Успение. Глава четвертая

  К утру разъяснило, стоял морозец градуса два. С деревьев струилась белая пыль, вспыхивая, искрило в воздухе. Радужно светящиеся нити с неба тянулись над огородами и балками; засеребрились крыши хат и летних кухонь.

   -  Товарищ командир! По вашему приказанию, остаток батальона построен, - доложил ободранный, с глубоко морщинистым лицом, пожилой человек. Вместо теплой шапки, на голове его был островерхий буденовский шлем с едва багровеющей звездой на лбу, наглухо застегнутый на подбородке.
   -  Лев Андреевич, застегните на груди куртку, - крикнула Соленова. – Ведь сегодня с утра холодно.
   -  Да, да, спасибо, командир. Что же вы там? Давно построились. Холодно ж бойцам, особенно раненным.
   -  Решали задачу: Как будем дальше воевать? Привычное, бойцам  должно бы уже быть. – Соленова понизила голос. – Сейчас начнем, разведчики подойдут…

  И снова ожидание, толкотня, но уверенность в том, что все это томление может окончиться, наконец, приказом о прорыве из окружения, от чего-то слабело с каждой минутой. Тут еще эти разведчики на броне прикатили, «черт бы их побрал», сидят в подвале у костерка и решают судьбу почти и так уже выбитого батальона.

   -  Едут, едут! – послышались голоса, в реве танкового двигателя.

  Построение качнулось, зашевелилось, начало сбиваться в кучу, смешивая и вовсе нестрогий, военный порядок, угодливо освобождая танку дорогу, который, не доезжая сбившегося строя, остановился.

   -  Батальон! Подравняться! – крикнул Лев Андреевич.

  Легко, как бы даже по-ухарски спрыгнул с брони Александров и, манипулируя руками, что-то стал объяснять Соленовой.

  Минут через пять по приказанию Свирепой, все было слажено, как полагается при построение  военных подразделений.

  В строю находились и раненые, те которые могли стоять и держать в руках оружие.

  Соленова осмотрелась, еще раз буркнула: «не сбиваться, держать строй!», и взглянула на Александрова, тот махнул рукой, «давай начинай».

   -  Бойцы! Я скажу коротко: Есть сведение, взятые из допроса пленного. Здесь на станции, укропы понесли большие потери и это благодаря танкистам – разведчикам…
   -  Вот и ништяк! У нас появилась возможность, без больших потерь прорваться, - отчетливо и громко сказал боец, с перевязанной бинтами головой.

  Но Соленова на это никак не отреагировала, а в спокойном тоне продолжила:

   -  Есть сведение, что и вся их бронетехника ночью оставила станцию и укатила в район Дебальцево. Поэтому, мы будем не прорываться, а наступать.
   -  Да вы шо?! – кто-то выкрикнул из строя.

  Она кинула угрожающий взгляд:

   -  Кто-то не расслышал?! Повторяю, будем наступать. Выбивать укропов из всех прилежащих зданий и укреплений. Нас из батальона осталось всего 43 бойца, это с ранеными, которые еще могут держать автомат, с разведчиками и единицей бронетехники. Да, бесспорно, силы наши изрядно потрепанные, но  и укропы понесли огромные потери. Вот я сейчас приведу один из примеров стойкости и мужества:
  Часть подразделения из 178 человек, против где-то двух с половиной тысячи, укропов, которые наступали с другой стороны на Шахтерск. Любой военный специалист скажет, что с таким перевесом сил, с легкостью проглотят и не почувствуют. Но ополченцы все, же  с Шахтерска укропов, вооруженных до зубов и с большим количеством бронетехники выбили. И вы знаете об этом случае, не хуже меня.

  В строю никто не шевелился и после приказа и рассказанного примера, многие все еще чего-то ждали, надеялись, что это всего лишь  глупая, идиотская затея, толкать измученных, побитых, изможденных людей в очередную мясорубку.

   -  Из боя выйдут не все…  Кто боится, или из-за ранения не может идти в бой, чисто по - человечески пойму. Поэтому идут только добровольцы. Кто решил остаться, могут выйти из строя.

