Негативный образ католического клира

                (Инвективы русских литераторов против польского духовенства во время восстания 1863–1864 гг.)

        История взаимоотношений между Российской империей и Польско-Литовским государством (Речью Посполитой) в XVIII – XIX столетиях характеризовалась острой конфликтностью и глубоким трагизмом. Непримиримые споры из-за прав на обладание обширными приграничными территориями вызывали неоднократные вооруженные столкновения и привели в конечном счете к поглощению Польши Россией, соединению двух монархий под одной короной правящей династии Романовых. Польские патриоты, разумеется, не могли смириться с утратой суверенитета своей родины и поднимали целый ряд национально-освободительных восстаний, сурово подавлявшихся русской имперской властью. Таким образом, давний «спор славян между собою» (по известному определению А. С. Пушкина) оказался обильно политым потоками крови с обеих противоборствующих сторон.

        Наряду с кровью щедро расходовалась и типографская краска. Русская журналистика не могла оставаться в стороне от происходивших событий, оперативно откликаясь на очередные перипетии масштабной межнациональной драмы. И если во времена двух первых польских восстаний, в 1794 и 1830–1831 годах, жесткий цензурный режим практически не позволял отечественной периодической печати сколько-нибудь пространно высказываться по поводу новых обострений русско-польского противостояния, то последнее, так называемое Январское восстание 1863–1864 годов, совпало с эпохой внутренней политической либерализации России, начавшихся Великих реформ Александра II, благодаря чему у прессы появилось гораздо больше возможностей для злободневного обсуждения крайне наболевшего «польского вопроса».

        Взгляды на этот пресловутый вопрос варьировали в довольно широком диапазоне, но в подавляющем большинстве сводились к более или менее безапелляционному осуждению «польской смуты», грозившей русскому государству не только внутренними проблемами, но и внешней угрозой со стороны ведущих стран Западной Европы, воспользовавшихся польским восстанием для оказания совместного политического давления на Россию с целью ослабления ее геополитического положения в регионе. До войны дело не дошло, но патриотическая консолидация и идеологическая мобилизация русского общества в ответ на враждебную позицию Запада резко активизировались, причем ключевую роль в этих процессах сыграла именно журналистика.

        В сущности, «польский вопрос» рассматривался значительной частью русских публицистов в общем контексте взаимоотношений России и Запада – как одно из наиболее наглядных проявлений коренного различия двух цивилизаций, основывающегося, прежде всего, на принципиальном расхождении в религиозной сфере. Польша воспринималась в качестве олицетворенного представителя мирового католицизма (латинства), злонамеренно направленного против исконно православной святой Руси. Таким образом, многовековой конфликт двух ветвей христианства получил, в интерпретации отечественных авторов, актуальное внешнеполитическое воплощение. Выразительнее всех сформулировал такой поход к пониманию сокровенного смысла русско-польских отношений представитель славянофильства Ю. Ф. Самарин, прямо указавший в статье под характерным называнием «Современный объем польского вопроса», опубликованной в 1863 году в газете «День»: «По-нашему, это значит: Польша – это острый клин, вогнанный латинством в самую сердцевину славянского мира с целью расколоть его в щепы» [1, с. 342].

        Исходя из логики русских публицистов, очевидно, что силы латинского католицизма не могли оставаться отвлеченной, абстрактной величиной, а нуждались в практической реализации через своих конкретных адептов и агентов. Совершенно закономерно, что таковыми становилось в полном составе польское духовенство – многочисленные католические ксендзы, имевшие мощное влияние на польское общество. Поэтому именно на ксендзов возлагалась едва ли не главная доля ответственности за разжигание антирусских настроений и устройство политических смут. При этом верными союзниками польского духовенства выступало польское дворянство – та горделивая и заносчивая шляхта, которая пользовалась столь неблагоприятной репутацией в русском общественном мнении.

        Совместное участие духовенства и дворянства Польши в очередном восстании против России редактор «Московских ведомостей» М. Н. Катков эффектно назвал «шляхетско-иезуитской интригой» [2, с. 133]. Как известно, консервативная газета Каткова во многом задавала тон русской публицистике по «польскому вопросу», и ничуть не удивительно, что концепция «интриги», теория заговора нашли себе немало приверженцев среди видных деятелей отечественной печати того времени. Пафос их инвектив против повстанцев определялся катковским камертоном: «Средства интриги, правда, велики. Властолюбивой шляхте, желающей властвовать над русским народом, подало руку властолюбивое римско-католическое духовенство, желающее поработить православную церковь. Два властолюбия вступили в союз, два властолюбия, одно другого ненасытнее» [2, с. 133].

