Антипольские выпады позднего Вяземского

        Времена меняются, и люди изменяются вместе с ними. Эта старая истина оказалась совершенно верной для одного из лучших русских поэтов и самобытных политических умов XIX века – князя Петра Андреевича Вяземского (1792–1878). За свою долгую жизнь он не только, по собственному признанию, «пережил и многое, и многих, и многому изведал цену», но и во многом глубоко переосмыслил свои прежние взгляды и отношения к важнейшим общественным проблемам своей эпохи. В некоторых случаях, пожалуй, может даже показаться, что высказывания на одну и ту же тему принадлежат двум абсолютно разным людям – настолько велико расхождение между мнениями и оценками молодого Вяземского и его же суждениями и пристрастиями поздних лет. Вопрос об этой хронологической трансформации личности Вяземского так или иначе затрагивали практически все исследователи его жизни и творчества – кто с сочувственным пониманием [1–3], а кто и со строгим осуждением [4].   

        Воистину: жизненный опыт, накопленный с годами, способен самым существенным образом преобразить человека. И дело здесь отнюдь не только в том, что ранний пылкий либерализм, столь свойственный юности, постепенно перерождается в сдержанный и осторожный консерватизм. Другим становится само мировосприятие, самоощущение, тип мышления и способ реагирования на происходящие события. А события эти подчас имеют тенденцию к повторению. И вот тогда-то, при сопоставлении реакций на них, с наибольшей отчетливостью проявляется вся радикальность и бесповоротность произошедших в человеке перемен. Важно, чтобы был соответствующий объект для сравнения. В случае с Вяземским таким объектом оказалась Польша.

        Хорошо известно, какую большую – действительно, ключевую – роль сыграли польские впечатления в формировании политической позиции молодого Вяземского, когда он в 1817–1821 годах служил в Варшаве, в канцелярии имперского комиссара Н. Н. Новосильцева. В то время яркий и оригинальный уклад польской жизни, неповторимый облик ее культуры воспринималась Вяземским едва ли не как эталон подлинного европейского просвещения, цивилизованности, гражданских и политических свобод, которых так не хватало самодержавной России [5]. Неслучайно поэтому симпатии Вяземского оставались на стороне поляков даже тогда, когда вспыхнуло восстание 1830–1831 годов. По сути дела, Вяземский оказался в числе весьма немногих представителей русского общества, которые не испытывали склонности торжествовать над поверженным противником и упиваться военной победой. 

        Дневниковые записи в сентябре 1831-го, вскоре после получения известия о взятии Варшавы русской армией под командованием фельдмаршала Паскевича, не оставляют никаких сомнений относительно моральных оценок, которые вызывала у Вяземского только что завершившаяся трагическая эпопея: «Мало ли что политика может и должна делать? Ей нужны палачи, но разве вы будете их петь. Мы были на краю гибели, чтобы удержать за собою лоскуток Царства Польского, то есть жертвовали целям ради частички» [6, с. 153]. С изрядной долей скепсиса отнесся он и к собственно военному значению одержанной победы, иронически отмечая, что «курам на смех быть вне себя от изумления, видя, что льву удалось, наконец, наложить лапу на мышь. В поляках было геройство отбиваться от нас так долго, но мы должны были окончательно перемочь их: следовательно, нравственная победа всё на их стороне» [6 с. 155].

        Размышляя о дальнейшей судьбе русско-польских взаимоотношений, Вяземский видел во всем этом вовсе не повод для ощущения гордости за великодержавную мощь России, а ровно наоборот – испытывал чувство неловкости и стыда из-за неприглядного характера имперской политики на завоеванной территории: «Польшу нельзя расстрелять, нельзя повесить ее, следовательно, ничего прочного, ничего окончательного сделать нельзя. При первой войне, при первом движении в России, Польша восстанет на нас, или должно будет иметь русского часового при каждом поляке. Есть одно средство: бросить Царство Польское... Пускай Польша выбирает себе род жизни. До победы нам нельзя было так поступить, но по победе очень можно. <...> Польское дело такая болезнь, что показала нам порок нашего сложения. Мало того, что излечить болезнь, должно искоренить порок. Какая выгода России быть внутреннею стражею Польши? Гораздо легче при случае иметь ее явным врагом. К тому же я уверен, что одно средство сохранить нам польские губернии есть развязаться с Царством Польским. Не говорю уже о постыдной роле, которую мы играем в Европе. Наши действия в Польше откинут нас на 50 лет от просвещения европейского. Что мы усмирили Польшу, что нет – все равно: тяжба наша проиграна» [6, с. 152–153].

