Первый день

I


— А где «Дикий Барберан»?

Сказал одетый в черное невысокий человек, вошедший в ангар через заднюю дверь. Недоверчиво-напряженным взглядом из-под низко надвинутой шапки он окинул скудный полумрак помещения.

— Гоша что ли? Он наверху, переодевается, – ответил мой собеседник по имени Андрей, наше ленивое общение с которым прервало появление хмурого мужчины.

Вошедший шагнул к лестнице, но передумав повернулся к выходу.

— Покурю пока.

Дверь приоткрылась в стылую вечернюю мглу. Он задержался в проеме, в поисках сигарет хлопая себя по карманам.

— Слышь у тебя чё, фикса вылетела?

С неловкой улыбкой человека, желающего поддержать разговор, Андрей указал пальцем на свою челюсть.

— Да, прикинь просто вылетела, — угрюмо ответил мужчина в черном, прислонившись к двери и не глядя шаря рукой в мятой сигаретной пачке.

— У меня там новый зуб полез.

— У тебя младенческий что ли, младенческий полез?

— Да х*й знает какой, выдирать надо говорят.

Обрубая разговор, дверь захлопнулась за спиной мрачного мужчины.

Засунув руки в карманы, Андрей повернулся на пятках.

— Это Саня, бригадир твоей смены. Ну, удачной работы! А я пошел переодеваться.

Прихрамывая на правую ногу он поковылял к лестнице, оставив меня в гулком одиночестве большого ангара, заставленного станками и выпущенной ими продукцией, готовой к отгрузке.

Я ждал начала ночной смены, а впервые оказался здесь три дня назад. Недолгие поиски работы привели меня на самые задворки — в промзону, известную в городе под названием «Яма»…


II


Петляя по выбоинам моста, автобус выехал с окраины спального района и по параболе спустился в «Яму» – доверху заставленную ангарами, огороженную заборами, стянутую железнодорожными путями, ветвящимися из ниоткуда в никуда. Это место отталкивает с первого взгляда, несмотря на робкие попытки развешанных по глухим заборам ярких рекламных щитов заманить вас в один из проулков, где вы можете поменять резину или дорого продать разбитые поддоны.

Кашляющий, едва ли не отхаркивающий детали престарелый автобус высадил меня на остановке у такого проулка и кряхтя покатил дальше.

Проезд вел к оптовой базе, широко раскинувшейся на территории бывших советских производств, где поколения рабочих гнули спины во имя нечеловечески благородной, и потому несбыточной идеи.

Дальше нужно было идти пешком и я спросил дорогу у добродушного старика-охранника. С видом наконец-то приставшего к берегу матроса, избороздившего океан жизни вдоль и поперек, он дымил дешевым табаком стоя на въезде оптовой базы.

— Мещ...ская 4 гэ? Так это на второй территории. Значит, идешь сейчас прямо и дуй до конца вдоль заборов. Там увидишь ещё, будет кузовная мастерская «Буржуй».

Я пошел вдоль разбитой дороги, остерегаясь чадивших солярой большегрузов. С надсадным рёвом они грохотали по железнодорожным переездам, много лет назад уложенным в землю великаном-рабочим, размашистым шагом пятилеток рвавшимся догнать горизонт.

Его гигантские следы обнесли бетонными заборами, за которыми змеились трубы и высились небрежно-утилитарные здания. На пустыре напротив ветер шелестел прошлогодними побегами сухостоя, упрямо качавшихся над мартовским снегом. Это была самая окраина «Ямы» и города в целом. Дальше полноправным хозяином вырастал лес.

Впереди показалась прибитая к распахнутым железным воротам вывеска. На ней изображен люксовый автомобиль, а поверх него, шрифтом большевистских плакатов времен революции неиронично выведено «Буржуй».

Территория за воротами изъезжена в скользкий лёд смёрзшейся колеёй, продавленной весом многотонных грузовиков, припаркованных у бетонной стены. Между ними сновали собаки, с тоской подвывая на нетронутую следами снежную равнину, расстилавшуюся до самой кромки леса. Среди белого поля ржавели давно заброшенные водонапорные башни, жалкие на фоне замыкающих вид обнажённых берез и вечно стыдливых елей.

Пройдя дальше я увидел ракушки четырех полукруглых ангаров, будто выброшенных сюда морским прибоем. Одно из строений и есть «Мещ...ская 4г».

Ворота нужного мне ангара были распахнуты настежь. Из полумрака взревел автопогрузчик, с лязгом перекатываясь по разбитому бетону вглубь помещения.

Покрытые пылью и стружкой гулкие стены плавно смыкались в потолок, сотрясаясь от грохота соревнующихся друг с другом станков. Стоял густой запах свежераспиленной древесины и тягучего столярного клея — воздух раскален от жаркой работы.  В глазах рябило от спорых движений рабочих, подающих, распиливающих, принимающих и упаковывающих ароматные бруски. Уворачиваясь от чадившего на весь цех погрузчика, бригадиры и мастера зычными криками координировали кипящую работу станков.

Пристроенный над цехом второй этаж возвышался в дальнем конце ангара. Интуитивно поняв, что там заседает руководство я устремился к ведущей наверх металлической лестнице.

Взбежав по ней и постучав по косяку распахнутой двери, захожу в тесную комнатку с маленьким окошком, выходящим на грохочущий цех.

На другом «окне» – стоящем в углу мониторе, происходящее внизу медным нервом транслировалось с неустанного ока руководства, подвешенного над цехом. У противоположной экрану стены, перед заваленными бумагой столами расположилось и само руководство, обычные мужики, без удивления на меня взглянувшие.

— Добрый день. Это я пару часов назад звонил вам по вакансии разнорабочего.

Сидевший у стеллажа со скоросшивателями сухой, поджарый мужик ровным голосом ответил.

— Ты со мной разговаривал. Почему именно разнорабочим?

Голос был тем же, что представился по телефону Владимиром. Охотничий камуфляж на плечах, коротко стрижен, благородно стареющее лицо с ранними морщинами — шрамами вредных привычек. На первый взгляд ему можно было дать лет тридцать пять. Он имел вид человека никому не доверяющего, ко всему относящегося с нескрываемым подозрением, которое он не стеснялся выказывать собеседнику – то есть мне. Между пальцами замерла выводившая отчеты ручка.

— Разнорабочим, потому что не работал на станках. Могу справиться с подсобными работами, как в объявлении указано.

— Лет сколько?

— Двадцать два.

— Семья есть?

— Не женат.

— Где работал?

— Землемером, потом сидел в офисе.

— Что делал в офисе?

— Работал за компьютером.

— Сколько получал?

— Двадцать три чистыми.

— Двадцать три, — повторил Владимир, уставившись в стол.

— У нас здесь восемнадцать тысяч и по сдельной, график смен — два\два, пятнадцать в ночь, пятнадцать в день, два выходных.

— Нормально.

— Как работа в ночь?

— Пойдет.

— Чё-то я не очень понимаю, зачем менять офис за двадцать на физкультуру за восемнадцать?!

Подозрительно прищурив глаз, Владимир не скрывал недоверие к моему желанию трудоустроиться на их производство.

— В офисе засиделся, захотелось руками поработать...

Владимир повернулся к молча изучавшему меня полноватому мужику, одетому в полицейский камуфляж и сидевшему за единственным в офисе компьютером — видимо он понимал в нем больше своего коллеги. Он тоже выглядел не старше сорока и также имел недоверчивый вид, но совершенно иного характера. Ироничная улыбка пряталась в густой черной бороде, в отличие от волос еще не тронутой сединой. Не смотря в его сторону, я ощущал на себе его насмешливый взгляд.

— Ну что, Миша, берем его?

— Можно.

— Нужен он нам?

— Посмотрим, как он справится.

Миша отвечал с ленивой односложностью.

— Куда поставим его?

— Да я думаю, на барберан его.

Владимир повернулся ко мне.

— Пойдешь на барберан?

— Что это?

— А вон посмотри в цехе, вон тот самый справа станок который!

Оба загалдели, указывая на монитор.

На черно-белой картинке я увидел длинный станок, который еще внизу показался мне самым странным из всех. Вокруг него суетилось несколько человек, но не зная назначения станка их действия показались мне бессмысленными. Тем не менее, я ответил.

— Да, подойдет.

— Выйдешь сегодня в ночь?