        Акцентирование внимания на ограниченной, узко-сословной принадлежности вождей польской смуты давало Каткову возможность отрицать общенародный характер повстанческого движения («Польское восстание не есть восстание народа, а восстание шляхты и духовенства» [2, с. 139]), возлагая всю тяжесть вины за происходившее обоюдное кровопролитие исключительно на них, причем в гораздо большей степени именно на адептов католической церкви: «Первую еще можно как-нибудь извинить: в ней живы воспоминания о господстве. Но где найти слово извинения для этих ксендзов, которые из служителей религии мира превратились в предводителей шаек, в заговорщиков и душегубцев? Наиболее точные сведения убеждают в том, что восстание преимущественно держится ксендзами» [2, с. 139–140]. Это обвинение стало поистине общим местом, и вслед за Катковым отечественная журналистика проявила показательное единодушие в разоблачении коварного поведения польского духовенства, его сугубо вредоносной, чрезвычайно пагубной роли в разжигании антирусского восстания.

        Впечатляющим примером острой публицистической инвективы против католических ксендзов – памфлета, поднимающегося до высоты по-настоящему выразительной художественной типизации, – может служить один из фрагментов статьи всё того же Самарина «Как относится к нам Римская церковь?», напечатанной в 1863 году в славянофильском «Дне»: «Посмотрим, однако, что делает духовенство. Оно на виду. Из густого леса пробирается в деревню вооруженная шайка, или (опять-таки, говоря новейшим русским языком) банда инсургентов. Впереди всех едет ксендз. Не более как час тому назад, он, может быть, приносил на алтаре бескровную жертву. В одной его руке остался крест, а в другой... что бы вы думали? Уж не Петров ли меч, не символ ли духовной власти? Нет, этот меч, дававший некогда размахи на всю вселенную, давно уж выпал из одряхлевшей руки. Он сдан в арсенал, и, вместо меча, в руке служителя латинской церкви шестиствольный револьвер. Где не берет слово, там возьмет пуля и пробьет насквозь не поддающийся увещанию череп, будь он мужской или женский. Перед судом церкви ведь все равны» [3, с. 527]. Едкая саркастическая ирония, венчающая заключительный пассаж самаринского памфлета, явно направлена на дискредитацию не только отдельных представителей католического духовенства, но и всей латинской (Римской) церкви. Но только так, по мысли автора, можно было успешно противостоять католической экспансии, имевшей заведомую, традиционно антиправославную направленность.
 
        Не менее гротескный, а, пожалуй, даже еще более художественно выразительный образ злобного и коварного ксендза-мятежника создал молодой литератор В. П. Клюшников в романе «Марево», печатавшемся в 1864 году в редактируемом Катковым журнале «Русский вестник». Служитель католической церкви изображается, как и у Самарина, человеком, способным предать забвению христианскую заповедь «Не убий!» и взять в руки, вместо креста, смертоносное оружие. Этот инвективный тезис Клюшников иллюстрирует наглядным эпизодом конспиративного разговора ксендза с графом Владиславом Бронским, авантюристическим предводителем отряда повстанцев:

        «На голос его из внутренних комнат вышел ксендз и, отведя графа к стороне, проговорил с лукавой улыбкой, сложив руки на груди:

        <...> – Достойный родитель ваш поручил мне напомнить вам, пан грабе, что смиренные служители церкви нашей всегда принимали близко к сердцу интересы отчизны и никогда не отказывались стоять под ее знаменами, даже если бы пришлось променять крест на что-нибудь другое...» [4, с. 344]. 

        Как показывает Клюшников, лукавство и коварство органически сочеталось в представителях польского духовенства с кровожадной жесткостью, направленной на чужаков-иноверцев, какими были для поляков на пограничных землях «наезжие» русские. Образ ксендза, примкнувшего к банде инсургентов (по выражению Самарина), приобретает особенно неприглядные и зловещие черты в сцене военного совета, на котором повстанцы обсуждают способы нападения врасплох на русский отряд, чтобы с максимальными шансами на успех перерезать спящих солдат. Служитель алтаря предлагает поистине иезуитский способ, в точном соответствии с печально знаменитым правилом этого духовного ордена – цель оправдывает средства:

        «– Все средства хороши, если вредят врагу, – вступился ксендз – Можно расположиться в виду их биваком, отравить котлы и отступить врассыпную... Пресвятая Мария, королева Польши, отпустит вам по греху за каждую каплю наезжей крови!..» [4, с. 357].