        В отличие от Пушкина и Жуковского Вяземский отнюдь не вдохновился на поэтический панегирик в связи с покорением мятежного края. Он не создал собственного аналога ни «Бородинской годовщины», ни «Русской песни на взятие Варшавы», и в общем хоре патриотических певцов победы его голос в ту пору так и не прозвучал [7]. Более того, Вяземский с явным неодобрением отнесся к поэтически-политической риторике своих собратьев по перу, ставя им в вину неуместное увлечение поверхностными внешними эффектами, недостойными истинного искусства: «Хорошо иногда в журнале политическом взбивать слова, чтобы заметать глаза пеною, но у нас, где нет политики, из чего пустословить, кривословить? Это глупое ребячество или постыдное унижение. Нет ни одного листка “Journal de D;bats”, где не было бы статьи, написанной с большим жаром и с большим красноречием, нежели стихи Пушкина» [6, с. 155].

        Мысленно сравнивая политические обычаи Франции (знакомые ему в тот период лишь понаслышке, но не из личного непосредственного опыта) с доморощенным российским политиканством, Вяземский отдал относительное предпочтение совсем не местному «квасному патриотизму» (кстати, приоритет введения этого хлесткого определения в повседневный оборот принадлежит именно Вяземскому): «Мы удивительные самохвалы, и грустно то, что в нашем самохвальстве есть какой-то холопский отсед. Французское самохвальство возвышает и некоторыми звучными словами, которых нет в нашем словаре. Как ни радуйся, а всё похожи мы на дворню, которая в лакейской поет и поздравляет барина с имянинами, с пожалованием чина и проч.» [6, с. 152]. Итогом всех этих нерадостных и неутешительных раздумий стало ощущение добровольной и сознательной политической изоляции, дистанцирования от подавляющего большинства современников: «Я более и более уединяюсь, особняюсь в своем образе мыслей» [6, с. 156].

        Но шли годы, постепенно сменилась целая эпоха (да еще какая!), политические мнения и взгляды Вяземского претерпевали существенную трансформацию, и новое польское восстание 1863–1864 годов вызвало у него совершенно иную реакцию, не имевшую ничего общего с прежним признанием нравственной правоты народа, поднявшегося на отчаянную борьбу за свое национальное освобождение. На этот раз Вяземский больше не «уединялся» и не «особнялся», а, напротив, выступил вполне солидарно и единодушно с подавляющим большинством русского общества, безоговорочно поддерживая меры правительственной политики, направленной на жесткое подавление «польской смуты» [8].

        Находясь в Венеции и имея возможность ежедневно знакомиться с односторонним, весьма неблагоприятным для России освещением так называемого «польского вопроса» в европейской прессе, Вяземский был этим крайне раздражен и выступил с острым полемическим памфлетом под названием «Французские журналы» и с выразительным подзаголовком – «Sans circonstanses attеnuantes» («Без смягчающих обстоятельств»). Это была уже не дневниковая запись исключительно для себя!  Памфлет  Вяземского, присланный в Москву, сразу же был опубликован в «Русском вестнике», став, таким образом, наряду с антирусофобской публицистикой М. П. Погодина и С. П. Шевырева [9], посильным вкладом в противодействие нападкам лидирующих органов западного общественного мнения на Россию:

                Французам-крикунам молчанье хуже пытки.
                Им дома велено чиннехонько сидеть,
                На привязи держать язык свой, слишком прыткий,
                И к старшим должное почтение иметь. <...>

                Но иногда, чтоб их потешить хоть немножко,
                Им разрешается с горячкой прежних лет
                Ругаться и кричать на улицу в окошко, –
                И уж тогда чужим похожим спуску нет. <...>

                Журнальные врали в своей казенной школе
                По данным прописям дают размер перу:
                Но дома трезвые, постяся поневоле,
                Ужасно пьянствуют они в чужом пиру [10, с. 330–331].

        Опытный политический боец Вяземский не стал ограничиваться одной лишь русскоязычной аудиторией – и вновь, как в годы Крымской войны, когда им была написана на французском языке и издана за границей целая книга «Письма русского ветерана о Восточной войне», посвященная разъяснению правоты России в вооруженном противоборстве с ведущими европейскими державами, он обратился к возможностям иноязычной публицистики, адресованной западной читательской аудитории: «В ноябре – декабре 1863-го Вяземский вовсю интересовался политическими событиями, возмущался антирусской пропагандой, развернувшейся на страницах “Журналь де Деба” во время польского восстания, и написал статью “Польский вопрос и г-н Пеллетан”, где давал отпор французским русофобам. В начале февраля 1864-го он отправил эту статью в редакцию петербургской газеты “Нор”, но там она пролежала три месяца без движения, после чего Вяземский вынужден был напечатать ее за собственный счет отдельной брошюрой. Еще одну заметку по польскому вопросу он опубликовал в местной “Газетта уффиччьале ди Венециа”» [3, с. 607–608].