— Сегодня нет, сегодня я с утра на ногах.

Ручка нервно закрутилась в пальцах Владимира.

— Эх...значит так... тогда завтра, нет, завтра суббота. Короче, в понедельник, смена с восьми вечера до восьми утра, приходи со сменной одеждой, обед с собой бери, то есть ужин.

— Одежду специальную надо?

— Ну ты глянь, во что рабочие одеты.

— Я видел. Взять просто какую не жалко?

— Ага.

— Только ты приходи не к восьми прямо, а где-то часов в пять-шесть, — встрял Миша, развалясь на стуле.

— Чтобы вникнуть, что будешь делать.

— Да, — подхватил Владимир, — Подойдешь к бригадиру, он тебе все расскажет.

— Сюда наверх подойду.

— Всё, значит, до понедельника.

— До свидания...

— Постой-ка! Со спиртным у тебя как? А то бывали у нас тут случаи...Производство травмоопасное....

— Я на полгода зарекся от выпивки. А что бы на работе и вовсе никогда не пил.

Вопрос мне показался излишним.

— И сколько уже не пьешь?

— Третий месяц.

— Ого-о-о, это серьезно, — загоготали они.

За их спинами на стеллаже, среди груды папок лукаво блеснули бока полу-пустой коньячной бутылки.

Попрощавшись я спустился в цех и зашагал к воротам, через которые грохотал груженый заготовками погрузчик. Рабочие смотрели мне вслед, продолжая вертеться вокруг станков словно живые детали их механизмов.


III


Два дня спустя, в пасмурный вечер понедельника я снова прошел через осиротевшую, покинутую людьми территорию производства, утешаемую ласками последних лучей солнца, подмигнувшим из сплошных серых туч. Время подходило к шести. Готовая выплеснуться и залить все вокруг темнота понемногу сгущалась в занесенных снегом углах.

Лихорадочный пыл работы в ангаре спадал и рабочие ходили по цеху, громко переговариваясь меж собой. Поднявшись в офис я увидел все тех же Владимира с Мишей.

Все мне знакомы кроме стоявшего заложа руки за спину, крупного человека в свернутой на макушке шапке, с широким и открытым русским лицом. Его серые глаза с вызовом устремлены на сидящих начальников. Мое появление прервало их горячий спор по факту выполнения норм выработки.

— Ага, пришел!

— Одежду взял?

— Я уже в ней, мне бы куртку и рюкзак где-нибудь повесить.

— Щас. Гош, покажи ему гд..., — Владимир перебил себя.

— Это Гоша, бригадир.

Жму протянутую лапу бригадира.

— Здорово.

— Гош, покажи где шкаф, и это... покажи ему что и как, он в ночь на барберан выходит первый раз.

— Пошли, — махнул Гоша.

Всего два шага влево от офиса и мы очутились в тесной подсобке, заставленной рядами кустарно сработанных шкафов. У окна во двор вытянулись общая скамья и длинный самодельный стол с микроволновкой и чайником. Пожав руки занятым пищей рабочим, что я также повторил вслед за ним, Гоша принялся распахивать двери шкафов, зашатавшихся от одного лишь спокойствия силы в его могучих плечах.

— Где тут свободный был...

Пустой шкаф нашелся лишь в ряду под самым скатом крыши. Чтобы туда пройти мне пришлось в три погибели согнуться. Разместив вещи, я спустился в цех вслед за бригадиром.

Работа на барберане, которой руководил Гоша, была окончена. Двое узбеков сматывали лентой объемный куб сложенного штабелями погонажа, изготовленного в последние часы подходившей к концу смены. Заметив приближение бригадира один из узбеков запрыгнул на груз сверху. Второй лениво облокотился сбоку. Оба заглянули в лицо бригадира лукавыми черными глазами, когда он начал заполнять бланк отчета за смену.

— Слыщь Гощ, ты впищи там у себя, щто я с вами всё деляль.

Развалившийся узбек плутовато улыбается и сам не верит в свою наглую хитрость.

— Ну щас, — ухмыльнулся Гоша, поправив на макушке шапку.

— Ты же только последний поддон нам заполнил.

— Какой последний! Когда последний! Я весь день — Бабир подойди, Бабир помоги, Бабир уложи!

Ужаленный отказом, узбек перестал умышленно коверкать слова. Прикрываться плохим знанием языка было для него элементом плутовства, помогавшим ему избегать ответственности за косяки и комфортно существовать среди русских.

— Э-э-э нет, ты с другом со своим храпел в подсобке, после обеда не докричаться до вас было машину разгружать, — протянул Гоша.

Заполнив бланк и распихивая ногами обрывки упаковки бригадир шагнул к станку. Размахивая руками горлопан-узбек увязался за ним. Продолжение перебранки утонуло в звуке взревевшей на весь цех циркулярной пилы. Второй узбек молча отошел в угол, до потолка заставленный штабелями готовых изделий. Сев на перевернутое ведро, он по-восточному безучастно уставился на суетившийся цех, будто простиралась перед ним ровная безмятежность далекой родной степи.


IV


Барберан представлял собой длинный стол на нескольких опорах, вдоль которого установлены большие резиновые катки, закрепленные на роторах.

Напротив каждого ротора торчат вверх металлические штыри с нехитрыми креплениями, от которых отходят штанги с катками поменьше.

С рабочего конца, на поворотной станине — панель управления. За ней вертелся стальной валик, скользкий от клея. Горячий клей подается из установленной на возвышении емкости, для охлаждения усеянной отверстиями.

Над валиком под углом лежит плита, на которую протягивается пленка с рисунком текстуры дерева. Рулон с пленкой размещался на самом верху. Станок был предназначен для ламинирования прессованных из опилок панелей с целью дешевой имитации ценных пород древесины.

— Я, — руками в перчатках Гоша указал на себя, — оператор станка, забрасываю заготовки и смотрю, чтобы пленка ложилась ровно. Здесь...

Подошли с другой стороны.

— ...Второй человек стоит на приемке, кладет выходящие из работы доски на стол и смотрит, чтобы не было брака.

Он взял ламинированный брусок, указывая на края пленки, с двух сторон равномерно покрывающие дерево.

— Если заметишь косяк, например если плёнка легла неровно или ложится со складками – кричи оператору. Он остановит машину – отрегулировать катки, чтобы прокатывало как надо.

Узбек Бабир стоит у стола, параллельно которому поставлен металлический бублик. Через него, нажимая педаль на полу, он протягивал последнюю пачку брусков, завертывая ее в полиэтилен.

— Вот здесь упаковщик. Складываешь вместе определенное число досок — вон там бумажка висит, чего и сколько. Потом заворачиваешь в упаковку. Вот смотри, как он делает.

Далее к стоявшему вслед за упаковочной машиной длинному столу.

— Ну, а на укладке ты уносишь отсюда упакованные бруски и складываешь на поддон. Ещё, когда у упаковщика кончится рулон, пока он его меняет ты не стой просто так. Берёшь…

Бригадир указал на ведро, засыпанное таблетками гранулированного клея.

— И досыпаешь клей в емкость. Не обожгись, температура, — он многозначительно поднял указательный палец, — Двести градусов. Раз ты первый день сегодня, то скорее всего тебя поставят на укладку. Короче, ничего сложного.

Гоша вернулся к станку. Держа мощные руки в карманах засаленного комбинезона, возле пульта его поджидал массивный мужик лет пятидесяти, с крупной лысеющей головой и внимательными светлыми глазами. Чем-то он весьма походил на Мюллера из «Семнадцати мгновений весны». Все вокруг обращались к нему по фамилии.

— Э-э, Смирнов, ты чё домой не идешь?!

— Да вот подсобить решил – ты же как всегда не справляешься…

Взяв отвертку Гоша приступил к настройке станка, ловко ослабляя крепления штанг с резиновыми катками. Перешучиваясь со Смирновым бригадир переставлял катки так, чтобы они со всех сторон плотно прокатывали оклеенный пленкой брус, ползущий через конвейер. Закончив настройку и поправив на затылке свою неизменную шапочку, Гоша выбросил руку вверх, отсылая Смирнова на приемку и сигнализируя встать с ведра одолеваемому степным мороком узбеку.

До выполнения нормы выработки им не хватало нескольких изделий. Картинно поплевав на руки и подмигнув мне Гоша включил станок.

