Панегирики просветителям

                (Исторические фигуры просветителей в русской панегирической поэзии XVIII–XIX веков)

        Одной из стержневых идейных доминант русской литературы XVIII столетия явилось отстаивание завещанных Петром идеалов Просвещения, неустанное ратование за всемерное развитие образования и науки в России, высокий пафос прославления государственных деятелей, способствовавших укреплению просветительских ростков в отечественной культуре и общественной жизни (I). Причины настойчивой просветительской политики русской монархи на протяжении всего XVIII века удачно сформулировал Д. Д. Благой: «...развитие экономических отношений <...> вынуждало правительственную власть идти порой на такие мероприятия, которые отвечали потребностям и интересам всей страны, действовать по временам в духе так называемого «просвещенного абсолютизма» – способствовать развитию просвещения, культуры. По метким словам Пушкина: “Действия правительства были выше собственной его образованности, и добро производилось не нарочно, между тем как азиатское невежество обитало при дворе”» [1, с. 82].

        Логика промонархического мышления литераторов XVIII века закономерно предопределяла выбор в первую очередь царствующих особ в качестве объектов восславления как неутомимых тружеников на ниве Просвещения. Широко известны эффектные образы императриц Елизаветы Петровны и в особенности Екатерины Великой, выступающих в одах Ломоносова и Державина в роли истинных покровительниц Просвещения и образованности в Отечестве:

                В России развивать науки
                Изволила Елисавет! [2, с. 116] (Ломоносов);

                Не дорожа твоим покоем
                Читаешь, пишешь пред налоем
                И всем из твоего пера
                Блаженство смертным проливаешь [3, с. 74] (Державин).

        Еще более яркий образ обожествляемой монархини-просветительницы дан в оде «На сочинение нового Уложения» (1767) «карманным стихотворцем» императрицы В. П. Петровым:

                Иль где в сиянии короны
                Премудрость подает законы,
                Восстань, Платон, и посмотри:
                У нас Минерва на престоле,
                Ее покорствуем мы воле,
                Ей ставим с верой алтари [4, с. 399]. 

        Тем самым идеология просвещенного абсолютизма органично увенчивалась торжественной поэтической риторикой.

        Однако наряду со стоящими на высшей ступени социально-государственной лестницы «богоподобными» (по державинскому определению) адресатами  панегирического воспевания, поэты XVIII столетия находили на роль образцовых деятелей русского Просвещения сановных особ рангом пониже, к которым представлялось возможным обращаться уже не только в гиперболизированно комплиментарных тонах оды, но и в менее пафосной, зато более аргументированной манере «эпистолы» (письма). Постепенно сложилась целая группа поэтических произведений, объединенных общей темой – восхвалением высокопоставленного просветителя, наделяемого, в соответствии с жесткими канонами поэтики классицизма, определенным набором типовых качеств. Для истории отечественной поэзии небезынтересно выявить диапазон этих характеристик и проследить основные жанровые модификации стихотворного просветительского панегирика вплоть до полного угасания этой поэтической традиции.

        Несмотря на то, что ранние образцы стихотворных панегириков встречались уже в силлабической поэзии XVII века, а первые вельможные просветители стали появляться у ступеней монаршего престола еще в Петровскую эпоху (достаточно вспомнить вождя «ученой дружины» Феофана Прокоповича), однако русская поэзия приступила к разработке их образов значительно позднее. Основоположником жанра поэтического просветительского панегирика выступил в середине XVIII столетия М. В. Ломоносов.

        Датированное 18 августа 1750 года «Письмо к его высокородию Ивану Ивановичу Шувалову», наряду с традиционными славословиями в адрес императрицы Елизаветы Петровны, содержит также пока еще весьма краткое определение отношения адресата стихотворного послания к просветительским ценностям, прежде всего к изящным искусствам, в частности – к поэзии, что вполне естественно для автора-стихотворца. Говоря о многочисленных придворных увеселениях, ожидающих фаворита императрицы в Царском Селе, куда он сопровождал ее, исполняя свою официальную камер-юнкерскую должность и неформальные обязанности фаворита, Ломоносов сознательно подчеркивает лестное для адресата особое место среди чинов императорского двора, заключающееся в высокой просвещенности и тонкой культурности молодого вельможи, выделяющих его среди прочей свиты царедворцев:

                Толь многи радости, толь разные утехи
                Не могут от тебя Парнасских гор закрыть.
                Тебе приятны коль российских муз успехи,
                То можно из твоей любви к ним заключить [2, с. 235].

        Ни к кому из высоких придворных особ никто из русских поэтов доселе не обращался с такими изысканными похвалами за их просветительские симпатии. Облагороженный пером Ломоносова лик Шувалова стал первым поэтическим образом просветителя в русской литературе XVIII века и сохранял свой приоритет до тех пор, пока продолжался шуваловский фавор. Двумя годами позднее, в декабре 1752 года, работая над пространным «Письмом о пользе Стекла», Ломоносов вновь адресуется к Шувалову, на этот раз уже более развернуто характеризуя его просветительскую роль, сопоставляя при этом русского вельможу, ходатайствующего за своего приятеля-поэта перед императрицей, со знаменитым римским покровителем искусств Меценатом. Этим был заложен один из краеугольных камней последующего поэтического просветительско-панегирического канона:

