Поэтические примеры педагогических принципов

             (Реминисценции из оды Г. Р. Державина «Вельможа» в «Слове о воспитании» А. А. Прокоповича-Антонского)

        Общепринятым положением любого научного исследования по истории русской литературы XVIII столетия давно уже стало указание на присущий ей дидактический, просветительский характер. Это положение является абсолютно верным, однако не менее справедливо и обратное утверждение: отечественная педагогическая дидактика в свою очередь позаимствовала немало элементов из арсенала изящной словесности той эпохи. Наглядным подтверждением этого примечательного факта тесной взаимозависимости двух сфер гуманитарной культуры может послужить нижеследующий анализ весьма значительного влияния, оказанного творчеством крупнейшего представителя поэзии русского классицизма Г. Р. Державина на дидактическую практику выдающегося отечественного педагога-просветителя рубежа XVIII–XIX веков А. А. Прокоповича-Антонского. Для того чтобы выяснить причины такого влияния, прежде всего следует дать небольшую историческую справку.

        В начале 1798 года в типографии императорского Московского университета был отпечатан объемистый том избранных «Сочинений» Державина, куда вошло всё лучшее из написанного им на протяжении более чем четверти века. Книга сразу же стала литературной сенсацией и с жадным любопытством читалась современниками поэта. В их числе был инспектор университетского Благородного пансиона, профессор энциклопедии наук и естественной истории Антонский, горячий поклонник державинской поэзии. Внимание Антонского, являвшегося к тому же цензором печатаемых в университетской типографии книг, не могла не привлечь своей ярко выраженной дидактической направленностью и поучительным пафосом знаменитая ода Державина «Вельможа», занимавшая центральное место в томе державинских «Сочинений». По всей видимости, как общая концепция оды, так и ее отдельные, наиболее выразительные места произвели столь сильное впечатление на Антонского, что он не преминул воспользоваться ими в процессе работы над своим «Словом о воспитании», произнесенном на торжественном университетском акте 30 июня того же 1798 года. Более того: во всех последующих переизданиях главного педагогического труда Антонского (в 1809 и 1818 годах) державинские реминисценции были тщательно сохранены, служа образными подкреплениями провозглашаемых дидактических принципов.

        Так что же представляло для Антонского, с педагогической точки зрения, наибольший интерес в поэтическом произведении Державина? Это можно узнать, сопоставив ключевые фрагменты оды с опорными тезисами актовой речи. В первую очередь бросаются в глаза прямые реминисценции из центральной части державинской оды, изображающей различные типы просителей, напрасно ждущих приема у равнодушного к их бедственному положению вельможи:

                А там – вдова стоит в сенях
                И горьки слезы проливает,
                С грудным младенцем на руках,
                Покрова твоего желает. <...>

                А там – на лестничный восход
                Прибрел на костылях согбенный
                Бесстрашный, старый воин тот,
                Тремя медальми украшенный,
                Которого в бою рука
                Избавила тебя от смерти:
                Он хочет руку ту простерти
                Для хлеба от тебя куска [1, с. 166–167].

        Эти яркие и запоминающиеся образы Антонский воспроизводит в качестве наглядной иллюстрации дидактического принципа необходимости оказания действенной помощи всем по-настоящему нуждающимся в ней: «Не довольно того, чтобы дети были признательны за оказываемые им одолжения; надобно, чтобы они сами любили одолжать, любили делать добро. Но чем можно внушить им сию священную добродетель, сию любовь к благотворению? Чем можно настроить юные сердца их к сладким впечатлениям чувствительности и сострадания? – Самые красноречивые, самые убедительные наставления детям останутся тщетны и недействительны, если мы сами при них не докажем того на деле. Тверди сколько хочешь воспитаннику своему: помогай бедным, облегчай участь несчастных; но если он увидит, что нищий, просивший у дверей твоих куска хлеба, или горестная вдова, прибегавшая под отеческий покров твой, отойдут от тебя с неосушенными слезами, то к чему послужат слова твои? Пример во всяком случае производит на детей весьма сильное действие, но здесь влияние его гораздо ощутительнее» [2, с. 46]. Как видим, созданные поэтом эффектные, но несколько абстрактные образы удачно применены педагогом к конкретным дидактическим задачам. 