Раздалось уханье электрических цепей, ожививших катки. Они вращаются все быстрее, неся вперед ламинированные доски. Отойдя от пульта, бригадир запихивал заготовки в прожорливую пасть станка. Смирнов подхватывал вылетающие из станка бруски, передавая их узбеку для сортировки и упаковки.

Гоша силился перекричать грохочущий станок.

— Ну что, хватит? Сколько еще?...

В серых глазах Смирнова промелькнул озорной огонек. Широко отставив правую ногу, он похлопал себя по ляжке.

— Пока не зазвенит бля!

Я улыбался. Эти люди были очень просты – не смущаясь этого и не боясь быть собой, лишённые высокомерной заносчивости. Она буйно цвела на втором этаже, где самовлюбленно звучал начальственный тон и царило крохоборство бухгалтерии. В цеху же, среди равных, такое поведение наверняка сочли бы оскорбительным, скорее даже — попросту недостойным внимания.

Должно быть от того, что они не желали участвовать в игре, цель которой установить иерархию и упрочить себя в ней; в этой унизительной для себя, либо унижающей других игре – в которую в разных вариациях (школа, работа, общество) играем все мы, они и оказались здесь внизу, за станками. Этот отказ казался мне наиболее честным путем, выбором подлинно благородных людей. Я наблюдал за их работой, слушал их шутливые разговоры и улыбался.

Любить людей просто – достаточно увидеть в них детей, которыми все мы когда-то были и какими в глубине души мы до сих пор остаемся. Бесценным археологическим артефактом, раскрывающим историю происхождения личности, ребенок в нас сохраняется под геологическими наслоениями прожитых лет. Он закован в броню приобретенного нами опыта, которая зачастую сковывает его робкие движения навстречу миру.

Полтора часа до начала ночной смены. Бригадир Гоша и остальные добили норму выработки и разошлись, оставив меня одного.

От безделья я затосковал, заостряя внимание на неустроенность быта и рабочей обстановки. Всё вокруг покрывала древесная мука, стружка и пыль, поднятая тарахтевшими станками в атмосферу ангара, отравленную едким запахом клея.

По полу стелился мусор из обрывков упаковки и бракованных изделий, и меж поставленных друг на друга паллет в углу ангара показалась крупная крыса.

Всё в грубом и тусклом свете высоко подвешенных на тросах неоновых ламп представляется в мрачных тонах. Веселые разговоры и смех расходившихся по домам рабочих вселяли в сердце тоску бесприютного одиночества.

Я распахнул заднюю дверь и закурил сигарету. Тесный пятачок, покрытый смерзшейся грязью и усыпанный окурками упирался в бетонный забор. Угрюмая громада соседней автобазы терялась на фоне темнеющего на глазах неба.

Было самое грустное время пасмурной, ранней весны, когда ночь сгущает свои краски поверх ещё проступавших, светлых оттенков уходящего дня. Северный ветер со стороны леса нагонял тяжелые снежные тучи.

Мой блуждающий взгляд набрел на далекий свет желтых, похожих на пчелиные соты маленьких окон. Маяками душевного тепла и телесной устроенности зажигались они в домах спального района, днем казавшимся серым и неприглядным.

Находясь в особо чувствительном расположении духа, уютный свет чужих окон вызывал у меня нежную иллюзию, что живущие там люди счастливы в своем маленьком мирке, обрамленным теплым светом окна; что не тратят они драгоценное время своей недолгой жизни на жестокие ссоры и бесплодное безразличие.

Намекающим на грядущую оттепель промозглым вечером – какой был сегодня; когда ты воодушевлен скорым наступлением весны, когда хочется навсегда сберечь в себе эту чуткость – становится особенно обидно, что всех нас неизбежно подомнет под себя суетливый быт каждодневной жизни, скрытый за обманчиво приветливыми огоньками.

Нисколько не сочувствуя твоему погружению в эту трясину, не разбирая правых и виноватых, признающая лишь гибкую юность Жизнь устремится дальше, куда тебе путь заказан пределом отмеренных лет – и ничего большего ты не получишь.

Всей грудью вдыхая пьянящий, свежий воздух мне страстно хотелось жить полной жизнью – не представляя умом каково это, но подспудно ощущая душой. Хотелось бежать от нахлынувшего пресного ужаса жизни никчемной и бледной. Захотелось сбежать и с этого пятачка, где посреди смерзшейся грязи и льда я дрожал от холодного ветра. Туда, где тепло. Хоть и в обманчивое спокойствие уютно сияющих окон...

Во мне заворошилось какое-то истеричное малодушие — хотелось скрыться за теплым светом окна, вернувшись домой. Часть меня хотела подняться по лестнице и забрав вещи сказать, что на эту работу мне не хватило пороху — и тогда бы я успел на последний уходящий из тоскливой «Ямы» автобус. Но представив эту позорную сцену, я поборол себя и со злобным упрямством, готовым принять любой вызов, вернулся в цех.

Жалобно завизжала пила. Крытый пластиком станок с воем выдает финальную партию тоненьких реек – закончил работу хромоногий, одетый в зеленую спецовку мужик, последний оставшийся с дневной смены.

Поднявшись к своему шкафчику, я отломил кусок от припасенной на ужин ароматной лепешки и спустившись в цех пристроился на штабелях заготовок, лениво работая челюстью.

— А че в сухомятку? С чайком бы лучше, — сказал хромой мужик, ковылявший к лестнице мимо меня.

Его загрубевшее лицо имело растерянное выражение, какое приобретают люди в том странном возрасте, когда молодость уже прошла, а старость еще не начала осторожной поступью оставлять следы на их лицах.

Я объяснил, что лежащую у меня наверху бутылку молока следует приберечь на ночь.

— Понятно. Первый день, значит, в ночную на барберан выходишь?

— Ага.

— Андрей.

— Толя...Как тут работается? Перекуры бывают или пашешь всё время?

— Да у них на барберане график е*анутый. Кто выходит в ночь сегодня, Женёк? Или Саня? Если Женёк, вы всю ночь только и будете курить, а если Саня...

— А Саня что?

— Та нормально всё. Он просто больше работать любит, чем курить.

— Понятно.

Хочу спросить ещё об условиях работы, но помешала хлопнувшая позади дверь. Оглядываюсь на вошедшего – мрачного мужика в черной одежде и низко надвинутой шапке.

— А где «Дикий Барберан»? ...

   
V


Итак, пришел бригадир Саня, с которым мне предстояло отгудеть ночную смену. Обменявшись необязательными фразами, Андрей поковылял наверх, а Саня вышел покурить. В тишине, заряженной гулом питавшего станки электричества, в ожидании работы я топтался вокруг барберана.

Хлопнув за собой дверью, Саня легко взмыл по лестнице вверх. Через несколько минут он спустился обратно в цех.

Крепко сбитый корпус скрадывала мешковатая спецовка, но стоящая над воротом мускулистая шея уверяла в его мощной борцовской комплекции.

Довольно суровая и при том располагающая внешность его отличалась бритой, огненно-рыжей головой и хладнокровным взглядом скупого на слова, трудолюбивого человека, своим примером вдохновляющего на продуктивную самоотдачу в работе.

Переодевшись и твердой походкой гладиатора вступая в свои владения, бригадир преобразился, вместе с черной повседневной одеждой сбросив с себя угрюмое напряжение.

Крепкое рукопожатие.

— Саня.

— Толя.

С тенью улыбки на лице, Саня молча обошел барберан, по хозяйски крутанув валик и недоверчиво щурясь на индикаторы панели управления, настроенной Гошей.

— Давай приберемся.

Собираем с пола бракованные деревяшки и обрывки упаковки, щедро разбросанные вокруг станка дневной сменой. Несколько раз нагрузившись так, что онемели руки, выходим на двор, распахивая дверь пинками.

Уже совсем темно. Мусор летит в длинную черную печь, набитую тлеющей трухой.

В темноте, рассекаемой прожектором и лаем собак, скрип и лязг запоров печной дверцы вызывают неприятные ассоциации с холокостом. Холодно.

— Покурим.

Мы уселись на кривую лавку под навесом, сколоченным из разбитых поддонов.

Саня молча подымил и наконец задал вопрос, желая понять какой напарник ему достался.

— Почему сюда устроился?

— К лету подкачаться.

Ухмылкой бригадир сместил сигарету к уголку рта.