                А ты, о Меценат, предстательством пред нею
                Какой наукам путь стараешься открыть,
                Пред светом в том могу свидетель верный быть.
                Тебе похвальны все, приятны и любезны,
                Что тщатся постигать учения полезны.
                Мои посильные и малые труды
                Коль часто перед ней воспоминаешь ты! [2, с. 246]

        Завершается ломоносовская эпистола идеализированным портретом молодого, великолепно образованного сановника, с кристальной четкостью воплощающего в себе идеал истинно просвещенного человека:

                Кто кажет мудрый смысл во днях еще младых,
                Тот будет всем пример, дожив власов седых.
                Кто склонность в счастии и доброту являет,
                Тот счастие себе недвижно утверждает.
                Всяк чувствует в тебе и хвалит обое,
                И небо чаемых покажет сбытие [2, с. 246].

        Таков был первый образ из поэтической галереи деятелей русского Просвещения. И если в отношении основателя Московского университета Шувалова справедливость похвал не вызывает сомнения, то несколько иначе обстоит дело со вторым персонажем, открывающим собой перечень фаворитов нового царствования, Григорием Орловым, также удостоившимся от Ломоносова скупых и обязательных «по должности» слов благодарности за якобы оказанные им услуги отечественному Просвещению:

                Ты верны Отчеству распростирая длани,
                Екатерины рок и общей отвратил,
                Покой и век златой наукам обновил... [2, с. 249]

        Весьма характерно это указание на «обновление» златого века наук в екатерининское царствование, всего лишь продолжающее, в глазах Ломоносова, лучшие просветительские тенденции елизаветинского правления. Да и само обращение к Орлову являлось не более чем элементом ранее выработанной Ломоносовым тактики борьбы за Просвещение, четко охарактеризованной Г. В. Москвичевой: «Проникнутая высокими гражданскими идеалами, ода Ломоносова выразила его стремление к активному воздействию, с одной стороны, на «сильных мира сего», на тех, от кого, по его мнению, зависело просвещение и процветание России, с другой – на тех, с кем связывал он появление в стране “собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов”» [5, с. 6–7]. Орлов относился к первой категории вельмож, Шувалов – ко второй.

        По сути, роль Орлова сводилась к миссии снисходительного посредничества между подданными, ратовавшими за идеалы Просвещения, и престолом, как об этом со всей очевидностью свидетельствует Петров:

                Возносит ныне свой весела муза тон;
                Та муза, что благой ущедрена судьбою,
                Представлена тобою
                Премудрости пред трон [4, с. 343].

        Вообще же в самой конъюнктурной обусловленности выбора объектов просветительского панегирика, зачастую не отмеченных реальным участием в каких-либо конкретных просветительских деяниях, выразилась отличительная черта этой жанровой традиции, неоднократно сказывавшаяся и в дальнейшем, что привело в итоге к компрометации самого жанра.

        Если удачливый авантюрист Орлов оказался хотя и предопределенной, но все-таки лишь эпизодической фигурой в поэтическом пантеоне отечественных просветителей, то с третьим по счету (и, безусловно, первым по степени своего влияния на российские дела) из знаменитых фаворитов, обогативших своими колоритными образами жанровую традицию просветительского панегирика, со светлейшим князем Г. А. Потемкиным-Таврическим, связано максимальное количество интересующих нас текстов. Наиболее ранние относятся к 1774 году и принадлежат А. П. Сумарокову, а также его младшему литературному сподвижнику В. И. Майкову. Сумароков, лично знакомый с Потемкиным еще со времен, предшествовавших его грандиозному фавору, в дружеских тонах зафиксировал приметы просветительской склонности своего приятеля и покровителя в дружески-лестной «Оде Григорью Александровичу Потемкину»:

                Прощаюся с тобой, Потемкин,
                В Москве тя зреть желая здрава,
                Российский любяща язык,
                Словесны чтущего науки,
                Подобно как дела воински,
                В которых твой успех велик [6, с. 248].

        Сюжетно ситуация оды Сумарокова противоположна сюжету ломоносовского «Письма к Шувалову»: в последнем случае прикованный к своему рабочему уединению автор напутствует отъезжающего вместе с императрицей фаворита, а в первом – автор вслед за свитой государыни направляется в древнюю столицу и призывает в путь удерживаемого многочисленными делами в Петербурге Потемкина. Показательно, однако, что в обоих случаях уже само обращение к просвещенным фаворитам служит для авторов неким стимулом к поэтическому вдохновению.          

        Образ Потемкина, просвещенного покровителя поэзии, разработан Сумарковым намного более подробно, нежели аналогичный образ Шувалова в обращенном к нему ломоносовском «Письме» 1750-го года. Если тезис о «приятности» для Ивана Ивановича «российских муз успехов» звучит у Ломоносова просто в качестве лестной адресату декларации, то в творческом наследии Сумарокова есть отдельное стихотворение («Двадцать две рифмы», 1774), целиком посвященное рассмотрению специального вопроса поэтической техники – полемике о рифмованном и нерифмованном стихе – и обращенное непосредственно к вызвавшему автора на этот спор екатерининскому фавориту:

                Потемкин! Не гнусна хороша рифма взгляду
                И слуху не гадка... [6, с. 261]

