Любовь по имени Смерть

                (закулисная история)
               
               
                1

        Моё имя Александр Цитронов. Мне 40 лет, я автор девяти пьес (две из них идут в театрах), трёх романов, ни один из которых не был опубликован, отец двух девочек восьми и двенадцати лет и, кажется, убийца мужа своей любовницы. Впрочем, следствию точно это пока неизвестно. Час назад я умер от сердечного приступа, моё тело лежит в прихожей, длинное, широко раскинувшееся и уже почти остывшее. Лицо у меня спокойное, только немного искривлено влево, на правой щеке сине-бурая ссадина, так как, падая, я ударился о тумбочку из полированного дуба. Тумбочка и я отражаемся в высоком настенном зеркале неправильной формы скошенной трапеции. Это подарок любовницы, о которой моя жена Мария ничего не знает. Обе дочки сейчас в летнем лагере отдыха в Черногории, жена придёт с работы через сорок пять минут и увидит мой труп в прихожей. Тогда всё и закончится.

         Но пока у меня ещё есть время посвятить вас в некоторые детали этой отвратительной и, в общем-то, пошлой истории.

        Нинель Алипьева - моя любовница, артистка драмтеатра, добрая, умная и, в принципе, хорошая и не очень счастливая женщина. Калина, её единственная дочка, погибла два года назад, разбившись насмерть на байке во время сумасшедшего путешествия с друзьями по Европе. Катастрофа та была чудовищной. Они гнали в темноте по горной трассе между Мадридом и Альбасете на юго-востоке Испании, дикая скорость и душная ночь, думаю, сорвали мозги семнадцатилетней девчонке и она утратила связь с реальностью. Белый трейлер вылетел ей навстречу как дракон из сказки. И в секунду сожрал то, что было байком и сидевшей на нём Калиной.  От байка и девушки остались словно выплюнутые драконом куски металла, резины, стекла, костей и мелко крошеного мяса.

        Один из байкеров, допрошенный полицией, говорил, что скорость и удар были такой силы, что звук не успел за тем, что случилось. То есть всё сверкало, кувыркалось, размазывалось по гранитному фартуку поднимавшейся слева от трассы скалы, а грохот, лопающиеся взрывы и свист летящих в пропасть камней обрушились на полсекунды позже, сверху, из чёрного кастильского неба.

        Хоронили девушку в Москве, на Николо-Архангельском кладбище. Маленькую тёмно-золотую урночку поместили в стену колумбария, быстро замазали цементом и повесили на подсыхающее окошко бумажные цветочки и какую-то иконку. Нинель с мужем, театральным режиссёром Рудольфом Горским, стояли среди небольшой группки родственников и всё время кому-нибудь кивали. Потом прощавшиеся с прахом Калины засуетились, засморкались, быстро построились в колонну и ушли.

        Я наблюдал за всем этим метров с пятидесяти, делая вид, что грущу у  другого конца колумбария по иному, личному поводу.   Именно тогда я подумал, что моя связь с Нинель всё больше приобретает малопонятный, едва ощутимый и почти что бесполый характер. Послушное расписанию встреч влечение, тусклая страсть, одни и те же прикосновения и недомолвки старили нас всё быстрее и быстрее. Мы – я и она – хотели чего-то другого. Но должны были получить недогруз любви, трусливый самообман, который рано или поздно приведёт к нравственному уродству.

        Домой я вернулся разбитым. Вся эта похоронная история открыла мне глаза. Само собой, я любил Нинель, но эта любовь, словно оборотень, стала раскачивать во мне ужас и ненависть.   

        Ровно через неделю, то есть за месяц до своей смерти, я получил от неё пространное письмо на двенадцати страницах.

        «Любезный друг, милый и драгоценный мой Сашенька!
 
        Не обессудь, но раз в жизни я буду старомодна и банальна.

        Очень непривычно, наверное, в наше время писАть при свете настольной лампы или получать увесистые многостраничные эпистолы в конверте. Электронная эпоха приковала нас к электронным галерам. Но они годятся, по-моему, лишь для мелководного плавания. Хрусткие бумажные листы, украшенные сотнями слов, вписанными в них прилежной рукой, подобны многомачтовому фрегату со сложной оснасткой и тысячами деталей, сооружённому для долгого морского плавания. Один пишет, другой читает, и в эти роковые минуты оба устремляют глаза в бесконечный горизонт. Счастье, если тот и другой долго не теряют интерес: что там за горизонтом? Так и случилось у нас с тобой. Больше четырёх лет мы оставались восхищёнными морскими путешественниками, влюблёнными в эту полоску, отделяющую водную поверхность от неба.