— Да деньги нужны, но не хотелось опять сидеть в офисе. И если честно, это было первым попавшимся объявлением.

— В армии служил?

— Не взяли.

— А чё?

— Зрение плохое.

Не люблю отсвечивать белым билетом и перевожу тему.

— Все только уходят я смотрю, а время уже восемь...

— А кто сегодня в ночь выходит?

— Не знаю, я первый день.

— Первый день…

Саня щелкнул прочертивший темноту окурок.

— Раз первый, я буду на укладке?

— Посмотрим.

В кромешной мгле глаз вдруг уловил движение – размеренным шагом к нам плавно приближалась женщина. Уличные прожекторы подсвечивали её как на театральной сцене. В помещении я наконец рассмотрел её. Она была уже немолода. Статная осанка. Словно камни древних Хивы или Самарканда, лицо её благородно выточено ослепительным солнцем Востока. Будто угнанная в плен ханша, она смотрела на всё вокруг взглядом исполненным гордости и достоинства. Она молча подметала пол, взявшись за это без каких-либо указаний от бригадира. Пыль клубами подымалась вверх, оседая на стенах и нашей одежде.

Мусор прибран, барберан готов, клей выкипает, досадно испаряясь попусту и отравляя воздух. Желая себя занять Саня уже который раз осматривает барберан, но станок настроен предыдущей сменой и бригадир уходит на второй этаж.

Никто не пришел, а работать втроем невозможно. Поднимаюсь вслед за бригадиром. Девять часов. Саня скучает в офисе. Захожу в пустую раздевалку и от нечего делать изучаю подписанные на шкафчиках фамилии. Сразу поверх нескольких категорично начертано маркером: «САЙИД ЗАНЯТО!!!».

Намаявшись, я достал из рюкзака молоко и хлеб, пристроившись за маленький стол напротив своего шкафа, под самым скатом крыши.

— Ты чего там сидишь? Там только узбеки едят.

Это Саня вернулся из офиса и сел за длинный стол у окна. Сажусь напротив. Бригадир внимательно меня рассматривает.

— О чем думаешь? Небось, «чё за х*йня, куда попал, шалман какой-то с узбеками»...
 
Я смеюсь.

— Да не, не совсем-хах...Поскорее бы за работу.

— Ничего, скоро начнем. Олег, мастер, подъедет...

Ждём, казалось бы, уже минут сорок. Но взглянув на часы я уныло отметил, что прошла всего четверть часа. Бригадир вернулся в офис подремать, а я остался наедине со своими мыслями, тягучими как растянутое ожидание.

Наконец, по лестнице застучали шаги и раздался возмущенный голос.

— Что за дела? Время полдесятого, а никто не работает!

В дверях появился сухощавый мужик лет сорока. Пепельные усы, вострое птичье лицо в морщинах, особенно в тех местах, где кожа натягивается улыбкой. Это Олег, мастер. Казалось бы, мастерами на производство ставят скупых на эмоции мужиков, суровых. Но не таков Олег — он весь из себя воплощение иронии.

Я с готовностью подымаюсь со стула. Олег картинно задирает голову вверх.

— Ииии, дяденька – достань воробушка?... А Саня где?

Указываю ему на соседнюю дверь – из нее уже выглянул бригадир. Втроем гремим по лестнице.

Началось.

— Надия!

Женщина невозмутимо встала у станка, своей прямой спиной безмолвно выражая, что уже давно готова к работе.

Ловко запрыгнув в погрузчик Саня подвозит огромный поддон с заготовками. Надеваем перчатки. Бригадир нажимает на кнопку и барберан, сбросив оцепенение, шумно затрясся.

Десятка полтора первых изделий сразу выходят в брак. Стоя на приемке Надия бросает их на пол. Не останавливая станок Саня поправляет валики. Теперь пленка проклеивается как следует. Я стою на упаковке, собирая в пачки бросаемые на стол бруски и заматываю их в полиэтилен, нажимая ногой на приводную педаль механизма.

Стремясь нагнать упущенное время, бригадир ускоряет работу станка, а Надия шлепает на стол все больше досок, которых нужно упаковать. Я никак не могу приноровиться к такому темпу.

— Толь, вставай на укладку.

Олег сменяет меня за упаковочной машиной. Работа начинает закипать.

Саня закидывает в барберан очередную стопку заготовок. Надия скидывает доски на стол. Олег передает уже завернутые пачки брусков прямо мне в руки, а я укладываю их на поддон.

Даже несколько рисуясь перед ними, я резко подхватываю тяжелые пачки, быстро размещая их на поддоне.

Первые четыре ряда по двенадцать штук дались мне легко. Но поддон стоит на полу и всякий раз приходится низко сгибаться с тяжелым грузом в руках. Поясница заныла, но я не мог уронить себя в глазах мужчин, а тем более женщины просьбой о передышке. Работа стартовала с опозданием, которое следовало нагнать.

— Перекур!

Саня хлопнул по красной кнопке.

Катки замирают. Время 23:20. Полтора часа пролетели как миг. Поддон высотой в десять, а в ширину двенадцать рядов служил убедительным аргументом, что время прошло не зря. Я обошел заставленный моими руками поддон весом в добрые полтонны. Этого не хватало мне в офисе — материально ощутимого результата своего труда и усилий...

— Давай смотаем его сначала, а потом курить.

Берем инструмент, похожий на дверную ручку автомобиля, рулон пластиковой ленты и россыпь металлических скоб.

Обмотав лентой поддон я борюсь с капризным механизмом натяжителя — мне никак не удается запломбировать скобу.

Мимо меня прошли двое рабочих, стоявших в ночную смену за другим станком –  «четырехсторонником».

— Мужики, подскажите...

Оба охотно приходят на помощь. Один был рябым стариком в бейсболке, бросавшей тень на его пунцовое лицо с бульбой крупного носа.

Второй был скромный на вид белобрысый парень – из тех, что с детства не отсвечивая и ни в чем не участвуя, проживают жизнь незаметно.

Рябой старик повертел в руках натяжитель, так же как и мне незнакомый ему, о чем он тут же сообщил, беззлобно матерясь через слово.

— Я х*й знает как им бл*ть скреплять, е*ать его в рот нах*й. Дим! Принеси-ка этот бл*ть... Да е*и его мать, как же его... пломбиратор!

Скромный парень Дима вернулся, неся инструмент с тремя рычагами.

Оттянув первый рычаг и закрепив два конца ленты, Дима с щелчком натягивает ленту вторым рычагом, метрономом отсчитывая матершину в советах старика.

Натянув ленту и зажав концы скрепой, он опускает третий рычаг, оказавшийся клещами, которые он с усилием разводит в разные стороны. Готово.

Теперь можно идти курить с бригадиром.

Темнота на улице уже ощерилась морозом, и скрипя замерзшей в лужах водой сворачиваем в дверь слева от ворот.

Две раковины в разводах грязи, зеркало, окно. Садимся на ящики, закуриваем. Каждый смотрит в свою сторону. Клубясь, дым обволакивает помещение.

— У тебя жена есть?

— Нет, а у тебя?

— Есть...

— Дети?

— Сын, десять месяцев.

— Пошел?

— Пытается. У него ступню сводит, мы его на массаж водим. Нам говорят,  нужна ортопедическая обувь, вот такого размера…

Саня разводит в стороны большой и указательный пальцы.

— Две тысячи...

Смотрит на меня. Я кивнул, показывая, что все понимая, соглашаюсь с его праведным возмущением, о котором он считал бесполезным говорить вслух.

Закуриваем по второй.

— Жена взяла на примерку штаны и куртку. Одели его, я смотрю, что горло низкое, шею продует, говорю – неси обратно. 1600 куртка – на взрослого можно куртку найти...

— Да они ох*ели, материала ведь меньше уходит!

— А стоит больше. Она вот такая буквально — на рукав ткани-то.

На лице у него выступили тени множества нерешенных проблем. Тяжело выдохнув дым, сверлом своего стального взгляда Саня буравил бетонную стену.

На самом деле он смотрел далеко вперед, видя окружавший территорию производства лес, подпиравший пасмурный ночной небосвод и даже то, что было над небесами – то, во что он верил и от чего ожидал неусыпного над собой руководства, помогающего преодолеть земные трудности. 