        О том, что разговор с временщиком о поэзии был отнюдь не художественной условностью, а точным отражением взаимных интересов автора и адресата, свидетельствует осведомленный современник И. И. Дмитриев: «Князь Потемкин не только что любил литературу, но и сам упражнялся в оной. Он под стенами Очакова перевел первый том церковной истории аббата Флери и написал несколько шутливых стихотворений» [7, с. 444]. Поэтому, обращаясь к стихотворцу-дилетанту в поэтическом панегирике «Его высокопревосходительству Григорию Александровичу Потемкину» (1775), В. И. Майков объединяет ломоносовскую и сумароковскую манеры похвального слова, ставя в один ряд как потемкинские «дела воински» (подобно Сумарокову), так и его заслуги покровителя русских поэтов (здесь Майков переадресовывает Потемкину ломоносовский образ русского Мецената):

                Любитель чистых муз, наперсник Аполлона,
                Кому был спутник Марс, наперсница Беллона,
                Участник подвигов военных и побед,
                Которых на брегах дунайских виден след,
                Потемкин, моея внимая лире гласа,
                К Екатерине будь предстателем Парнаса,
                Да лиры всех певцов достойных возгремят,
                Что ты есть истинный российский Меценат [8, с. 303].

        Но и таких пафосных восхвалений Майкову показалось мало, и дабы окончательно утвердить первенствующее положение Потемкина среди вельмож-просветителей той эпохи, в «Сонете графу Григорию Александровичу Потемкину 1775 года сентября 30 дня» он вновь прибегает к приему сопоставления русского Мецената с его римским прообразом, на этот раз совершая то, на что не решился Ломоносов, – демонстративно отдавая предпочтение высокопоставленному современнику и соотечественнику:

                Что в Риме Августу был другом Меценат
                И что он музам был надежнейшим покровом,
                То сами нам они великолепным словом
                О славном муже сем поднесь еще гремят.

                В тебе они его, Потемкин, ныне зрят.
                Во северной стране, в своем жилище новом,
                В пространнейшей Москве и в городе Петровом.
                Где песнь победную монархине гласят.

                Хоть Август был глашен вселенныя владыкой,
                С Екатериною сравнятися Великой
                Не мог бы никогда, то лесть была Сената.

                Но сколько Августа она превозвышает,
                То истина сама вселенной возглашает,
                А музы возгласят: ты выше Мецената [8, с. 304].

        Майковский сонет – бесспорно, высшая степень просветительско-панегирического пафоса, адресованного Потемкину. На фоне заключительного пассажа вполне скромно смотрятся прославительные интонации державинской оды «Решемыслу» (1783):

                Друг честности и друг Минервы,
                Восшед на степень к трону первый,
                И без подпор собою тверд <...>
                Без битв, без браней побеждает,
                Искусство уловлять он знает... [3, с. 120]

        Несравненно более ярким и величественным предстает образ почившего вечным сном Потемкина в «Водопаде» (1791–1794), но в жанровом  отношении это произведение представляет собой уже не столько панегирик просветителю, сколько некрологическую оду крупнейшему государственному деятелю, поэтому может рассматриваться в избранном нами контексте лишь на правах смежного жанра, поскольку и в «Водопаде» отчасти проступают черты, характеризующие покойного «великолепного князя Тавриды» как деятеля-просветителя:

                Не ты ль наперсником близ трона
                У северной Минервы был;
                Во храме муз друг Аполлона;
                На поле Марса вождем слыл;
                Решитель дум в войне и мире,
                Могущ – хотя и не в порфире? [3, с. 181]  (II)

        Как бы то ни было, однако образ «российского Мецената» всё же не закрепился за Потемкиным, поскольку, во-первых, еще сильна была непререкаемая авторитетность ломоносовской традиции, а, во-вторых, продолжал жить и здравствовать первый «русский Меценат» – Шувалов, в честь которого всё тот же Державин создал в 1781 году оду «На выздоровление Мецената», разнообразно варьируя в ней исходное ломоносовское определение вельможного покровителя муз:

                И ты, друг муз, друг смертных роду,
                Фарос младых вельмож и мой! [4, с. 144]

        Новаторством Державина по отношению к ломоносовскому канону стало дополнение даваемой современниками оценки просветительских заслуг Шувалова свидетельством, идущим как бы от самих муз:

                Прияв одна трубу златую,
                Другая строя лирный глас,
                Та арфу, та свирель простую,
                Воспели, – и воспел Парнас:
                «Живи, наукам благодетель!
                Твоя жизнь ввек цвести должна;
                Не умирает добродетель,
                Бессмертна музами она» [3, с. 145].

        Финальной строфой оды Державин уже от своего имени вписывает образ Шувалова в общий культурно-исторический контекст века Просвещения, перекликаясь при этом с ломоносовской панегирической традицией (в частности, почти дословно повторяя идущее от Ломоносова выражение о шуваловском «предстательстве» поэтов пред Елизаветой), но при этом обогащая ее собственной этико-философской интерпретацией:

                Бессмертны музами Периклы,
                И Меценаты ввек живут.
                Подобно память, слава, титлы
                Твои, Шувалов, не умрут.
                Великий Петр к нам ввел науки,
                А дщерь его ввела к нам вкус;
                Ты, к знаньям простирая руки,
                У ней предстателем был муз;
                Досель гремит нам в Илиаде
                О Несторах, Улиссах гром, –
                Равно бессмертен в «Петриаде»
                Ты Ломоносовым пером [3, с. 145].               
 
