Поэт Баклажанов

Поэта Баклажанова я знал ещё маленьким мальчиком. Хотя, знал, сильно сказано. Просто встречал его в компании отца, куда он меня иногда брал, если было не с кем оставить.

Дни рождения, новоселья, или другие застолья в этом духе. Люди выпивали, закусывали, смеялись, в магнитофоне крутилось что-нибудь популярное.

Баклажанов всегда участвовал в этих посиделках. Высокий, стройный, однако это не делало его сколько-нибудь симпатичным. Толстые, всегда мокроватые губы, висячий сизый нос, из-за которого он и получил своё прозвище “баклажан”. К удивлению многих, он не обиделся на него, а наоборот, позже, переделал в фамилию, сказав, что это очень хорошее, яркое для поэта имя.

Впрочем, всё это было известно лишь со слов самого Баклажанова, настоящей его фамилии никто не знал. Он имени то не любил называть, представлялся всегда официально:

- Поэт Баклажанов – и протягивал для пожатия влажную руку.

Если кто-то спрашивал:

- А как по имени?

Он отвечал:

- А зачем это вам? Зовите Баклажановым, и на “Вы” пожалуйста, не люблю фамильярности.

В атмосфере приятельского веселья, Баклажанов выглядел чужеродно. За столом почти всегда молчал, не забывая, однако обильно выпивать и закусывать. Выйдя из-за стола, также предпочитал помалкивать, устроившись где-нибудь в уголке, в кресле, курил сигарету за сигаретой, саркастически похмыкивая в адрес наблюдаемых событий, но, почти никогда не комментируя их.

Все над ним посмеивались, многим вообще было непонятно, зачем он регулярно приходит, и чей он друг, почему его постоянно зовут на такие застолья? Некоторые говорили, что он их бесит своей напыщенностью, неестественной книжной речью. Действительно, в его разговоре чувствовался апломб и невысказанная миру претензия.

Иногда, посреди вечера? он вдруг вставал и говорил:

- Минуточку внимания, вы ведь меня все знаете, я поэт Баклажанов, если кто-то забыл. Недавно у меня родились стихи. Хотелось бы прочесть их вам.

- Конечно, конечно, пожалуйста, очень любопытно будет послушать, - отвечали ему, выводили громкость магнитофона, он вставал и, с чрезмерным пафосом, начинал читать стихи.

- Когда в листве, сырой и ржавой

Рябины заалеет гроздь

Когда палач, рукой костлявой,

Вобьёт в ладонь последний гвоздь… и т.д.

Стихи были вовсе не его, а Блока, или Пастернака, или ещё кого-нибудь, но знатоков поэзии в посещаемых им местах было немного, и Баклажанову аплодировали, жали руку, говорили, что не ожидали от него таких мощных стихов. Тот был доволен и слегка снисходительно отвечал на рукопожатия, со словами:

- Ну, ничего особенного, право... – и довольный произведённым эффектом отправлялся назад в кресло, курить сигареты.

Однажды, отец, узнав стихотворение Блока, спросил Баклажанова с глазу на глаз, когда они курили на площадке:

- А зачем ты не свои стихи за свои выдаёшь?

- Хм, - ухмылялся Баклажанов – Хм, хм, а ты я вижу поумнее этих идиотов. Хоть что-то знаешь, с тобой можно поговорить. Остальные – это же животные. Тупые как дерево. Я беру стихи классиков, ну не очень уж известные, разумеется, однако всем доступные, читаю уже не один год, и ты единственный кто мне сказал об этом. Другие ни черта не знают, да что там, они даже и не слушают, что я там читаю, считают это бредом.

- Ну почему – сказал отец – я вот, например, заметил, но просто не хотел тебя выдавать, обличать при всех. Зачем мне это?

- Да, ты человек. Уважаю – отвечал подвыпивший и разошедшийся Баклажанов – А эти, все вокруг, тупые сволочи. Я просто плюю им в морду своими поступками. Ты думаешь, я своих стихов не пишу? Пишу, ещё как. Только не думай, что я буду душу выворачивать перед этими ублюдками, читая им. Мне и классиков об них пачкать совестно, но да им уже всё равно. А свои нет. Не дам лезть в свою душу погаными лапами.