Но в земной жизни нет поддержки надежнее дружеского плеча, объятий возлюбленных, наконец – самого простого человеческого участия. Однако часто в наших сердцах и в наших мыслях нет места для сострадания к банальным людским проблемам. Мы охотнее переживаем за судьбы выдуманных героев.

Сопереживая вымыслу больше, чем настоящим людям, мы сами становимся не более чем фигурами, вырезанными из картона – игрушками в руках капризного и злого бога. Когда ему надоест играть, он бросит нас в костер – и это будет справедливо.

Выходим на холод. По пути к воротам Саня пробует ногой жалобно закачавшийся бампер белой лады – восьмерки.

— Пи*дец совсем. Это Олега машина. У него смотри, даже ручки нет, он дверь тросом открывает.

Диагональю рассекая решетку радиатора, кожаный ремень скреплял меж собой кузов и сорванный с креплений капот, иронично напоминая эмблему известного иностранного автобренда.

— «Вольво»-нах!

Вернувшись со звенящей морозом свежести в гулкую духоту ангара я увидел, что Надия заняла мое место на укладке. Даже не думая оспаривать это, встаю на прием.

— Давайте это до ужина добьем.

Саня запустил машину. Нескончаемыми рядами понеслись перед глазами гладкие ламинированные бруски.

С хрустом отделяя дощечки друг от друга, спешно передаю их по одной Олегу на стол, напряженно отслеживая брак в стремительном потоке изделий.

А станок всё ускоряется, беспрестанно выкидывая ламинированные доски. Не успевая осмотреть их как следует, я растворяюсь в усыпивших мое внимание ярких бликах на мягко отражавшей свет, текучей словно вода поверхности глянцевого дерева…

Вдруг неровные, смятые тени возвращают меня к реальности. Провожу рукой по доске. Пленка легла с явными складками. Показываю Олегу.

— Крикни ему, пускай остановит!

Сам он тут же размахивает руками, пытаясь привлечь бригадира. Ухнули электрические цепи и все замерло в оглушительной тишине. Саня подходит к нам.

— Что такое?

Олег принял воинственную позу, но голос его оставался спокоен.

— Вот, взгляни...

Саня согнул доску в дугу — она морщилась складками плохо проклеенной пленки.

— Всё в брак.

На пол сметается целая гора изделий – все, что были сработаны за это время. Что-то удается спасти, выхватывая годные из распадающейся кучи.

Взявшись за ножи мы соскабливаем с брусков плохо проклеенную пленку – пустим их по второму кругу. Работа предстояла долгая и нудная.

Саня протянул нам наждачку.

— Так быстрее будет.

Сам же он обратился к станку, пытаясь переиграть его недостатки путем подбора оптимальной конфигурации резиновых катков, отвечавших за равномерную ламинацию доски. Ставка была более чем серьезна – на кону стоял гонорар за количество выпущенных за ночь годных изделий.

Пока что капризный барберан вел в счете, обращая в брак усилия нашей ночной смены.

Я ошкуривал доски вдвоем с молчаливой Надией. Уже отработавший сегодня дневную смену и вышедший в ночь сверхурочно Олег ушел наверх спать.

Монотонная работа растянула время мукой бесконечных минут, пока бригадир, утомившись возней с барбераном, вдруг не обратил внимание на часы.

— Пойдемте на ужин.

— Сколько по времени ужин?

— А сколько хочешь.

С облегчением бросив постылую работу я поспешил вверх по лестнице.

Наверху уже оживленно, там перекусывает бригада «четырехсторонника», помогавшая мне с пломбиратором – скромный парень Дима и его напарник, старый матершинник по имени Женя.

Там уже весело, потому что среди них сидит заспанный, но насмешливый Олег.

— Сразу видно, кто тут женатый человек, — смеется он над Димой.

Дима сидел перед двумя большими пластиковыми контейнерами.

— Смотри, аж две лоханки ему приготовила.
 
Дима смущенно уткнулся в «лохань» с макаронами, робко посматривая в сторону второй, наполненной салатом.

Олег продолжает.

— Сколько ни ест, а все она его никак не откормит.

— Не в коня корм!, — вворачивает вошедший в подсобку Саня.
 
Смех.

На руке Олега, разворачивающего упаковку дешевых сосисок, мелькнуло обручальное кольцо. С сардонической ухмылкой он пояснил скудность своего рациона.

— С женой в контрах, из дома выгнала... Спал вчера ночью в машине. С печкой хорошо. Завёл, погрелся, поспал – пока опять не остынет. Барагозить только после полуночи начали. Там у нас круглосуточный магазин, из-под полы бухлом торгуют. Вокруг молодежь на машинах. Музыка орёт, всей толпой стоят пьют. Час терпел, пытался уснуть. Них*я – ещё громче зашумели. Решил сходить разобраться. Уже подходя подумал – сейчас как  ё*нут всей кодлой за мои предъявы, машину заберут... А они здоровенные слоняры, кулаки с мою голову размером. Ну я им так тихо-вежливо говорю, что вот такая, мужики, ситуация. Баба из дому выгнала, в тачке вон тут рядом сплю. И без музыки вашей дубак уснуть не даёт, не май месяц. По-братски прошу, потише сделайте. А они — всё-всё, извини братан, базара ноль, музыку вырубили совсем – я удивился даже...

Щелчок – сосиски готовы. Занятый едой Олег замолчал. Я доедал хлеб, запивая молоком. Уложив свои «лоханки» в шкафы, напарники Дима и Женя уже давно работали внизу. Следом за ними встал из-за стола ничем не ужинавший бригадир Саня.

Воцарившаяся в подсобке тишина стала осязаемой, когда до меня донеслась ритмичная безмятежность ровного дыхания. Это Надия, поев отдельно от нас за маленьким «столом для узбеков», уснула в уютном углу между шкафчиками и скатом крыши.

Проникаясь размеренным дыханием спящего человека, Олег пронзительно зевает.

— Ты тоже можешь полчаса вздремнуть.

Потягиваясь, он уходит спать в офис.

В голове клубятся свинцовые тучи. Закрыв глаза, я успеваю уловить несколько бессвязно-ярких моментов, перевариваемых моим бессознательным и которые тут же ускользают, погружаясь глубже...

Из медленно ткавшейся паутины сна меня грубо вышвырнул обратно в сознание ворвавшийся снизу ураган звуков – кто-то включил радио.

Потеряв надежду на сон спускаюсь посмотреть, не требуется ли бригадиру помощь. Яркие лампы подвешены прямо над барбераном, выхватывая его из сумерек цеха словно единственную богом данную реальность. Свет резкий, как в операционной и не позволяет расслабиться, держа в напряжении.

Два часа ночи. Неудобно изгибаясь между штангами, бригадир настраивал барберан для прокатки коробочного бруса.

— Чем помочь?

Саня протягивает шестигранник.

— Ослабь там слегка.

Поворачиваю винт, крепление валика перемещается, повторяя формат бруса. Ослабив несколько креплений вижу на следующем пятно застывшего клея. С усилием кручу запястьем, но мягкий металл крошится. Легкой паникой меня придушило осознание допущенного косяка.

— Я резьбу сорвал.

— Х*ево. Причем очень…

Бригадир остается внешне спокоен.

Он молча идет в подсобку под лестницей, возвращаясь с дополнительным катком в руке. Желая исправиться в глазах бригадира, с готовностью помогаю ему установить новый каток и переместить остальные, чтобы возместить потерю по моей вине утратившей подвижность штанги.

Спрашиваю что-то бригадира, случайно обратившись на «Вы»

— А чего все на «вы» спрашиваешь? Что, неужели я такой старый? Вот тебе сколько лет? Во, а мне тридцать, что я – старый?!

Бригадир подкручивает последние винты.

— Это вон начальники – «Вы», а я бригадир..., — бурчит Саня, потупив глаза в станок и выискивая какого-либо дела в уже завершенной работе.

— Пошли покурим, Сань...

— У тебя сигарета есть?

— Для тебя найдется…


VI


— Иванов говорит – избавляемся от узбеков…

Это выдыхает дым увязавшийся за нами в курилку Олег.

Иванов – директор и владелец производства, удаленно управляющий им через Владимира с Мишей.

— Мы с ним по вайберу говорили. Миллион двести штраф – это ему нах*й не надо. «А работать-то кто будет?» Он мне – «говори громче, не слышу». А я ему уже в монитор кричу – них*я не слышит. У него там шум, смех…

— А где он сейчас?, — закурил еще одну Саня.