        С именем Шувалова связана еще одна жанровая форма просветительского панегирика – торжественная «Надпись к портрету Ивана Ивановича Шувалова» (1797), сочиненная уже после смерти «русского Мецената»  одним из столпов сентиментализма И. И. Дмитриевым:

                С цветущей младости до сребряных власов
                Шувалов бедным был полезен;
                Таланту каждому покров,
                Почтен, доступен и любезен [7, с. 329].

        Предусмотренная поэтикой надписи лапидарность и четкость формулировок призвана была окончательно закрепить в общественном сознании характеристику гуманного вельможи-просветителя.   

        Четвертым в галерею образов прославленных деятелей Просвещения, ценителей и покровителей изящного, входит образ А. В. Суворова. Отнюдь не чуждавшийся, как и Потемкин, литературных интересов, Суворов вызывал горячие симпатии поэтов-современников не только своими оглушительными воинскими триумфами, но и эффектно оттенявшей его боевые лавры ролью покровителя русского поэтического слова. Например, хорошо известна щедрая денежная поддержка Суворовым переводческой деятельности Е. И. Кострова, перелагавшего «Илиаду» на русский язык. Поэтому-то благодарный переводчик в стихотворном обращении конца 1780-х годов к Шувалову (под канонически закрепившемся за ним определением «К предстателю муз») обосновывает свой интерес, а также предполагаемый интерес адресата обращения  к личности Суворова именно поэтическими мотивами:

                Предстатель мирных муз, любитель тишины,
                Вменишь ли мне во грех, что звуками войны
                Я слух твой утрудить намерен? <...>

                Суворов почестей от муз давно достоин;
                Он собеседник им, он в поле вождь и воин [9, с. 175].

        Попутно отметим, что произведение это представляет редчайший и потому в особенности интересный пример бесконфликтного совмещения образов двух знаменитых людей, чья позиция в отношении к  ценностям Просвещения вполне оправданно представляется Кострову солидарной.      

        На переходном рубеже XVIII–XIX  веков в просветительской тематике происходит закономерное смещение акцентов с образов царедворцев и государственных мужей на тех, кому непосредственно было вверено дело образования в стране – руководителей единственного тогда в России университета, Московского: его директора И. П. Тургенева и куратора М. М. Хераскова. Доминантой образов просветителей становится уже не меценатство, а реальные заслуги в науках и на поприще воспитания молодых поколений. Идея служения государству трансформируется в идеалы служения образованию будущих образцовых граждан Отечества. Место блестящего дворца Мецената занимает величественный храм муз, эталон хранителя которого воссоздан М. Н. Муравьевым в «Эпистоле к его превосходительству Ивану Петровичу Тургеневу» (1780-е гг.):

                Ты, юность подвигам военным посвятив,
                В училище трудов дни нежны проводив,
                Приятны старости готовишь вспоминанья.
                С тобою почерпать мы прежде тщились знанья:
                Счастливы отроки, в возлюбленных местах,
                Где, виючись, Москва в кичливых берегах
                Изображает Кремль в сребре своих кристаллов,
                Где музам храм воздвиг любимец их Шувалов... [10, с. 115]

        И еще одним ореолом окружается образ высокопоставленного просветителя – ореолом заботливого и любящего отца, воспитующего своих благодарных детей. Именно таким видится юному В. А. Жуковскому маститый вельможа в панегирике «Его превосходительству, господину тайному советнику, императорского Московского университета куратору и кавалеру Михаилу Матвеевичу Хераскову на случай получения им ордена св. Анны 1-й степени, от воспитанников университетского Благородного пансиона» (1799):

                Еще, Херасков, друг Минервы,
                Еще венец ты получил!
                Сердца в восторге пламенеют
                Приверженных к тебе детей,
                Которых нежною рукою
                Ведешь ты в храм святой наук, –
                В тот храм, где муза озарила
                Тебя бессмертия лучом [11, с. 10].

        Использование средств из арсенала поэтики классицизма, неразрывно связанного с веком Просвещения, обусловлено не только жанром, но и самим типом мышления начинающего автора. Как отмечает исследователь его творчества, «юный Жуковский находится под воздействием Ломоносова и Державина; через их поэзию он усваивает стиль торжественной оды классицизма (существенного различия между Ломоносовым и Державиным Жуковский в эти годы еще не ощущает). <…> Воспринимая веяния новой, предшествующей романтизму, литературной культуры, в плане теории искусства юный Жуковский симпатизирует просветительским эстетическим теориям» [11, с. VIII] (III).