  Соленова обвела строй из глуби печально освещенными глазами, скользнула взглядом по раненым, с перебинтованными лицами и руками.

   -  Ну, хлопцы! Ну, дорогие!..

  Вышли из строя только четверо. Из них один был тяжело контуженный. Он оконфузился и, отвернувшись от пристальных взглядов, замолвил:

   -  Хлопцы! Простите. Я не смогу…

  Строй одобрительно загалдел.

   -  В охрану, к тяжело раненым… Шагом марш! – отстраненно, глядя куда-то, с трудом выдохнула Соленова.

  Батальон распределили на три ударные группы. Пока собирались, пока пересчетались, перепроверялись, пока командирам групп разъясняли поставленные задачи, заработали укроповские минометы.

  Солнце, вкатившись, горячим шаром на крыши каракашевских хат, выглядывало из-за дымящихся труб, (в этих брошенных хатах ночевали весеушники), приостановило  свой ход, как бы заслушалось воем и разрывами мин, но изнутри все, же разогревалось горячим лучом во дворы, сады, в разбитые здания, и на лица воинствующему люду. И слился небесный огонь с разрывами, где выбрасывался столб пламени, и такой ли яркий свет полился, что уж за ним не угадывалось и не виделось ничего – только звук начавшегося боя, только окрики командиров, бранная ругань, хрипы и ожидание чего-то не ведомого, страшного. Может быть так близко, так осязаемо подступило к людям, идущим в смертный бой, сознание неизбежного конца, может быть, они ощутили прикосновение судьбы роковой ее неотвратимости. Брат, с озверевшим лицом идет на брата. «Довольно, довольно люди. Перестаньте… Опомнитесь. Что вы делаете?» Может быть, кто-то, вспоминая Л. Н. Толстого, и прошептал эти слова в предсмертной агонии, или произнес, обезумив от кровавой бойни.

  Прислонившись боком  гусеницы танка, Александров корректировал  огонь.

   -  Молния! Молния прием! На связи Сашка. Да хорошо, хорошо. Теперь перенеси огонь на ориентир два – за железку, где сосредоточились укроповские минометы. Как понял?

  Через дворы и улицы со свистом и тягучим воем пролетел фугасный снаряд и где-то за железнодорожными путями разорвался.

   -  Плохо видно… накрыло ли? – спросил Пименов, находившийся рядом с командиром.

  Взводный зачем-то раз за разом хрумкнул кнопкой рации и не ответил: воздух пронизывал тягучим, с каждым мигом свистом, который пересек их бронемашину и раскатисто оборвался где-то в лесной балке. И сразу же, со стороны замаскированных минометов, возникли тонкие жала новых запевов.

  Из-под руки взглянув на Макса, Александров как-то отрешенно встал в полный рост, но Пименов бессознательно  – властно потянул его за ремень назад. Они на мгновение встретились глазами, и, присели спиной к траку танка – над ними близко взвыло, - Александров торопливо сказал:

   -  Пока мы пытаемся подавить огневые точки, из них никого не останется, - он тыкнул рацией, в сторону ополченцев лежавших рядком в кювете дороги. – Иди и прикажи им, чтобы все спрятались за кормой брони. Перебьют ведь…

  Макс пригибаясь, побежал к дороге, отрывисто выкрикивая команду и вглядываясь в лежащих ополченцев – испытывают ли они-то чувство, которое сам он ощущал от присутствия здесь страшного? Сразу же после его команды, ополченцы пружинисто вскочили на корточки, прижав к груди АКМЫ.

  Мины падали теперь уже в нескольких шагах от дороги. Они взрывались, едва коснувшись земли, образуя небольшие, круглые воронки.

  Один из ополченцев с длинной седой бородой, после очередного разрыва мины, как-то доверчиво сник и отяжелел и вдруг замычал и почти переломился в теле. Макс подхватил его, как бы удерживая за спину. Терпкий, кислый запах рвоты волной ударил Максиму в лицо. Через разорванный в клочья бушлат, он увидел внизу живота, вывалившийся сальник. Увидев жуткое зрелище, Макс разжал руки и отпрянул в сторону. Ополченец не упал, а как-то рухнул бесформенной серо-зеленой кучкой, поджав под себя ноги. Пятясь от него, Макс бессознательно взглянул вниз, чтобы увидеть зачем-то свои ноги. Что-то бело - розовое и жидкое налипло к носкам ботинок.