— В Европе где-то...В Ирландии...У него женушка кататься любит, то в Индию, то в Амстердам...Я ему – без узбеков кто работать будет, и так уже край, в ночные нет никого. Сань, я уже третий раз в ночь выхожу...

— Что там Миша про графики говорит?

Миша – тот ироничный бородач из офиса.

— Да хуле он может сказать! Миша распи*дяй.

Олег морщась выпускает дым.

— Станок вчера встал, пил к нему нет. Когда подвезут? Вечером не привезли, только завтра – и опять вечером. Неделю света не было, все стояло – давно бы привезли пилы, и мешки для мусора кончились! Всё у нас...как всегда...

Раздраженно смятые бычки летят в ведро. Тяжко вздыхая, возвращаемся в круговорот работы. Времени больше не существует. Ты выпадаешь из него увлекаемый работой, почти достигая бессмертия, ведь часы отмеряющие твою долю замерли, застывая монотонным трудом.

— Клей!

Отхожу от паллета, досыпаю клей. Снова пошел брак. Саня отлучился выяснить причину. Барберан с грохотом забирает доски одну за одной из опускающейся стопки, выложенной бригадиром.

— Толя вставай туда.

Олег вместо меня на укладке, Саня идет на приемку, по пути выкручивая громкость магнитофона. Заглушая грохот барберана завопило русское танцевальное радио.

«Лети, моя душа – туда, где солнца свет!»

Тупой бит обрамляет томный голос, щебетавший со взбитого гладкими ногами любовного ложа, которому девичье сопрано слагает пошленький гимн. Трудно представить менее подходящий аккомпанемент нашей грубой работе. 

Обхожу станок. Магнитофон надрывается над самым ухом.

«Кружила в танце со мной до утра!»

— Что?

— Ты сразу по пять, по семь штук бери!, – перекрикивает музыку Олег.

Станок сожрал почти все доски. Торопливо собрав стопку из тяжелых и габаритных брусков, заталкиваю ее под тугую штангу с прокатывающим колесом. Никак не идёт. Барберан жадно съедает предпоследнюю.

Надсадный рёв станка и хрипящий вой магнитофона раздражают взвинченные непокорной машиной нервы. Лишь разозлившись мне удалось втолкнуть бруски под колесо.

Составляю еще одну стопку норовивших выпасть из рук громыхающих досок.

«Выложишь в инстаграме небо синее, звездное!»

«Заткнись нах*й!» – раздраженный сладким воркованием смазливого бойзбенда, ничего тяжелее х*я в руках не державших, с грохотом закидываю стопку в работу.

Еще одна тяжелая стопка.

«Попробую узнать, что значит счастье без Феррари!»

«Башку расшибу!»

Грохот брусков. Проталкиваю стопку. Затем еще одну. За ней еще три. И еще восемь...

Бестолковые песни, мурлыкавшие о столь далекой от моего грубого занятия сладкой жизни и тяжесть брусков вызывают злость и разжигают энтузиазм к работе.

Закидываю в пасть последние по распоряжению бригадира бруски. Готово.
 
Сколько там получилось? Пятьсот семьдесят шесть. Заполнив поддон, Олег ушел распечатывать бланк.

Мышцы одеревенели, но мне приятно ощущать застывшую в них силу, которую есть куда выплеснуть, ведь Саня вновь встает у станка, Олег упаковывает скидываемые Надией доски, а я заполняю новый поддон.

Первый ряд, второй, третий ряд. Четвертый час ночи. Снова брак, снова чехарда. Я опять заталкиваю бруски, Саня принимает, а Олег заметно напрягаясь, укладывает упакованные узбечкой бруски.

Времени больше не существует…


VII


— Мне же ничего тяжелее стакана поднимать нельзя…

Безвольно опуская руку Олег рассек сигаретой воздух от плеча до впалой груди.

Он работал днем и спал лишь три часа перед ночной сменой. Рабочий день слишком затянулся и выпирающий костяк его ребер резким кашлем бунтовал против графика, скрутившего его в бараний рог.

Он хорошо знает о том, что на работе, дома, в семье из него выжимают всё, что осталось. Больше никаких иллюзий – под грузом он сгибает спину ниже, но шагает вперед, окидывая все насмешливым взглядом. Он знает, что вся его жизнь одна сплошная ирония и он ехидно отвечает ей тем же.

Согнув спины мы сидим на ящиках в курилке. Осталось три с половиной часа до конца смены.

— Мне врачи запретили поднимать все тяжелее авторучки.

Устало, но добро улыбаясь, Олег отставил сигарету подрагивающей на весу рукой, отбрасывая на стену пляшущую тень. Он часто переводит взгляд между нами в поисках участия.

— Я не должен был выходить сегодня в ночь...

Угрюмый мат в адрес начальников.

— Я спать хочу...

Саня хлопнул его по плечу.

— Спи бля...

Звучит древний анекдот об отце, сыне и висящей на стене сабле.

Дымим сигаретами. Помимо хриплых, экономно растрачиваемых голосов в ушах звенит белый шум, а предметы перед глазами теряют свои значения – хочется спать.

Втроем выходим за дверь. Проникший под одежду морозный ветер взбодрил, ознобом выбив сон, окутавший уставшее тело.

Шагая через цех, Саня вспомнил ещё один подходящий моменту анекдот.

— Танкисты ремонтируют танк. Тут появляется маленькая фея и спрашивает: «Что делаете солдатики?». Солдаты ей: «Че не видишь, с гусиницей е*ёмся!». Фея подумала и спрашивает: «А по-настоящему е*аться хотите?». Солдаты оживились: «Конечно хотим!». Фея махнула волшебной палочкой и у танка отвалилась башня!

Хмыкнув этой метафоре нашим мытарствам, возвращаемся к барберану. Время и усталость уже не ощущались, осталось лишь отрешенное погружение в работу. Я превратился в деталь, бездумно трудящийся со станком в едином механическом ритме.

Тупо смотрю на нескончаемо вращающийся валик, наматывающий мои скудные мысли. Это был тот самый момент, когда доходишь до изнеможения и узнаешь себе истинную цену.

— Толь ты чего, спишь?

Поспешно хватаю протянутую мне упаковку брусков.

— Ты что-то бледноват.

— Толян бледного словил!

Время незаметно подобралось к шести, а затем и к семи утра, но об этом уже не думаешь. В сознании осталось лишь побуждение к действию и соблюдению последовательности. Взять, уложить, поправить, взять, уложить, поправить, взять, уложить…

Паллета заставлена – побрели за новой на улицу. Там уже нехотя занимался хмурый рассвет, а ветер разгонял залежавшиеся за ночь тучи.

Берем поддон, возвращаемся, начинаем укладку. Взять, уложить, поправить, взять, уложить, поправить, взять, уложить…

Заполнив очередной ряд, поднимаю голову на шум – в цехе появились первые рабочие дневной смены. Почти всех я видел здесь вчера вечером. Вот Смирнов, вон Гоша. Они одеты в хорошую, чистую повседневную одежду и расхаживая вдоль станков балагурят между собой, не торопясь приступать к работе.

До конца нашей смены остается полчаса.

Распугав отлынивающих болтовней рабочих, убежавших переодеваться, по ангару бодро и уверенно вышагивают Владимир, бородач Миша и мастер дневной смены – просоленный сухой строгостью седой мужик в олимпийке.

Владимир хлопнул меня по плечу.

— Ну что, живой?

— Да, нормально.

Опустив кулачищи в карманы, Саня вызывающе выкатил грудь перед Владимиром сощурившим глаз.

— Сколько сделал?

— Две триста.

Это более чем хорошо, но брезгливо выжидая Саня исподлобья уставился на скупого Владимира, всегда искавшего возможность придраться к результатам и выкроить у рабочих копейку ради общей прибыли предприятия — что бы директор и дальше пропадал заграницей, довольный руководством Владимира, который в его отсутствие проворачивал на производстве разные выгодные для себя шабашки. Не роняя своего начальствующего лица Владимир сумел подъе*ать бригадира.

— Ну уже лучше, чем в прошлый раз.

Они поборолись взглядами, но силы воли у них равны и они расходятся, каждый уверенный в своей правоте.