        В последовавшее десятилетие именно научно-образовательная среда выдвинула наиболее активного деятеля реформаторской эпохи «дней Александровых прекрасного начала», протекавшей под знаменем борьбы за укрепление и углубление просвещения в России. Высочайшее государственное положение, достигнутое М. М. Сперанским, выходцем из непривилегированного сословия, исключительно благодаря образованности, таланту и трудолюбию, служило наглядным воплощением торжества просветительских идеалов и живым упреком представителям благородного дворянства, продолжавшим оставаться в стороне от поступательного хода отечественного Просвещения. Яркий контраст между гражданским служением вчерашнего провинциала, поповича Сперанского и праздностью столичной дворянской верхушки навел А. Ф. Воейкова на мысль ввести образ просветителя в сатиру в качестве позитивной антитезы, по типу державинской идеальной Фелицы, противостоявшей невежественным и развращенным вельможам. Так в «Сатире к Сперанскому об истинном благородстве» (1806) традиционный просветительский панегирик оказался модифицирован жанровыми чертами сатиры:

                Сперанский, друг людей, полезный гражданин,
                Великий человек, хотя не дворянин!
                Ты славно победил людей несправедливость,
                Собою посрамил и барство и кичливость. <...>
 
                Сперанский, ты наук, словесности любитель,
                От сильных слабому покров и защититель <...>
                Не орденской звездой – сияй ты нам делами;
                Превосходи других душою – не чинами;
                Монарху славному со славою служи,
                Добром и пользою вселенной докажи,
                Что Александр к делам людей избрать умеет
                И ревностных сынов отечество имеет [12, с. 261–264]. 

        Хотя просвещенный реформатор Сперанский был выходцем из среды провинциального духовенства и сделал свою блистательную служебную карьеру в Петербурге, однако вовсе не на берегах Невы, а в удаленном от столичного шума Московском университете, исконном проводнике правительственной просветительской политики предшествующего века, в 1810-е и даже в 1820-е годы оставались в силе классицистские традиции панегирического жанра, подчеркнуто обращенного к образам насадителей наук и образования.

                Наставники! здесь в воспитанье
                Вы обращаете свой взгляд
                На наше к счастию стремленье,
                И отческая ваша длань
                Хранит дней юных спокоенье.
                Примите вы, примите дань
                Драгую от сердец невинных! [13, с. 224] –

восклицал в декламационном стихотворении «К друзьям» 14 летний С. П. Шевырев, который, по замечанию М. И. Аронсона, «был в это время воспитанником Университетского благородного пансиона, и его стихи целиком отражают характерное для пансионского воспитания мировоззрение» [13, с. XVII].

        Всецело классицистскими и по жанровым параметрам, и по идейным установкам являются также две поздравительные оды Шевырева директору пансиона, известному педагогу А. А. Прокоповичу-Антонскому, сочиненные молодым автором в 1823 году, вскоре по завершении пансиона, причем вторая из этих здравиц написана от лица младших однокашников Шевырева, еще продолжавших обучение в пансионе. Эти стихотворные тексты, носившие частный характер и не предназначавшиеся для публикации, интересны тем, что в них не только фиксируются типовые качества наставника-просветителя, но и воссоздается впечатляющая картина конкретных результатов его просветительской деятельности, приводится галерея образов воспитанных им достойных граждан, сохраняющих верность заветам Просвещения на разных поприщах своего государственного служения:    

                Ты на протекшее спокойно созерцаешь,
                И будущность перед тобой светла;
                Ты все несчастия сей жизни презираешь,
                С тобой – твои дела!
                Тебя благодарит отечество священно,
                Взирая на сынов, взлелеянных тобой.
                Там воин, сын побед, питомец юный твой,
                Тобой любовию к отчизне вдохновенный, 
                Во вражий стан стрелой летит
                И, лаврами венчан, оставив поле битвы,
                Приносит о тебе Всевышнему молитвы –
                Тебя благодарит. 
                Там мудрый гражданин по правилам, внушенным
                Твоею мудростью, суд правый всем чинит:
                Пред алтарем Отечества священным
                Карает злобного, невинного хранит.
                Тут доблестный отец в семье покой вкушает;
                Он видит чад своих, взлелеянных тобой,
                И в них надежды цвет – и с радостной душой
                Слезами взоры орошает
                И, благодетеля, тебя благословляет [13, с. 228].

        Во второй оде, столь же преисполненной патетической тональности и насыщенной цветами риторического красноречия, Шевырев стремился образно воспроизвести ту поистине семейную, теплую и дружественную атмосферу, которая царила в пансионе, по-отечески заботливо руководимом Антонским:

                Счастлив ты – добрых друг! счастлив – благотвореньем.
                Для благоденствия других
                Свое блаженство презираешь
                И в счастии твоих питомцев молодых
                Отраду сердца обретаешь.
                Здесь нежна мать в слезах тебя благодарит.
                Ее цветущий сын, взлелеянный тобою,
                Принес ей счастие с собою,
                Отраду, радость, твердый щит.
                Там юноша, родных лишенный,
                Питомец твой, находит всё.
                Вкушая плод наук бесценный,
                В тебе зрит счастие свое:
                И мы во цвете лет, под кровом воспитанья
                Хранимые твоей рукой,
                Счастливы. – Ты – наш друг! ты – наше упованье!
                Надежда юношей! ты радость их, покой
                Под сенью мирной сохраняешь,
                С улыбкой взор приветный свой
                К питомцам радости склоняешь [14, с. 3–4].

        Несколько наивные, но, несомненно, искренние поздравительные оды Шевырева наглядно подтверждают правоту выводов современного исследователя проблемы просветительства в России: «Русские просветители <...> выдвигали, обосновывали и отстаивали свои программы воспитания юношества, в которых, несмотря на некоторые различия, общим было стремление формировать людей высокообразованных, граждан государства, основанного на законах, обеспечивающих их благо <…> истинных патриотов своей Родины, которые своей активной деятельностью будут постоянно содействовать борьбе со злом» [15, с. 126–127]. 