   «Это от его кишок», - с гадливостью подумал Макс.

  Внутри его все свилось в клубок и неприятно подкатило к горлу, и он кинулся за кусты акации…

  Его рвало долго и мучительно. В промежутках приступов он все чаще и явственней слышал голоса своих – минометный обстрел перенесли в сторону разбитого вокзала. Потом он услышал лязг траков и голоса стали удаляться. Смятый холодной внутренней дрожью,   Пименов, поспешил за своими.



                ***



  Соленова металась среди согнутых в дугу железнодорожных рельсов, разбросанных, разбитых взрывами шпал и валявшихся поперек столбов. Она повела группу бойцов на штурм  и безнадежно отстала от них, не понимая, как умудрились хлопчики ловко и быстро пройти здесь. Бой грохотал где-то близко впереди. Размазывая рукавом бушлата по щекам злые слезы, она плутала среди хаоса шпал, проводов, столбов, исковерканных рельс и среди валявшихся убитых – своих и чужих; когда под ногами у нее полыхнуло пламя, ослепило ее и оглушило грохотом, весь низ живота словно окунули в кипяток, а ее швырнуло на провод, и она беспомощно повисла на нем, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. Она рванулась изо всех сил – затрещал бушлат, лязгнул провод, и Соленова лишь сползла боком на землю. Голова у нее кружилась, к горлу подступила тошнота.

   «У меня, наверное, перелом», - подумала она, пытаясь, провод оттолкнуть от себя. – «Ой, Боже!»

  Дрожащими, непослушными руками она расстегнула бушлат,  который мешал избавиться от провода, кое-как выбралась от него, свалилась набок. Совсем рядом бухнула пушка.

   «Это танк Сашки, - определила Соленова.

  Мимо бесплотными тенями прошмыгнули бойцы. Группа Александрова бежала в пяти шагах от нее, завалы на разбитой железной дороге для них было не помеха. Она лежала в куче провода и заваленных столбов, никто ее не замечал.

   -  Эй, хлопцы! – крикнула Соленова, но крика не получилось, да в этом грохоте вряд ли кто-нибудь услыхал бы ее крик, - Эх вы, хлопчики, - прошептала она, с трудом принялась ощупывать себя.

  Ее рука скользнула по бедру, достигла колена и замерла, уткнувшись в пустоту: ног не было. Соленова оглянулась с изумлением: вокруг было все залито кровью.

   -  Ой, мамочка! Ой, мама! – шептали ее сухие, бескровные губы. – У меня ног нет! Я сейчас умру! Боже! Боже! Коленька сыночек! Иван! Я скоро к вам…



                ***


  … Лицо карателя-националиста, маленького, с огромным животом, с нудной такой шепелявой речью, приблизилось к ней и качнулось, сведя брови к переносице.

   -  Фамилия?
   -  Вы уже спрашивали.
   -  Еще  раз, фамилия?
   -  Соленова Любовь.
   -  Твой муж и щын щепаратишт? – спросил каратель, тыкая пальцем в сторону связанных, в кровь избитых людей. Они сидели на корточках посреди своего же дворика; мальчишка со светлой головой плакал, размазывая рукавом слезы на веснушчатом, побитом лице.
   -  Вы что, надумали? Какие сепаратисты? Муж прирожденный шахтер, сын еще ребенок. Дитя хотя бы пожалели!

  Допрашивающий присел на качели, стал с деловитым видом раскачиваться. Второй стоял боком перед ней, не спуская с нее белесых навыкате глаз - он сторожил мимику лица ее.

   -  Стоп, стоп. Лет сколько щенку твоему? – вдруг спросил он, пялясь на Любу.
   -  Тринадцать, Коленьки нашему исполнилось.
   -  Тринадцать, тринадцать, - соглашался тот, кивая головой. -  А вот соседи ваши нам поведывали, что вы всей семейкой поддерживаете сепаратистов, прячете где-то у себя боевое оружие и еще: имеете тесную связь с москалями.
   -  У мужа, родной брат живет, в Ростове. Так он там уже 10 лет. И что тут криминального?
   «Дура, - мелькнула запоздавшая мысль, - у них теперь зацепка есть, за мое признание могут упечь в СБУ, или расстрелять…»

  Побледневшие щеки карателя отчетливо выдавали сжавший багровый нос. Резко подняв Любу, он перекинул через табуретку ее тело.