Обмениваясь рукопожатиями Саня заводит разговор с рабочими дневной смены. Недовольными взглядами они провожают топтавшего лестницу Владимира. У каждого из них есть претензии к его руководству, но все признают, что делал он это неплохо и сами бы они ни за что не взялись за головную боль управления производством, предпочитая отвечать за свой маленький участок работы. Что не отменяло угрюмого удовольствия поворчать, ругая за глаза начальство. 

— Как твоя фамилия?

Бригадир вписывает меня в платежную ведомость.

Росчерк напротив количества сработанных за ночь изделий. Всё. Поднимаюсь наверх и без стука захожу в офис. Все тузы там.

— Сегодня вечером следующая смена? Или у нашей бригады сейчас два дня выходных?

Отложив бумаги Миша объясняет, что смены в режиме 2\2 еще не сложились, графики плавают и мне предлагают работать вахтой – 15 дней. И все 15 дней в ночь!

Прикидываю, что кроме сна и работы свободного времени в сутках остается часа три и отрицательно мотаю головой. Нет. Мне нужна такая работа, но я хочу работать два через два. А на станках у нас сейчас только вахта...

— Вон склад есть, пожалуйста, с восьми до пяти.

— Грузчиком возьмем, сто рублей час. Надо тебе это?

— Сойдет.

— Смотри сам, а то на барберане, насобачившись, можешь и до двадцати пяти штук поднять...

— Да, но я не хочу работать две недели в ночь.

— Тогда завтра приходи на склад.

— До свидания.

— К вашим услугам!, — гаркнул Владимир.

Сворачиваю в людную раздевалку. Рабочие переодеваются и перед тяжелой сменой спешно добирают калории, завтракая за столом – все шумят и шутят между собой.

Иду к шкафам, закидываю куртку на плечи, в левой руке рюкзак. Правой рукой прощаясь и желая всем удачного дня спускаюсь в цех. Подхожу к бригадиру, стоявшему со Смирновым у барберана.

— Ну что, выйдешь завтра?

Как бы объяснить все так, чтобы они не подумали, что я испугался «физкультуры» у станка? Разойдясь к концу смены, я почти не ощущал усталости, заряженный азартом ручного труда, но не хотел работать две недели в ночь, жертвуя свое свободное время на заклание барберану.

— Нет, перевелся на склад. Работа на барберане нормальная – мне зашло, только вот боюсь, что не смогу перестроить режим дня на две недели. Хорошо бы сутки через трое смены были, но Миша оставил мне только вахту…

Чувствую себя виноватым перед бригадиром, но он спокойно смотрит в сторону, прикидывая с кем будет работать сегодня вечером.

— Ну ладно.

Ударили по рукам.

— Давай Толян. Ты на складе будешь теперь? Ну ты заходи, если чё.

— Удачи, Саня.

И я зашагал к выходу — навстречу солнечным лучам, мерцавшим взвешенной в воздухе древесной пылью.

На улице было по-весеннему свежо, ярко и тепло. После сумрака помещения солнце ослепило меня и сквозь веки я вижу лишь складской ангар напротив и просевший пятитонник с распахнутым бортом рядом с ним. Грузчики раскачивают застрявший паллет с погонажем, пытаясь запихнуть его в кузов.

— Да что же это за жизнь такая!

Вырвалось у одного из них, дюжего мужика с профилем Жана Габена, остервеневшего бороться с упрямым грузом. Ступив на бампер грузовика, я помогаю им втолкнуть погонаж в кузов.

Машина уезжает, чихнув газом в угол между стеной ангара и пристройкой с воротами. Этот пятачок земли хорошо утрамбован и согрет солнечным светом, струящимся сверху. На припеке сидят и курят рабочие. Мне захотелось покурить перед уходом тоже.

Я ставлю ящик и сажусь в круг.

Стоило лишь сесть, как на меня разом навалились все утомительные часы прошедшей работы.

Сморенный солнцем, я могу лишь отрешенно наблюдать картины, обволакиваемые дымом сигарет и такие же невесомые для меня, не спавшего ночь…


VIII


— Макс!

Это кличут балакающего в кругу рабочих водителя с плутоватым украинским лицом.

Он нехотя встал с ящика и зашагал к погрузчику. Так и вижу его, семенящего за нехорошими мальчиками со двора, а бабушка кричит ему из окна: «Максимка! Не ходи с ними!»

Но Максим все идет, вырастая по пути из коротких штанишек и обзаводясь лысиной.

И вот он уже садится в погрузчик, поднимает стопку древесных плит и везет ее к груде остальных, штабелями сваленных перед воротами склада.

— Хуле расселись, бендеры?

На штабелях пристроились Смирнов и высокий, крепкий старик в цветастой куртке.

— Пошел ты нах*й, хохол.

Мужики отходят, позволяя Максу выгрузить плиты. Посмеиваясь, он неуклюже вылез из погрузчика.

— Ты где бендеру углядел, сволочь? Это вот он..., – старик в цветастой куртке указал на Смирнова, задумчиво чесавшего свою лысую голову.

— Скинхед!

Подходят еще люди.

— А кто там раковины вымыл?

Похожий на медведя в спецовке, куривший мужик стравливает из горла вместе с ленивым дымом слова.

— Файя.

— Прикинь, взял кружку, а она выхватила у меня грязную кружку и вернула чистой, не говоря ни слова.

— Да...

Все затянулись дымом.

Завернувшая за угол узбечка Файя садится в круг.

На перевернутых ящиках развалился одетый в камуфляж мужик с равнодушно-толстым лицом, отягчённым очками — ко всему в жизни легкомысленный в своем скепсисе, ставшим привычкой.

Нервно поджавшись, не до конца смирившись с судьбой, некрасивая женщина курит стоя слева.

Напротив уселся парень лет тридцати, по виду навсегда задержавшийся в пубертате. Глуповатое простецкое лицо его венчала камуфляжная кепка, подпираемая бровями, застывшими в удивлении от стремительно промелькнувшей перед глазами жизни.

На корточках мрачно курил сутулый брюнет, с руками забитыми безвкусными пацанскими татуировками. Все молчат.

Подсел Смирнов.

— Цены выросли бля...

— Да, а зарплата не растет.

— Только огород и спасает, – щурясь на солнце, серьезный Смирнов обстоятельно прикурил сигарету.

— А что у тебя там?

— Пять соток, картошка. Продавать будем.

— Чё продавать?!

— Картошку, чего!

Сморщив паутину морщин узбечка Файя робко задала вопрос, желая втянуться в общую беседу и сбросить с себя отрешение одиночества, в котором она молча и напрасно тосковала по родной стране, находясь на чужбине среди непонятных людей.

— Когда посадили?

Недоросль в камуфляжной кепке подавился своим подростковым смехом.

— Файя ты чё ёпт, эт те не Чуркестан, а Россия! Ты в сугроб собралась картошку сажать? Хотя на Кубани может и сажают уже. Россия-то больша-а-я, тебе это известно, м-м?

Вместе со всеми она пытается улыбнуться своей неловкости. Ей очень хочется втянуться в компанию – поэтому она мыла их кружки и убиралась в помещениях общего пользования. Будучи негордым человеком она проглотила обиду за то, что её стеснительность поспешной шуткой обернули в недалекий ум.

За морщинами еще скрывался блеск ее молодой улыбки, что радовала сердце всякого смотревшего в ее лицо, когда-то бывшее изящно красивым. Печально, но теперь улыбка смущает и кажется безобразной.

Прижимая зазвонивший телефон к уху Смирнов отходит, тревожно озираясь на звук шагов справа от нас.

Из-за угла резко выходит Владимир. На плечах его понтерский кожан, а за спиной маячил Миша, прятавший хитрую ухмылку под бородой.

— Та-ак… Вся банда в сборе…

Владимир выловил пытавшегося улизнуть старика, названного Максом «бендеровцем».

— Скажи, как сильно мне надо захотеть, чтобы мне помыли машину. Нет, я не прошу тебя, ты мне скажи, как сильно мне надо захотеть...

Вишневый цвет его Ауди 100 едва различим под застарелым слоем сухой грязи.

— Такое предложение – кто вымоет мне машину?

Владимир как кот крадется вокруг рабочих.

— Ты вымоешь мне машину?

— А чё сам не вымоешь?

— Ну вот не хочу.

— Прямо здесь что ли?

— Почему, на мойку отвезти.