        Несмотря на наступление эпохи романтизма, даже в середине 1820-х годов просветительский классицизм продолжал удерживать позиции на периферии литературного быта, в ставших маргинальными панегирических жанрах, причем наряду с господствующим образом просветителя-педагога изредка давал о себе знать и традиционный образ просветителя-царедворца, хотя и воспринимавшийся уже как анахронизм и архаика. Показательно, что галерею образов вельможных просветителей достойно замыкает преемник Сперанского на посту государственного секретаря, один из образованнейших людей своего времени, с успехом возглавлявший одновременно Публичную библиотеку и Академию художеств, хозяин знаменитого кружка любителей классических искусств и словесности А. Н. Оленин. Широко известно покровительство, оказываемое им Озерову, Гнедичу, Батюшкову, Крылову, запечатлевшему это качество адресата в посвятительном панегирике «Алексею Николаевичу Оленину при доставлении последнего издания басен» (1826):

                Прими, мой добрый Меценат,
                Дар благодарности моей и уваженья <...>
                Готов всегда и всем сказать, что на меня,
                Щедрот монарших луч склоня,
                Ленивой музе и беспечной
                Моей ты крылья подвязал.
                И, может, без тебя б мой слабый дар завял
                Безвестен, без плода и цвета,
                И я бы умер весь для света [16, с. 314].

        Как видим, средства классицистской поэтики продолжали и в постклассицистскую эпоху по инерции служить воссозданию канонического образа просветителя – посредника между литературой и престолом.
        Для полноты картины необходимо отметить, что наряду с высшими придворными и военными чинами адресатами просветительских панегириков изредка выступали также духовные лица, покровительствовавшие, благодаря влиятельности своего сана, развитию отечественной словесности. Именно с панегирической традицией перекликается в данном контексте известное пушкинское послание к московскому митрополиту Филарету:

                И ныне с высоты духовной
                Мне руку простираешь ты
                И силой кроткой и любовной
                Смиряешь буйные мечты [17, с. 157].

        Однако в целом исследуемая жанровая форма была преимущественно ориентирована именно на светские, а не на церковные круги.          

        Последний по времени рецидив просветительского классицизма в панегирической поэзии опять-таки совершенно закономерно связан с оплотом русского Просвещения, Московским университетом, и относится к юбилейным торжествам в честь его столетия, проходившим  в январе 1855 года. Шевырев, ставший к тому времени профессором русской словесности, написал специально для юбилея патетическую кантату, целиком построенную на развертывании традиционных образов царственных и вельможных просветителей, сознательно ориентированную на аналогичные образы од Ломоносова, положившего начало этой традиции:   

                Хвала тебе, Елисавета,
                В царицах мудрая жена!
                Здесь для наук лампада света
                Твоей рукою возжена.
                Вам слава всем, страны владыки,
                Хранившим свет ее великий, –
                И вам, что там на высоте,
                Стоя у царского совета,
                Блюли огонь лампады света
                В его прекрасной чистоте [18, с. 25–26].   

        Но Шевырев не ограничился лишь воссозданием одических форм поэзии XVIII века, а предпринял попытку реанимировать идущий также от Ломоносова жанр панегирика вельможе-просветителю, невзирая на то, что на кураторской должности, некогда занимаемой образованным Шуваловым, спустя столетие оказался лишь косвенно связанный с просветительством человек – генерал В. И. Назимов, которому Шевырев в застольном спиче «Владимиру  Ивановичу Назимову, господину попечителю Московского учебного округа» (1855), по канонам панегирического жанра, целенаправленно старался приписать образцовые свойства истинного подвижника Просвещения:

                Тебе судил Всевышний с нами
                Столетний праздник пировать
                За то, что нашими сердцами
                Умеешь мирно обладать;
                За то, что чтишь отцов преданья,
                Науки любишь красоту
                И ценишь высоту познанья,
                Но больше сердца чистоту. <...>

                Питатель света величавый,
                Столетний вождь духовных сил
                Сияньем дивным новой славы
                Днесь, при тебе, украшен был. <...>

                Прекрасный праздник просвещенья
                Вершим мы пиром в честь твою:
                Пролей, Господь, благословенья
                На милую твою семью! [19, с. 3–4]
 
        Явная устарелость жанровой традиции, усугубленная резким несоответствием панегирической риторики реальному положению дел в области университетского образования на исходе «мрачного семилетия», обернулись, в глазах многих участников юбилейных торжеств, против самого же Шевырева (IV). Показательно свидетельство либерально настроенного публициста Б. Н. Чичерина: «Торжество было громадное, но печальное для истинных друзей просвещения. Нельзя было не скорбеть душою, видя, как низко пало учреждение, еще недавно стоявшее так высоко. Им управлял военный генерал; в нем властвовало все пошлое и раболепное. <...> На самом празднестве пошлость выдвигалась вперед на каждом шагу, в каком-то умиленном упоении. Шевырев написал раболепную кантату, которая декламировалась на акте с аккомпанементом оркестра. <...> Шевырев писал подобные же стихи и в честь невежественного и тупоумного генерала Назимова, который назначен был попечителем Московского учебного округа с целью введения в нем военной дисциплины. Он читал эти стихи на обеде, данном профессорами этому удивительному представителю русского просвещения» [20, с. 39, 107].