   -  Я тебя вижу насквозь, мерзавка!
   -  Отпусти, сволота!..
   -  Где спрятано оружие?
   -  Ищите… если нечего искать, скверное удовольствие будет для вас…
   -  Давай! – вдруг крикнул он, и снова куда-то боком полетел ее муж.
   -  Сволочи бандеровские! Вы за все заплатите! – с надрывом крикнула она, и в этот миг в ушах разлился тягучий монотонный звон. Перед глазами заходил огромный радужный круг и, уцепившись за него, Люба завертелась на нем, потом оторвавшись, тихо и плавно полетела в темноту…

  Среди беспамятства, она слышала, как зверски истязали Ивана, как с надрывом кричал сын, моля о пощаде. Слышала, как затормозила машина, а потом снова провалилась в темноту

  Соленова,  как и многие «сепаратисты», лежала на полу в каком-то боксе. Очнулась она еще по дороге, когда ее везли в душном, тесном кунге.

   «Неужели закапывать везут? – подумала она, встрепенувшись. – А где же Коленька, Иван? Их ведь тоже убили».

  Все лицо было в кровавой каше, сильно отдавало болью в груди, рот съехал куда-то набок, в голове каждую секунду стучало, как будто молотком вбивали гвозди. Люба попыталась открыть глаза, но они не слушались, поворочала языком во рту, нащупала зубы, даже сумела удивиться: зубы есть, кроме одного переднего – верхнего, надо же, могло бы вообще быть, ни одного…

   «А какое сейчас, это имеет значение для меня? Где Коленька, где Иван? Что с ними?»

   -  Опят бытая женщина? – раздался голос, с кавказским акцентом. – Шайтаны! Ны детэй, ны женщин ны жалеют.
   -  Сын у меня, Коля, не видели?..  Муж, звать Иван?.. – с трудом проговорила она.
   -  Фамилия твоих назови, женщина? – раздался от куда-то со стороны женский голос.
   -  Господи, да мы ведь Соленовы, Соленовы! – закричала Люба, собрав в себе все силы.

  Мысли, которые пришли Любы в голову под вечер, были неожиданны.

   «Для чего они нас заперли здесь? Для дальнейших допросов, пыток? Что с нас можно взять? Все, кто здесь находится, не боевики, не сепаратисты – простые люди. Старуха сидит, рядышком, все чего-то шепчет, крестится без конца. Чего старая вымаливает? Может нас здесь заперли и держат для черных работ? Может и такое быть. С меня сейчас, какой работник? В пору уже и землей натираться, и старухе этой тоже…
  Почему не со мной Коленька, Иван? Куда их увезли, в СБУ? За что? О Господи! Есть ли ты на свете? Сделай же так, чтобы мой родненький сыночек и мой муж единственный…»

  Кто-то с тягучим скрипом стал открывать замок запертой двери. Все притихли, бросив взгляды на двери.

   -  Воды нэсут, шайтаны! – сказал кавказец и сделал три шага к самому выходу.

  Дверь открылась, ведро наполненное водой громко стукнулось о бетонный пол;  отняв руку от ведра, безбровый, с губами похожие на пельмени, издевательски улыбался.

  -  Ахм… Ахме… тфу, черт и не выговоришь. Камаев, сепаратисты чертовы! – выругался он, глядя на Камаева. – На выход.

  Охранник пнул ботинком по ведру с водой, очень довольный, что человек сразу нашелся и его не надо пинками гнать, или волочить за ногу на улицу.

  Камаев дрогнул плечами и махнул рукой над головой – плыву против течение, в неизвестность.

  -  Эй, ты, – с клокочущим хрипом, Люба позвала охранника.

  Тот невольно сделал шаг вперед, наткнулся на кого-то – стоящий впереди отступил вбок, и тогда он подошел вплотную к лежащей на голом бетоне женщине, которая показалось ему – умирающая.