        Но даже такими беспощадными инвективами против польских ксендзов русские публицисты и литераторы отнюдь не ограничились. Надо было показать, что жертвами политических интриг и святотатственного лицемерия священников Римской церкви могли становиться не только православные «схизматики», но и свои же единоверцы-католики, если только они осмеливались отступиться от национальной и религиозной исключительности. Именно такую ситуацию описал Я. П. Полонский в финале драмы в стихах «Разлад. Сцены из последнего польского восстания», увидевшей свет в 1864 году на страницах журнала «Эпоха». Героиня пьесы шляхтянка панна Катерина Сливицкая испытывала чувства любви к русскому офицеру Михаилу Танину, оказавшегося с воинским отрядом в их поместье, преследуя вооруженных мятежников. Под влиянием фанатически настроенных матери и брата Катерина ушла к повстанцам и была смертельно ранена в бою с русским войсками, попав к ним в плен. В смертный час ксендз, сочувствовавший инсургентам, но выказывавший внешнюю лояльность по отношению к русским, пришел ее причастить и почтить в ее лице мученицу за польскую свободу:

                Ксендз (становится перед ней на колени):

                Отныне и до века,
                Да будет возвеличен род твой! Ныне ж
                Я отпишу народовому жонду,
                Подробно опишу как ты, святая,
                Была замучена за веру. Говори,
                Кто твой отец, чтоб мог он возгордиться
                Такою дочерью; где мать твоя,
                Чтоб и она могла молиться за тебя?
                Где твой жених, чтоб мог он отомстить
                Злодеям за кончину [5, с. 250].

        Умирающая Катерина призналась ксендзу в маленьком грехе своей тайной и никак не проявившейся любви к «москалю». Реакция возмущенного этой исповедью католического священнослужителя оказалась диаметрально противоположна духу христианского милосердия и всепрощения:

                Да лучше б ты в разврате потонула,
                Была в связи с цыганами, с жидами,
                С рабами! да, да лучше б ты была
                Прелюбодейкою, убийцей, татем, – 
                Еще тогда б могла спасти ты душу.
                Ага! Так вот зачем с таким стараньем
                Злодеи убрали твой смертный одр,
                Украсили ветвями... Умирай же
                Без покаянья, без причастья! В ад
                Ступай, неверная дочь церкви. Боже,
                Спаси меня и сохрани!.. (Громко) Аминь!

                (Делает вид, что молится, завертывает дары и уходит)» [5, с. 251].

        Так религиозная нетерпимость, подпитываемая политическими мотивами, возобладала над человеколюбием и даже над требованием соблюдения священником своего профессионального долга. В итоге миссию последнего напутствия отходящей душе пришлось исполнить безутешному русскому офицеру, оказавшемся в большей степени истинным христианином, чем политически ожесточенный ксендз:

                Катерина:

                Я на духу сказала,
                Что я люблю тебя, – меня он проклял
                И не дал мне причастья...

                Танин:
                Боже мой!
                Что это значит! Панна... Херувимы
                Сойдут и причастят тебя!

                Катерина:
                Москаль!
                Хоть ты меня благослови.

                Танин (крестит ее):
                Во имя
                Отца и Сына и Святаго Духа!

                (Катерина умирает)» [5, с. 254–255].

        Горестное восклицание Танина, завершающее пьесу, звучит гневным укором католическому духовенству, погрязшему в земных политических страстях и нарушивших свое небесное, священное призвание:

                Быть не может,
                Чтоб этот ксендз ее не причастил!! [5, с. 256].
 
        На самом деле, всё бывало или, по крайне мере, могло быть в разгаре беспощадной русско-польской борьбы. Вовлеченными в нее – вольно или невольно – оказались все без исключения стороны, в том числе и представители польского духовенства. Их роль в восстании действительно была весьма заметной, на что и обратили справедливое внимание русские публицисты и литераторы. Их свидетельства являются объективным, хотя и далеко не беспристрастным, историческим свидетельством, помогающим через полтора века, прошедшего со времени тех уже далеких событий, яснее понять и сильнее ощутить весь трагизм рокового столкновения двух родственных славянских народов на облитой общей кровью политической, национальной и религиозной почве.      

                Литература

    1.  Самарин Ю. Ф.  Православие и народность. – М.: Ин-т рус. цивилизации, 2008. – 720 с.
    2.  Катков М. Н.  Собрание сочинений: В 6 т. Т. 3. Власть и террор. – СПб.: Росток, 2011. – 1152 с.
    3.  Самарин Ю. Ф.  Избранные произведения. – М.: Рос. полит. энцикл., 1996. – 608 с.
    4.  Клюшников В. П.  Марево: Антинигилистический роман в четырех частях. – М.: Изд-во журнала «Москва», 2012. –  480 с. 
    5.  Полонский Я. П.  Разлад. Сцены из последнего польского восстания // Эпоха. – 1864. – № 4. – С. 121–256.

         Февраль 2013