С тех пор, иногда встречая в компании моего отца, выпивший Баклажанов рано или поздно подходил к нему и говорил:

- Пошли, отойдём, покурим?

Там он начинал изливать свой гнев, чувства и мысли.

- Если Баклажанов цеплялся, то пиши пропало, весь вечер мог испортить, прерывать как-то неудобно было, а сам он не останавливался – рассказывал позже отец.

- Знаешь – говорил Баклажанов, пьяненько улыбаясь - Иногда так хочется единения и братства с толпой. Хочется облаять кого-нибудь дружеской стаей, громко смеяться над каким-нибудь тупым анекдотом, поучать ближнего моральным догмам. Хочется, чтобы сородичи не смотрели на тебя как на идиота когда говоришь, то, что думаешь, а не общие места, приличествующие ситуации. И вот, когда ты считаешь, что в твоих отношениях с толпой, наконец, наступил мир, эта свара хватает тебя, выкручивает руки и пытается выжечь у тебя на лбу клеймо, где будет написано: “шут”, “молчун”, ” рубаха – парень”, “скромник”, “алкоголик”, “наглец” или еще что-нибудь, тогда вырываешься, бежишь от них подальше и только шепчешь: “ Оставьте меня в покое, сволочи!”

Отец кивал, а Баклажанову и не нужно было ничего кроме двух ушей, да иногда кивающей головы, он продолжал:

-Ты не думай, что у меня плохие стихи. У меня великолепные стихи. И я ещё брошу, как говаривал Михал Юрич, свой железный стих, облитый горечью и злостью, в их морды, веришь мне?

- Верю, верю – кивал отец – но, если они так противны тебе, зачем ты всё время ходишь к ним в гости, сидишь за столом, находишься рядом с ними?

- Я их изучаю, как животных в зоопарке, я поэт, мне нужны боренья чувств, понимаешь? Мне нужно глядеть на гадость, чтобы из неё рождалась красота…- и Баклажанов продолжал собирать какие-то высокопарные слова о своей высокой миссии.

Иногда отцу становилось смешно и одновременно противно смотреть, как этого человека распирает, на его сизый нос, на его мокрые толстые губы мусолившие сигарету – и он сдерживался, чтобы не захохотать и не оскорбить Баклажанова.

А исчез поэт из этой компании внезапно и довольно банально. Однажды начал читать стихотворение Маяковского, как обычно, выдавая за своё, и тут кто-то сказал:

- Дак этож Маяковский. Да, точно, это Маяковский. Плагиатишь значит, думаешь все вокруг дураки?

- Конечно, дураки! – злобно рассмеялся Баклажанов – А вы думали умные? Я вам ни одного своего стихотворения не читал, если хотите знать. Стану я свою душу выворачивать перед такими ничтожествами как вы. Провалитесь вы все в преисподнюю, удобрения проклятые!

И да, хотите мои стихи услышать? Вот вам напоследок, лично моё четверостишие:

Поэт, ты жизнь ебай,

И с переда и с зада.

Не думай, в рай, так в рай,

А нет – в ворота ада.

Выкрикнув эти строчки, он смачно плюнул на палас и пошёл прочь. Больше в этой компании никто Баклажанова не видел.

После о нём иногда вспоминали, говорили:

- А куда пропал этот, ну чудак-то, помните, частенько он приходил, ещё стихи чужие за свои выдавал. Баклажанов кажется.

- Ну и слава богу, что пропал, он же какой-то шизоид.

- Да, да, давно уже не появляется, рассорился же он со всеми. Да я и вообще не знаю, кто его всегда приглашал? Чей он знакомый то был? Кто знает?

Все затруднялись ответить, чей он был знакомый, и кто его так часто приглашал в их общество.

Так никто ничего и не слышал больше о Баклажанове, а учитывая, что это лишь псевдоним, то узнать что-либо теперь, по прошествии многих лет кажется и вовсе невозможным.

И всё-таки, воспоминания детства частенько рисуют мне образ этого забавного несуразного человека, и иногда мне очень интересно, где он сейчас, отправился ли уже в рай, или в ворота ада, или по прежнему где-то живёт, имея эту старушку-жизнь с двух сторон.