  -  Что тебе?
  -  Скажи солдат. Может, ты знаешь? Что ваши сделали с моим сыном и мужем? Соленовы мы, проживаем на Красноармейской улице, дом 12, - она говорила с трудом, бесилось и клокотало внутри у нее.
  -  Увезли в СБУ, может в Харьков, а может за город, в балку, там и кончили. Не могу знать, женщина. Хай, вас всех ждет эта участь. Москалей и сепаратистов на гиляку, - усмехаясь, ответил охранник, в тайне доволен собой и двинулся к выходу.

  Камаев, уже у дверей, оглянулся, глаза у него были не как всегда – жгучи, а совсем другие, он в один миг вдруг сразу все понял, и железным голосом сказал:

  -  Россыя вас не оставыт. Прыдет мыр вашему дому!

  Стукнула дверь, лязгнул замок, послышалась неразборчивая ругань охранника.

  -  Стреляй шакал! Стреляй! Сына гор рышил напугать?! – раздался сумасшедший крик, матерная брань охранника, и тут же одиночный выстрел.

  Люба перевернулась лицом вниз, закусив зубами запястье.

  «Может, это шутки у них такие – выведут человека, шепнут на ухо, или подмигнут ему и стреляют в воздух. Человек понимает, кивает в ответ и бежит к себе домой. Кому взбрело в голову стрелять мирных людей? Да и за что? За то, что кто-то там вздумал назвать нас террористами – сепаратистами?» – успокаивала себя Люба, с трудом сдерживая слезы.

  Кто-то в дальнем углу бокса тоскливо забубнил:

  -  «… не будем сожалеть…,»  «… ноги их бегут ко злу, и они спешат на пролитие невинной крови…,»  «… они на злое выросли, а на доброе – младенцы, а вы будете наоборот…,»  «… воскрес Господь – вся подлость и низость мирская обречены на смерть…,»  «… Всесильная Десница…,»  «… мы недостойны мук Христа, недостойны...»

  Люба открыла глаза, но смотреть было вдаль помещение больно – темная ряса, черная борода: «Поп! Зачем он здесь?»

  -  Враги наши – бесы, - продолжал бубнить батюшка. – Они болтливы, много нашептывают вам в уши темные речи.
  -  А как же Бог? – спросили его.
  -  Бог молчит. Бог только показывает.

  Люба лежала все так же с закрытыми глазами. Боль внутри становилось все сильней и назойливей: все тело налилось свинцом.

  -  Я видел твоих… мальчик светленький такой, лет 14 и мужчина…, в криничную балку повели…, - кто-то неожиданно прошептал над ее ухом.

  Люба с трудом открыла глаза. Мужчина был красив, голубоглаз, нос прямой, тонкий, небольшие бантиком губы, кожа смуглая.

  -  Что же будет с нами? Нужно исповедоваться и причащаться? – истово спросил кто-то у батюшки.
  -  Рассказывайте…, - выдавила она.
  -  Когда меня под конвоем вели в этот проклятый бокс. Я все видел, так как вели мимо, через вашу Красноармейскую, дом 12. В этот момент, твоих связанных, избитых, вывели из дома и погнали в сторону криничной балки.

  -  Что-то тяжелое, с острой болью вырвалось из нее, и все помещение начало переворачиваться.

  -  Во имя Отца и Сына и Святого Духа Аминь! – сказал батюшка; голос его стал негромок, но тверд. – Царь и псалмопевец Давид сказал: Бог с Небесе прикиче на сыны человеческие, видети - аще есть разумевай или взыскай Бога?..
  -  Господи! Господи! Господи! Если Ты есть?! Убей меня! – закричала Люба – крик был истеричным.

  Она с захлебывающим кашлем рыдала, то хватая себя за волосы, то кулаком ударяла по бетонному полу.