        Первоначальную попытку обнародовать свою статью в газете «Le Nord» Вяземский предпринял через посредничество жившего на этот момент в Париже Шевырева, но он, будучи тяжело болен, не смог оказать практического содействия своему единомышленнику, как явствует из письма, отправленного Шевыревым Вяземскому 6 марта 1864 года: «Я уверен, что дирекция “Норда” обрадуется вашей статье. Не знаю, в какой форме вы ее написали. Чужих статей они не принимают иначе, как в форме писем на имя директора. Теперь директором не Поггенполь, а Франчески. Я его знаю и всю молодую редакцию. Они все очень милые люди; но что делать? Я прикован к одру болезни» [11, с. 178].
        Политическая злоба дня и логика полемического противостояния западной прессе поневоле заставили и Вяземского, и Шевырева забыть гуманистические заветы Н. М. Карамзина, чей знаменитый журнал «Вестник Европы» служил средством культурного сближения, а не идеологической конфронтации России и Запада. Вместо добрых слов по адресу европейской журналистики бойкое, но желчное перо Вяземского стремительно выводило беспощадные инвективы:

                Краснеешь за печать, за гласность, за журналы;
                Призванье их – мирить людей и просвещать;
                Но вы, ханжи любви, а в деле зла нахалы,
                Вы опозорили и гласность, и печать.

                Орудье мирных благ, страстям своим в угоду,
                Преобразили вы в губительный снаряд:
                В честь, в добросовестность и в самую свободу
                Он мечет пламень свой и свой тлетворный яд... [10, с. 331–332]

        Для этого политического угара Вяземский нашел своеобразное оправдание (по названию одноименного стихотворения всё того же 1863 года) – остроумный и выразительный поэтический образ русского запоя, которому он, в метафорическом, конечно, смысле, вынужден был предаваться на чужбине, охваченной духовной болезнью современности:
 
                Тут чувствуешь себя пред злобой безоружным,
                Здоровья не придашь безвыходно недужным,
                Не выпрямишь того, в ком совесть на боку:
                И хватишь чарку рифм, чтоб заморить тоску [10, с. 344].

        «Оправдание» также было напечатано в антизападном «Русском вестнике». Столь демонстративное признание болезненного, патологического характера западной цивилизации, разумеется, ни в малейшей мере не способствовало нормализации отношений между Россией и Европой. О поляках и говорить не приходится – они воспринимались в сугубо негативном свете, а Ф. И. Тютчев даже прямо заклеймил их «мертвецами, воскресшими для новых похорон» [12].      

        Что же касается русского запоя, то этим удачно найденным образом Вяземский, как истинный литератор, тогда же, в декабре 1863-го, поспешил поделиться с Шевыревым в письме из Венеции в Париж: «Жаль, что мы с вами не вместе. Мы соединенными силами стали бы действовать против общих врагов. А я, за неимением военных снарядов, пустился в поэзию. Я называю это по русскому обычаю: пить с горя» [11, с. 186]. Биографам позднего Вяземского остается доныне лишь гадать: было ли это действительное горе от ума или всего лишь чрезмерное раздражение нервов?

                Литература

    1.  Перельмутер В. Г.  «Звезда разрозненной плеяды!..»: Жизнь поэта Вяземского, прочитанная в его стихах и прозе, а также в записках и письмах его современников и друзей. – М.: Книжный сад, 1993. – 368 с.
    2.  Акульшин П. В.  П. А. Вяземский. Власть и общество в дореформенной России. – М.: Памятники исторической мысли, 2001. – 238 с.
    3.  Бондаренко В. В.  Вяземский. – М.: Мол. гвардия, 2004. – 678 с.
    4.  Гиллельсон М. И.  П. А. Вяземский. Жизнь и творчество. – Л.: Наука, 1969. – 390 с.
    5.  Ратников К. В.  Польская культура XIX века глазами русских современников (Эстетические впечатления князя П. А. Вяземского и С. П. Шевырева) // Известия высших учебных заведений. Уральский регион. – 2013. – № 2. – С. 109–115. 
    6.  Вяземский П. А.  Записные книжки. – М.: Русская книга, 1992. – 384 с.
    7.  Резвушкин К. Е.  Историко-литературный контекст стихотворения А. С. Пушкина «Бородинская годовщина» // Известия высших учебных заведений. Уральский регион. – 2009. – № 4. – С. 56–59.
    8.  Гетманский А. Э.  Политика России в польском вопросе (60-е годы XIX века) // Вопросы истории. – 2004. – № 5. – С. 24–45.
    9.  Ратников К. В.  Русская публицистика против европейской русофобии (Полемические статьи М. П. Погодина и С. П. Шевырева в газете «Le Nord») // Знак: проблемное поле медиаобразования. – 2012. – Т. 1. – № 9. – С. 89–95. 
    10.  Вяземский П. А.  Неизвестный и забытый: (Из поэтического наследия). – СПб.: Пушкинский Дом, 2013. – 624 с.
    11.  Письма М. П. Погодина, С. П. Шевырева и  М. А. Максимовича к князю П. А. Вяземскому. 1825–1874. – СПб.: Тип. М. М. Стасюлевича, 1901. – 224 с.    
    12.  Резвушкин К. Е.  Польская тема в поэзии Ф. И. Тютчева (1830-е и 1860-е гг.) // Известия высших учебных заведений. Уральский регион. – 2013. – № 3. – С. 94–100.

         Август 2013
                (Статья написана в соавторстве с К. Е. Резвушкиным)