        Реакцией на показавшееся либеральным кругам крайне неуместным в таком общественно-политическом контексте обращение Шевырева к жанровой форме просветительского панегирика стало радикальное переосмысление самой идеологии этого жанра, осуществленное Чичериным посредством едкой пародии, демонстративно травестировавшей выспренние обороты шевыревского спича: 

                Тебе судил Всевышний с нами
                Столетний праздник пировать
                За то, что мерными шагами
                Умеешь ты маршировать. <...>

                Наш храм под высшим попеченьем
                Давно покорствует судьбе,
                Но днесь военным обученьем
                Он опозорен при тебе. <...>

                И этот праздник омраченья
                Вершим мы пиром в честь твою.
                Подай нам, Господи, терпенья,
                Чтоб выносить тебя, свинью! [20, с. 108] 

        И в итоге получилось, что традиция просветительского панегирика, заложенная в 1750-х годах Ломоносовым, полностью исчерпала себя в юбилейных славословиях Шевырева и, просуществовав ровно столетие, завершилась пародийно-сатирическим  эпилогом, вскрывшим внутреннюю несостоятельность псевдоклассицистских стихотворных опусов. Однако за время своего бытования в русской поэзии просветительский панегирик не только освоил разнообразные жанровые формы – от оды и эпистолы до надписи и кантаты, обогатив их новым качеством, но, что важнее всего, позволил запечатлеть исторически значимые образы тех, кто, так или иначе, способствовал развитию наук, искусств и образования в России, позволяя ей, по словам Пушкина, «в просвещении стать с веком наравне». Благодаря этому давно забытый жанр имеет, как представляется, право на скромное, но заслуженное место в истории отечественной литературы.       
         
                Примечания

        (I)  В исследовательской литературе нет единства в разграничении понятий Просвещения и просветительства. Согласно П. Н. Беркову, просветительство представляет собой философско-политическое течение, связывающее улучшение жизни общества с распространением образования и пропагандой знаний, с вытекающими из этого постепенными изменениями всех сторон социально-экономического и правового уклада, тогда как Просвещение является лишь этапом развития просветительства, характеризуясь четко оформившейся идеологической системой (Берков П. Н.  Основные вопросы изучения русского просветительства // Проблемы русского Просвещения в литературе XVIII в. – М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1961. – С. 9). Сходной точки зрения придерживается и А. П. Валицкая: «Просветительство – идеологическое течение, которое характеризуется деятельной устремленностью его представителей к искоренению социальной несправедливости, церковного мракобесия, философского мистицизма, причем предлагаемые просветителями средства борьбы ограничены распространением образования, пропагандой научных знаний, совершенствованием нравственности. <...> Что касается Просвещения, то это конкретный исторический период в просветительском движении, когда складывается особая система философских, этических, политических, эстетических воззрений. Границы эпохи Просвещения ограничены деятельностью Ломоносова и Радищева» (Валицкая А. П.  Русская эстетика XVIII века. – М.: Искусство, 1983. – С. 6–7).

        По-иному подходит к проблеме В. И. Моряков: «Просветительство не адекватно Просвещению. Если последнее – тип общественного сознания периода перехода от феодализма к капитализму, комплекс общественно-политических, философских, культурных, художественных идей и представлений, то просветительство – одно из направлений общественно-политической мысли эпохи Просвещения, характеризующееся антифеодальной направленностью, имеющее буржуазный характер, независимо от того, кто является носителем просветительских идей...» (Моряков В. И.  Русское просветительство второй половины XVIII века: (Из истории общественно-политической мысли). – М.: Изд-во МГУ, 1994. – С. 14).

        Как представляется, более точно последнее обоснование соотнесенности просветительства и Просвещения, выводящее их за узкие рамки  XVIII века. А что касается непосредственно контекста просветительской политики власти, то будет уместным вспомнить пушкинскую характеристику Петра I:

                Самодержавною рукой
                Он смело сеял Просвещенье...
 
        (II)  Аналогичные мотивы излияния скорбных чувств в связи с преждевременной смертью вельможного покровителя наук, художеств и словесности выразили в поэтических некрологах Потемкина и некоторые другие лирики той эпохи, в частности И. И. Дмитриев («Смерть князя Потемкина», 1791):

                Но чьи там слышу томны лиры
                С Днепровых злачных берегов?
                Чей сладкий глас несут зефиры?
                То глас не смертных, но богов,
                То вопиют херсонски музы:
                «Увы! расторглись наши узы,
                Любитель наш, навек с тобой!
                Давно ль беседовал ты с нами
                И лиру испещрял цветами,
                Готовясь в кроволитный бой?»
                (Дмитриев И. И. Полное собрание стихотворений. – Л.: Сов. писатель, 1967. – С. 273–274).   