  Высоко, как птица, подняв голову и тараща на выкате большие глаза, батюшка неистово выкрикнул, тыкая пальцем на Любу:

  -  Зрейте! Женщина ныне не в себе. Темным облаком, горе горькое окутало ее. В непотребстве своем все забыли о благих деяниях, направив силы свои на спасение своего живота. Но старания наши тщетны, ибо Господь один может очистить нас от скверны и приобщить нас вечной радости.
  -  Замолчите вы, батюшка, - набравшись сил, произнесла Люба; голос звучал глухо и сыро. – Вы лучше объясните: вот они покинули свой кров, пришли сюда под наши крыши, чтобы изувечить, казнить людей, только из-за того, что хозяева этих крыш говорят на другом языке, думают по-другому, любят, живут не так, как им хотелось бы. Они пришли, чтобы умыться кровью, а после придут к вам на молитву. Это, какое фарисейство надо иметь, какую глубину лжи лелеять?! – Люба захлебывалась. – И бог всякий раз прощает лож. А есть ли что страшнее, если вся кровь людская из-за лжи? Вы проповедываете: «бог во спасение души». Травите вы людей, однако. Это ведь освобождение зла, полностью развязаны руки. Как же можно верить в бога, уповать на него, если у зла развязаны руки? Как же вы верите в бога, уповаете на него? А где кара, где возмездие, отмщение за безвинного? Если только сидеть ждать, мечтать, уповать на будущее отмщение, сколько здесь зла покроется. Что-то не то, не то, как хотите батюшка. Обман один, больше не чего.
  -  Нашла в себе силы, чтобы этакую ересь произнести нам в уши, – сурово возразил батюшка. – Если злодей идет отмаливать, значит, не зачерствел. Значит, мучится он.
  -  Да, что вы говорите?! Вас били, батюшка, истязали, до того, как сюда привезти? Видно по вашему холеному лицу – не один волосок с вас не упал. Ваших родных истязали зверски, уводили в криничную балку? Ведь ничего страшного у вас не произошло. Посидите здесь не много и вас отпустят.
  -  Отряхни прах от ступней, заблудшая. – сказал батюшка и мягко улыбнулся, сгорбленный, пожухлый внезапно, цедил ладонью упругую жесткую бороду. – Борьба за душу – путь долгий. С Христом пришло к людям: возлюби ближнего, как самого себя…
  -  Значит, до Христа люди жили как звери, будто крысы в бочке, поедая друг друга? – раздраженно выкрикнула Люба, и лицо ее страдальчески скривилось.
  -  В вас смута, вы женщина больны горем. Я ведь не принуждаю вас верить. Я всего лишь подвожу желающих здесь людей к чертогу, где можно предчувствовать иную жизнь. Но вы в горе своем…, - осекся он и, потеребив бороду, продолжил: - Как сказано в писании: «и назову людей не моих моими людьми».
  -  Простите, что я так с вами разговариваю, - вдруг повинилась Люба. – Простите. У меня теперь ничего впереди. Пустота.

  К проповеди неугомонного батюшки, к спору и ругани здешнего люда, Соленова скоро привыкла все, что происходило внутри бокса, для нее онемело. Она смотрела на все происходящее, как бы уже со стороны.  «Для чего все это? Зачем? Ну что они, вот молятся, причащаются? Какое вот счастье от этого придет к ним?»

  Батюшка бухал грубым голосом о неведомом, далеком – воскресении.

  «Может в самом воскресении и есть дорога на спасение моей семьи?»

  Изливаясь слезами, Люба пыталась вспомнить лицо новорожденного Коленьки. Родился он через, чур, длинным, худеньким, плаксивым, но в дальнейшем тихим ребенком. Тельце, головка, что как обезьянка, на удивление всех и всего персонала роддома, было усыпано густым пушком цвета овсяной соломы.

  Когда младенец, как слепой котенок хватал деснами грудь – матери, хоть и отдавалось острой болью в груди, но в глазах ее светился лучик материнского счастья и любви.

  И уже после роддома, когда улеглись в постель, Иван гладил ее по голове, ласково, шепча:

   -  Любушка, спасибо тебе за сына. Не переживай, у нас все будет хорошо. Все у нас будет хорошо…

  Женщина дебелая, с длинной седой косой подошла к Любе, приложила ладонь к ее лбу и с какой-то уверенностью сказала:

   -  Ты девонька не скисай, держись за веру! Она тебя излечит. Держись. А иначе помрешь…

  И померла бы Люба, если б через какое-то время не случилось неожиданное.