        Еще более показательные примеры использования Антонским модифицированных реминисценций из державинской оды находим в самом начале «Слова о воспитании». Здесь педагог обстоятельно развертывает целостную программу идеального устройства всей системы государственного и общественного воспитания, кратко продекларированную поэтом в его просветительско-дидактической оде:

                Блажен народ, который полн
                Благочестивой веры к Богу,
                Хранит царев всегда закон,
                Чтит нравы, добродетель строгу
                Наследным перлом жен, детей. <...>

                Блажен народ! – где царь главой,
                Вельможи – здравы члены тела,
                Прилежно долг все правят свой,
                Чужого не касаясь дела» [1, с. 167].

        Антонский подхватывает державинский восславительный пафос, повторяя ту же синтаксическую конструкцию, лишь заменив выражение «блажен» на более точное и определенное «счастлив»: «Счастлив тот народ, которого государь с самых юных лет научен мудрости и добродетели, которому с самых юных лет внушаемы были правила истины и человеколюбия, и которого все мысли, воля и деяния устремлены к тому, чтоб любить народ свой и благотворить ему! – Счастливо то правительство, где каждого состояния люди умеют ценить долг звания своего и блюдут недреманно стражу свою; где законоисполнители всего выше поставляют благо общества, споспешествуют ему всеми силами и тщательно отвращают всё то, что может возмутить общественный покой, нарушить порядок и устройство! – Счастливо то семейство, коего отец воспитан в правилах честности и страхе Божии! Он столько же доставит обществу полезных членов, столько страждущему человечеству утешителей, сколько у него сынов и дщерей, сколько внуков и правнуков. Не сокровища тленные, часто более пагубные, нежели полезные, оставит он им в наследие, но добрые нравы и благословение небес. Драгоценное наследие! оно распространится в род и род, и отдаленные потомки с радостию пожнут, что посеял мудрый их родоначальник» [2, с. 5–6].

        В полной мере разделяя государственнические идеологические установки классицизма, Антонский целенаправленно перенес в свою дидактическую речь тезис Державина о требовании безусловного приоритета общественного блага над личными интересами представителей власти, призванных честно исполнять свой служебный долг:

                Вельможи! – славы, торжества
                Иных вам нет, как быть правдивым;
                Как блюсть народ, царя любить,
                О благе общем их стараться... [1, с. 168]

        Столь же закономерно, в строгом соответствии с канонами идеологии и эстетики классицизма, вслед за Державиным, наметившим подробный перечень качеств, которыми обязан обладать образцовый государственный деятель:

                Вельможу должны составлять
                Ум здравый, сердце просвещенно;
                Собой пример он должен дать,
                Что звание его священно,
                Что он орудье власти есть,
                Подпора царственного зданья;
                Вся мысль его, слова, деянья
                Должны быть – польза, слава, честь [1, с. 165],  – 

Антонский обстоятельно перечисляет во многом аналогичные критерии, четко характеризующие безукоризненно подготовленного для государственной службы воспитанника: «Надобно, чтобы молодой человек, который некогда будет гражданином, будет воином, судиею, супругом, отцом, который некогда войдет в разные отношения и связи по собственным своим и общественным делам, от коих нередко зависит благосостояние не только малого частного, но и великого государственного семейства; – надобно, чтобы он был правдив, честен, тверд в предприятиях, решителен, неустрашим, бескорыстен, чтобы умел исполнять данное слово и хранить тайну» [2, с. 48]. Очевидная перекличка нравственных характеристик идеального служителя власти, данных ему поэтом и педагогом, в очередной раз подтверждает общеобязательность классицистских норм, распространявшихся как на искусство художественного слова, так и на науку человеческого воспитания.

        Дидактическая позиция Антонского совпадает с поэтическим пафосом Державина даже в отдельных, но выразительных мелочах. Так, например, Державин подверг гневному осуждению распространенную в дворянской среде физическую изнеженность и избалованность. «Проснися, сибарит!» – восклицал он в своей оде, сопроводив позднее эти слова пояснительным комментарием: «Сибаритяне были народ сирской роскошной, изнеженной, которой всё свое блаженство поставлял в сластолюбии» [1, с. 585]. Антонский учел это замечание и также высказал свое негативное отношение к сибаритизму, однако указав при этом, что не следует впадать и другую, противоположную крайность: «В благоустроенных обществах не должны быть терпимы ни роскошные сибариты, ни нечувствительные, твердые, как железо, Цельты» [2, с. 16].