        Но особенно сильно переживал горечь этой утраты В. П. Петров, пользовавшийся в прежнее время личным благорасположением всесильного фаворита. Ярким и искренним откликом на получение рокового известия стал обширный поэтический текст со столь же обширным и красноречивым заглавием – «Плач на кончину его светлости князя Григорья Александровича Потемкина-Таврического, 1791 года, октября 5 дня представльшегося в вере к Богу, в любви к Отечеству, в желании благ роду человеческому; мужа, всеми высокими титлами, но паче кротостию сиявшего; покровителя наук, победоносца, миротворца; всем просвещенным, всем благородным душам вожделенного, почтенного, приснопамятного» (1791):

                Потемкин скрылся в гроб! о, слезная судьбина!
                Россия! какова лишилася ты сына? <...> 
                Рыдайте, музы, днесь из глубины сердец;
                Осиротели вы: во гробе ваш отец!
                Что мило вам теперь среди земного круга,
                Лишившимся сего защитника и друга? <...>
                Тебя рыдают сонм художеств и наук,
                Сугубя воплями ревущих пушек звук;
                И муза им моя, и муза им состонет,
                И вся в слезах, твой труп препровождая, тонет;
                Кто будет ей, увы! защита и покров,
                И ободрение, хоть слабых, в ней даров?
                Кто голосу ее с таким усердьем внимет?
                Так дружбой озарит и так ее обымет? <…>
                Потемкин здесь лежит. Екатеринин друг,
                Не полон дней числом, бессмертен тьмой заслуг.
                (Поэты XVIII века: В 2 т. Т. 1. – Л.: Сов. писатель, 1972. – С. 403–409).      

        (III)  На зависимость молодого Жуковского от классицистской просветительской литературной традиции указывает и А. Н. Веселовский: «В Московском Университетском Благородном пансионе и кружках, стоявших с ним в связи, доживало предание державинского псевдоклассицизма; оно коснулось и Жуковского. <...> Державинским стилем отзываются кое-какие пансионские произведения юного поэта...» (Веселовский А. Н.  В. А. Жуковский: Поэзия чувства и «сердечного воображения». – М.: Интрада, 1999. – С. 51).   

        (IV)  Можно предположить, что С. П. Шевырев и сам почувствовал неуместность и несвоевременность дальнейшего использования традиционных форм просветительского одического панегирика. Когда через пять лет, в январе 1860 года, им вновь были написаны стихи на празднование Татьянина дня, исторической даты основания Московского университета, то в этих стихах вместо обращения к конкретным персоналиям выступал уже обобщенный адресат – сам университет, как высшая ценность отечественного просвещения:      

                Вождь науки! mater alma!
                Вековой светильник наш!
                Первенства святая пальма
                Вся тебе со звоном чаш!
                Дань сердец, благословенье,
                Песни, пляски, торжество
                В день великого рожденья,
                Наш питатель, твоего!
(Шевырев С. П.  Московскому университету. Января 12-го 1860 года //  ОР РНБ. Ф. 850, ед. хр. 22, л. 22).

                Литература

    1.  Благой Д. Д.  История русской литературы XVIII века. – М.: Учпедгиз, 1960. – 582 с.
    2.  Ломоносов М. В.  Избранные произведения. – Л.: Сов. писатель, 1986. – 560 с.   
    3.  Державин Г. Р.  Сочинения. – СПб.: Академический проект, 2002. – 712 с.
    4.  Поэты XVIII века: В 2 т. Т. 1. – Л.: Сов. писатель, 1972.– 624 с.
    5.  Москвичева Г. В.  Русский классицизм. – М.: Просвещение, 1986. – 191 с. 
    6.  Сумароков А. П.  Избранные произведения. – Л.: Сов. писатель, 1957. – 608 с.
    7.  Дмитриев И. И.  Полное собрание стихотворений. – Л.: Сов. писатель, 1967. – 504 с
    8.  Майков В. И.  Избранные произведения. – Л.: Сов. писатель, 1966. – 504 с.
    9.  Поэты XVIII века: В 2 т. Т. 2. – Л.: Сов. писатель, 1972. – 592 с.
    10.  Муравьев М. Н.  Стихотворения. – Л.: Сов. писатель, 1967. – 388 с.
    11.  Жуковский В. А.  Собрание сочинений: В 4 т. Т. 1. – М.-Л.: ГИХЛ, 1959. – 480 с. 
    12.  Поэты 1790–1810-х годов. – Л.: Сов. писатель, 1971. – 912 с.
    13.  Шевырев С. П.  Стихотворения. – Л.: Сов. писатель, 1939. – 240 с.
    14.  Шевырев С. П. Его превосходительству милостивому государю Антону Антоновичу Прокоповичу-Антонскому. Поздравление с днем его ангела // ИРЛИ. Ф. 93, оп. 4, № 77, л. 3–4.
    15.  Моряков В. И.  Русское просветительство второй половины XVIII века: (Из истории общественно-политической мысли). – М.: Изд-во МГУ, 1994. – 216 с.
    16.  Крылов И. А.  Полное собрание сочинений: В 3 т. Т. 3. – М.: ГИХЛ, 1946. – 620 с.   
    17.  Пушкин А. С.  Полное собрание сочинений: В 10 т. Т. 3. – Л.: Наука, 1977. – 496 с.   
    18.  Шевырев С. П. Хор и строфы в честь столетнего праздника императорского Московского университета // Литературное прибавление к «Журналу министерства народного просвещения». – 1855. – Ч. 85, № 3. – С. 25–27.
    19.  Шевырев С. П.  Владимиру Ивановичу Назимову, господину попечителю Московского учебного округа. – М.: Тип. имп. Моск. ун-та, 1855. – 6 с.   
    20.  Русское общество 40–50-х годов XIX века: В 2 ч. Ч. 2. Воспоминания Б. Н. Чичерина. – М.: Изд-во МГУ, 1991. – 254 с.   

         Май 2003