— А че сам не отвезешь?

— Ему стыдно ездить на такой машине, – вворачивает Миша.

— Да мне пох*й, она даже не моя.

Пикантно приобняв за талию, Владимир отводит в сторону обмякшую некрасивую женщину.

— Катюх, у тебя есть права? Машину давно водила?

Они с Мишей обступили ее. Она никак не может решиться.

— Там в багажнике лежит литр текилы. Ты пьешь текилу? Хорошо. Ну так да, нет?

— Да или нет?

— Не знаю.

— Настоящая женщина. Давай ты, а?

Владимир указал на Недоросля в камуфляжной кепке.

— Литр текилы ставлю. Помой машину.

Тот отпирается.

— А чё я, не нужна мне текила, я и не пью.

— Ну нам отдашь!

Это загоготало равнодушно-толстое лицо мужика в очках. Все начинают уговаривать Недоросля. Нет, нет, я не пью. Ну продашь ее тогда. Литр текилы!

— Ты знаешь сколько стоит текила?

Владимир выдержал паузу.

— Она две триста стоит в магазине.

— Да не буду я...Отмою ее, а там царапина, придерешься еще.

— Ну должен останешься. Ты нам еще две банки кофе должен.

— За что?

— А ты принесешь, скажем за что.

— За что?

— Принеси, узнаешь. И еще коробку сливок.

— Заметь, ведь не отказывается, – балагурит Миша.

Смех.

Недоросль мямлит, тянет, сдает позиции и соглашается ехать.

— Давай ключи, деньги.

Владимир выкатил глаза, наигранно удивляясь.

— Тебе еще и деньги?

— Ну да, за мойку, – Недоросль недоуменно хлопал ресницами.

— Ему литр текилы, да еще и деньги за мойку!

Владимир хлопнул Мишу по плечу.

— А ещё ме-ня! Называют евреем?!

Смех.

— Файя, помой мне машину. Литр текилы ставлю. Она тысячу восемьсот стоит.

— Ты говорил две триста! – ухает Недоросль.

— В разных магазинах по разному, – плутует Миша.

— Я не умею мыть машины, – Файя бесхитростно щурится на Владимира, подспудно ожидая подвоха в шутках начальства.

— Да тут несложно. Еще понравится, с утра будешь весь ряд проходить и тысяча у тебя в кармане.

Смех, сбивчивые комментарии круга.

— Фай, да к тебе очередь будет выстраиваться. С самого утра. Вон оттуда. Аж с выезда.

— Ну чё, давай я съезжу тогда, – созревает Недоросль.

— Литр текилы там, в багажнике?

Владимир вальяжно выпустил дым.

— А кто тебе сказал, что она в багажнике?

— Но ты...

— Она на заднем сидении лежит, – он хитро щурится, как кот играясь с попавшим ему в лапы простаком.

— Там много чего интересного лежит. Что хочешь выбирай.

— У вас там печи стоят, – Недоросль начал издалека.

— Они же не нужны на этом производстве.

— Какие печи?

— Ну вон там стоят две штуки. Давай ты мне дашь ключи, отвезу твою, подъеду на своей и заберу печь?

Владимир задумчиво затягивается.

— Зачем тебе печь ты мне скажи.

Недоросль пускается в пространные рассуждения об отоплении дачи...

— Иванов приедет, у него спрашивай.

— А я у тебя спрашиваю.

— Сколько они стоят?

— Шесть тысяч, – отвечает кто-то из круга.

— Ну бери за 5500.

— Да она же старая!

— Ну хочешь позвоню сейчас знакомым в никтид, они тебе такую новую сварят за час. За шесть.

— За шесть!

— Ну вот, а я тебе за 5500 – уже меньше.

— Но…

— Не умеешь ты договариваться.

Владимир обходит круг.

— К начальству надо сначала приласкаться, сделать что-то для нас, а потом уже просить... Я и не знал про эти печи. Спи*дил бы уже одну давно, а не спрашивал. А потом подошел бы и спросил: «А сколько там у вас печей стоит», чтобы проверить знаем мы, или нет.

Возвращаясь, Смирнов чуть не упал на сидящих рабочих, зацепившись ногой за ошейник, оброненный на землю одной из местных дворняг.

— Это чьё бл*ть?!

— Бабира! – гаркнул Владимир.

Смех. Бабир это нахальный молодой узбек, прячась от работы шнырявший вместе с соплеменниками по дальним углам.

— Который час?

Окурки летят в ведро.

— Пойдем, поработаем немножко.

Вслед разбредающимся рабочим скрылись по своим начальственным делам и Миша с Владимиром.

На их место приходят новые люди, поправляя брошенные вокруг ведра ящики и закуривая сигареты.

— Сколько там делать, 1800 или 2000?

— А х*й его знает.

— Прокатываем-то одну за полтора рубля.

— Я не буду прокатывать за полтора. Пускай подымает до двух, а лучше до двух с половиной.

В этом злом недовольстве был не просто дежурный ропот в адрес Владимира, которым развлекались все, кому ни лень. Лицо и волосы с вызовом говорившего крупного мужчины запорошены пылью. На основании большого пальца наколка «За ВМФ». Золотая цепь на запястье. До этого говорил о гулявшей без спросу дочери-школьнице. Она ушла на отмененный классный час и пришла пропахшая куревом. За что он наложил на нее двухмесячный домашний арест. Его строгость была замешана на порядочности и суровой справедливости, возмущенной сейчас расценками сметы.

— За полтора пускай сам прокатывает. Я не буду прокатывать. Мне пох*й, я сейчас пойду к нему и скажу, чтоб поднимал до двух с половиной.

— Всей бригадой надо идти.

Двое из его бригады сидят рядом и смотрят в землю, дорожа статусом-кво и опасаясь конфронтаций с начальством. Узбеки молча стоят в стороне. Никто никуда не пойдет и мрачное недовольство, не выкипев предъявлением требований, развеется дымом разговора в курилке.

Наконец, кто-то лениво оборонил.

— Эти два клоуна ничё не решают. Это до Иванова надо идти...

И заговорили все.

— Нах*й надо.

— Да Иванов и сам нищий. Производство в кредит, машина в кредит, квартиру снимает.

— Наш директор?

Смех.

— А сам в разъездах всегда. Приедет, въе*ёт, опять уедет.

— Приехал из Индии, не загорел них*я, вернулся из Европы – весь сгорел нах*й.

— Деньги не знает куда девать, вот и мыкается по заграницам.

— А мы тут погонаж за полтора рубля прокатываем. Он его раз в пять дороже продает, если не больше...

— Да по любому больше. Я раньше на пластиковых окнах работал, делал москитные сетки – москитки. Одна сетка – 14 рублей. Маленькие 14, большие 14, для дверей – 14. Все короче, по четырнадцать. А в магазине только маленькая по триста рублей. Оклад там был шесть-двести, плюс ещё выработка. До тридцати добирал. У нас первым пятерым, в декабре их сократили, сто тысяч компенсации дали.

— Меня в феврале сокращали, там уже двадцать тысяч сверху было. Директор вызвала, сказала вот – чтобы не было обидно. У них там директоров – пятнадцать штук сидит. Пох*й, что проработал без больничных два года – сократили.

— Да там дох*я сократили, и тех кто год проработал, и девять лет...

— А у меня жена работала в терволине, продавала обувь. Директор ей сказал, три месяца отработай – потом договор подпишешь. В итоге без договора без ничего полгода проработала, а он ее уволил. Она уже беременная была. Ну чё у них там форма – юбка, блузка, ничего не скроешь. А декрет западло платить. У этого директора четыре магазина в городе. Как-то фальшивка попалась, пять тысяч. У него работает двадцать пять человек, и он разделил ее на всех служащих, по двести рублей с носа.

Выдохнув дым он продолжает рассказ, подчеркивая гадкую скверну каламбура своей невеселой ухмылкой.

— Прихожу к жене в магазин, про лекарства для детей спросить. Отвел ее, говорили, ну – пять минут от силы. Директор отследил все на видео, вкатил штраф – три сотни. За пять минут... Это ладно, было еще и такое – директор сам выбирал музыку для торговых залов. Женщинам надоело целыми днями одно и то же слушать. Ну и поставили свою. А директор им за это штраф – восемьсот рублей...

Перекур окончен.

__________________               

Март — апрель 2015