        От Державина Антонский воспринял и эффектную риторико-стилистическую фигуру утверждения через предшествующее отрицание. Наверняка многим памятен торжественный зачин державинского «Вельможи»:

                Не украшение одежд
                Моя днесь Муза прославляет,
                Которое в очах невежд
                Шутов в вельможи наряжает;
                Не пышности я песнь пою;
                Не истуканы за кристаллом,
                В киотах блещущи металлом,
                Услышат похвалу мою.

                Хочу достоинствы я чтить,
                Которые собою сами
                Умели титла заслужить
                Похвальными себе делами... [1, с. 164]

        Этим же приемом воспользовался и Антонский, провозглашая истинные достоинства по-настоящему просвещенного и правильно воспитанного человека: «Не негою и праздностию, не пышностию и роскошью приобретаются такие сокровища; не в пиршествах и непозволенных забавах, не в угождении чувствам и пресыщении искать должно крепости сил, но в деятельности, воздержании, в простоте жизни и умеренности» [2, с. 10].

        Кстати, стоит отметить, что не одна только державинская ода послужила Антонскому богатым источником литературных реминисценций для наглядного иллюстрирования педагогических принципов, – активно привлекались также художественные произведения других авторов. В частности, при характеристике лучшего воспитателя, воздействующего на своих подопечных собственным примером, Антонский  весьма близко к тексту изложил главную мысль «слезной драмы» М. М. Хераскова «Друг несчастных»: «Мудрый воспитатель есть в одно время и прямой друг несчастных; он не словами только, но делом будет поучать питомца своего благотворительности. Он не удовольствуется тем, чтобы описывать ему, как бедствует человечество; он поведет его в хижину нищего, поведет в самые те места, где плач и скорбь водворяются, где приседят томные печали, где болезни изнуряют несчастных. Тут растрогается сердце юноши, и слезы сострадания оросят лице его. Тут наставник скажет ему: “Смотри; это такие ж люди, как и мы! но какое различие! мы здоровы, спокойны, живем в изобилии и удовольствиях; а они – томятся, страждут, и едва бедное рубище покрывает наготу их. Чем заслужили мы наше счастие, и за что слезы и нищета достались в удел сим злополучным? Провидение искушает их и доставляет тебе случай приобресть благословение небес. Простри руку помощи, излей отраду и утешение в томную грудь сих несчастных”. Таким или подобным образом мудрый наставник будет поучать питомца своего благотворительности и состраданию – и уроки сии напишутся неизгладимыми чертами во глубине сердца его» [2, с. 46–47]. Можно предположить, что выбор такого литературного образца для педагогической интерпретации обусловливался не только спецификой просветительской драматургии, но и тем немаловажным обстоятельством, что Херасков, бывший в то время куратором Московского университета, являлся прямым начальником Антонского, а значит – непременно присутствовал по долгу службы на университетском акте и, уловив в торжественной речи подчиненного лестный для своего авторского самолюбия намек, должен был благосклоннее отнестись к дидактической программе Антонского.

        Рассмотренные факты сознательного и целенаправленного использования литературных реминисценций в специальном педагогическом труде объективно свидетельствуют о том, что отечественная наука о воспитании на рубеже XVIII–XIX веков активно взаимодействовала с системой художественной словесности русского классицизма. Это взаимодействие необходимо иметь в виду при углубленном исследовании внутреннего развития как литературы, так и педагогики, которые были плотно интегрированы друг с другом. Вот почему совершенно закономерно, что именно профессиональный педагог Антонский стал первым председателем созданного в 1811 году при Московском университете Общества любителей российской словесности.      
   
                Литература

    1.  Державин Г. Р.  Сочинения. – СПб.: Академический проект, 2002. – 712 с.
    2.  Прокопович-Антонский А. А.  О воспитании. – 3-е изд. – М.: Тип. Императорского Московского университета, 1818. – 74 с.

         Сентябрь 2008