        Или твоя девочка-женщина неправа, удивительный мой?

        Впрочем, всё это не столь важно, потому что каждому из нас суждено по-разному любить свои пути к горизонту.

        К тому же, будь мы с тобой мужем и женой, вряд ли бы мы вообще интересовались жизнью как бесконечным морским круизом.

        Будь милосерден и не ищи в моих словах обиды. Мне достаточно того, что ты полная противоположность моему мужу. И дело не в том, что ты гораздо младше него и на какую-то капельку моложе, чем я. Ты видишь горизонт, а мой верный муж – упрямо скользит взглядом по краю глухой ямы.

        Это - не просто разница в устройстве зрительного нерва, а смысловой разрыв, содержательный диссонанс между оперой и опереттой.

        Прости, если умничаю. Но не век же мне слыть гусеницей, а не бабочкой. В 44 года женщина имеет право быть мудрецом и умницей.

        Конечно, чтобы не волноваться понапрасну, Рудольф считает меня тупенькой. Сразу после свадьбы он забыл о моём существовании, относился ко мне как к домашней кошке невысокой породы, но, как ни странно, был исполнителен в постели.  Ему нужен был шаблон, который можно без великого труда оживить и предъявлять всем в качестве примера своей состоятельности. Рудольф – несчастная жертва высокопарной самоуверенности. Знаю, тут ты улыбнёшься, справедливо отметив сооружённое мной нелепое словосочетание «несчастная жертва»! И пожмёшь плечами: разве жертва может быть счастливой?

        Конечно, может, если не понимает, что является жертвой.

        Мне захотелось поговорить с тобой о любви и я принялась за это письмо. После смерти дочери Калиночки моё существование раскололось на несколько частей, которые я теперь не в силах совместить. Нет-нет, голова моя в порядке. Однако душа не светится ровно, а вспыхивает и гаснет, точно береговой маяк, выхватывая из мрака зазубренные рассыпавшиеся осколки. Это мигание не похоже на жизнь. Но я мирюсь с ним, потому что когда зажигается свет, вижу рядом с собой твою фигуру. И это придаёт мне силы.

        Теперь о самом главном, ради чего я взялась, так сказать, за перо и самовольно отвлекаю тебя от дел.

        Больше четырех лет назад ты принёс Рудольфу свою комедию «Плутовка». Наш театр загудел как растревоженный улей. Актёры не ожидали, что главный режиссёр, всегда осторожный и уверенный в своей гениальности и неуязвимости, решится на такой шаг: взять к постановке очень странную и очень опасную пьесу. Подвох был шит белыми нитками. Во-первых, современные авторы давно уже не пишут пьес, которые открыто называют комедиями. Нынешний театр – цех по производству чего угодно, только не комедий. Во-вторых, финал «Плутовки» был наперекор жанру трагический. Героиня повесилась - и это было страшно.  Мне дали главную роль. На читке тебя не было, ты появился в театре только во время прогонов, и именно это обстоятельство подействовало на меня как молчание партнёра во время первых свиданий. Непонятно почему, я возненавидела тебя и при этом тайком ждала твоего появления в тёмном зрительном зале. Ты сидел в первом ряду амфитеатра, справа, молча и неподвижно. А мне казалось, что я стою нагишом на сцене и сгораю от стыда как семнадцатилетняя девочка. Какой же был ужас, когда я поняла, что мне это нравится! Я не эксгибиционистка, право, но твоя почти невидимая и молчаливая фигура в зале превратила меня в то, кем я никогда не была прежде. Я молча ходила по театру и ждала встречи с тобой, замирая от тоски и ужаса, подобно самке, которая чувствует, что в лесной чаще из-за деревьев за нею наблюдает опьяневший от страсти самец.

        В общем, тогда в моей жизни и началО происходить бог знает что и чёрт знает что одновременно!

        Я дрянь, которую ты мог бы привести к раскаянию и спасти от превращения в крючконосую патлатую ведьму. Я ношу крестик на груди. Но внутри, под кожей, под рёбрами, под грудной клеткой у меня живёт пылающий ад, тлетворный огонь, от которого я не в силах укрыться…»

        Ниже на бумаге сухими крошечными пузырьками вспухли следы от её слёз. Странно, но мне стало хорошо, я отложил письмо и вышел на лоджию покурить.

Полностью повесть читайте в моей книге "Пороки сердца" (изд. "Геликон Плюс", СПб, 2016) в рубрике "Ссылки на другие ресурсы".