  Бокс тряхнуло близким взрывом, застукали автоматные очереди, со щелей потолка посыпалась труха, комок дерна шлепнулся, заставив многих отшатнуться.

   -  Берегись! Потолок отошел, - крикнул молодой парнишка, он был серым от пыли, словно его присыпали цементом.

  Батюшка присел к лежащей без сознания Соленовой и своим тучным телом прикрыл ее.

   -  Она должна жить. Отнесите ее в более безопасное место, - холодно повелел батюшка.

  Чем-то тяжелым грохнули по замку, дверь со скрипом отворилась. Вошедший вовнутрь ополченец с изумлением смотрел на сбитых в кучку людей, у которых оживились лица, блестели глаза. Он как-то криво набок улыбнулся, вешая на ремень автомат, и дернул губой:

   -  Ну, что узники укроповского Освенцена? Нацики  наложив в штаны, драпанули. Вы освобождены.

   -  Сынок! Тут женщина при смерти. Ее в больничку бы, - подал голос из глубины бокса батюшка.

  Ополченец вынул рацию, щелкнул, по боксу разлилось шипение.

   - Двенадцатый, прием. На связи Тополь. Как понял? Срочно медика на Кольцевую. Женщина трехсотая. Ждем. Тяжелая она…



                ***



  Соленова начала выходить из забытья, попробовала шевельнуться. Железная боль хватило все тело, особенно сильно болело в районе живота и таза, казалось, вбиты в них скобы, а тело, на котором не ощущается кожа, наполнено мелкими иголками, и они, порют, втыкаются в воспаленную плоть острием.

  Земля изнуренно подрагивала. Впереди и сзади доносился привычный уже, будничный гул войны.  «Неужели это никогда не кончится? Как все устало, как болит», - подумала Люба и сквозь густую пелену увидела, как совсем рядом шарятся возле трупов весеушники. «Мародеры, они и есть мародеры! Садануть бы напоследок гранатой по этим ублюдкам. Да где она, граната?» – сожалела она.

  Почувствовав сильную боль в груди, она поняла, что умирает. Люба без обеих ног пыталась куда-то ползти, может быть к мифическому спасению; она извивалась на одном месте, хватая ртом воздух. И вдруг в глазах вспышка, и стало ничего не видно.

  Объятая мраком, она рвалась спасти своих любимых  сына и мужа – и падала, придавленная прикладом автомата. Она не видела, но каким-то внутренним чутьем чувствовала того шепелявого карателя. Какой же сговор был между нею и теми двумя карателями, какую же зловещую правду она знала, что так и не смогла защитить, покорно отдавала смерти своих родных? Она терзалась тем, что знала – сын и муж ушли, под конвоем в балку удостаиваясь страшной участи, а она мать, преданная мужу жена, почему-то не приняла смерть, как ее родные, а была помилованная. Кем?  «Я была в сговоре с карателями? Как же я могла?»

  Открывая глаза, увидела она троих приближающихся с искаженными лицами, и когда обрушился приклад автомата, и когда лязгнул затвор, и мордатый со шрамами сказал: «Добей эту суку».

   …В последний миг ее разрубленный мозг все-таки сумел вернуть ее в семью: увидела она на огромном зеленом лугу Колю и Ивана. Обнявшись, они манили ее, мило улыбаясь; она рванулась к ним, протягивая вперед руки. И в этом видение она услышала нежный певучий голос:

  «Ой, у вишневому саду, там соловейка щебетав.
    До дому я просылася, а вин мене все не пускав.
 
  ……………………………………………………

   О, милий мий, а я ж твоя, дивись, яка зишла заря.
   Проснется матинька моя буде питать де булла я.
   А ти ий дай такий ответ: яка чудова майска нич,
   Весна иде красу несе, а тий краси радне все…

   ……………………………………………………..

  Мамо моя, ти вже стара, а я красива, й молода,
  Я жити хочу, я люблю, мамо, не лай доню свою.

  ……………………………………………………...

  Ой, у вишневому саду, там соловейко щебетав.
  До дому я шила сама, а вин другую провожав…»