал и участковому пригрозил сообщить. Так он, прохиндей, даже не испугался, улыбается и говорит: «Вы всё-таки подумайте, Михаил Ильич, деньги на дороге не валяются». Потом через неделю вечером заглянул. Я его опять выгнал. И в третий раз по матушке. А на четвёртый… На четвёртый согласился. Только Юля ничего не знает, – вдруг спохватился он, – я ей врал про повышение пенсий, про ветерана труда, и что картошкой в Бадяеве приторговываю. Она и верила.

Он снова стих, пошамкал губами, сказал тихо-тихо:
– Я и сам почти поверил. Поначалу неловко было, перед людьми совестно, боязно даже. Потом просто неуютно. А со временем вроде как привык. Только вот спать стал плохо и в груди давит, когда гроза.
– А вчера появился он, – старик, не глядя, кивнул в сторону бесцельно, как сомнамбула, бродящего возле склада Ильича. – Глянул я на него, а он на меня и вот тут вот оборвалось что-то. Это… Это как очная ставка, только страшнее. Намного, Гена, страшнее. Ты… Не поймёшь ты.

Противно лязгнула искорёженными петлями складская дверь. Наружу, кряхтя и путаясь в разбросанных на земле ящиках, выбрался дед Аркадий. Остановился, растерянно уставился на Геннадия.
– Там ничего нет, – сказал он бесцветным голосом, – там и вправду ничего нет. Мы всё обшарили. Но как же это? Мы как же?!

С усилием разгибая затёкшие до жгучих муравьёв ноги, Геннадий поднялся.
– Вы вот что, отцы, – сказал он, – вы идите спать. Утро вечера мудренее.
И зашагал в сторону дома.

Отец Сергий сидел на бревне, прислонившись спиной к тёплой и шершавой стене церкви, мял в пальцах здоровенный лист подорожника и щурился на подрагивающую полную луну.
– Подвинься, тут гвоздь торчит, – сказал отец Сергий, с облегчением усаживаясь рядом, чего не спишь? Меня ждал?
– Ага, – кивнул он, – смотри, луна какая. Полнолуние.
– Да, – протянул тот. Втянул носом ночной воздух, спросил безо всякого перехода, – Как думаешь, зачем нам это всё? Ради чего?

Отец Сергий пожал плечами.
– Не знаю. Может быть, случайная флуктуация. А может быть… Я вот тут подумал сейчас, может, это подарок? Возможность увидеть себя со стороны. Не чужими глазами, не с чужих слов, а вот прямо так – воочию и воплоти. Возможность понять однажды, в ладу ли ты жил с самим собой. Не с друзьями и знакомыми, не с родными и близкими. Не с богом даже. С самим собой в ладу ли?  Или всё притворство и самообман? Ведь это важно.

– И как ты себе? Воочию и воплоти? – спросил отец Сергий. – Не разочаровался?
Ответа не было.
Ответа и не могло быть. Кто станет отвечать, когда спрашиваешь самого себя?
Отец Сергий повертел головой, никого не увидел, улыбнулся понимающе и с заметным облегчением подытожил:
– Ну, вот и всё, кажется.

А в это время…
 …Санька Бобриков обижено умолк на полуслове, сплюнул и, оставив на столе два недопитых стакана, поплёлся спать.
 …Анюта поняла, что уже с минуту разговаривает с пустотой. Тихонечко поднялась, осмотрела себя в зеркале и на цыпочках пошла проверить бабушку.
 …Лена гладила по небритой щеке провалившегося чуть не до пола в старой раскладушке Николая и горячо шептала ему в ухо, что одной на диване ей неуютно.
 …метался во сне, пугаясь пьяных мужиков и неминуемой расправы, потный Матанцев.
 …всплакнула такая непохожая на себя обычную снова одинокая Генриетта.
 …махал сухонькой ладошкой кому-то в чёрном небе дед Аркадий.
 …и так далее, и так далее, и так далее.
А в доме Геннадия, чуть слышно посапывая в щёчку Элеоноре, спала Настя. И снилось Насте, что они с папой идут на речку купаться. И папа несёт на одном плече её, а на другом Элеонору, которая очень этим гордится.
А рядом идёт мама, очень красивая, в синем сарафане и с венком на голове. Папа держит за руку маму, а мама Настю. И всем хорошо.

Утром в деревне дали электричество.