Польская тема в поэзии Тютчева

        Историческим событиям иногда свойственно повторяться или, по крайней мере, следовать друг за другом на некоторой хронологической дистанции. Бывает так, что эти отрезки времени укладываются в рамки жизни одного поколения и даже просто одной человеческой жизни. В этом случае человеку выпадает по-своему уникальная роль очевидца смены эпох, способного не только наблюдать происходящие события, но и сравнить их с предшествовавшими, обнаружить внутреннее сходство либо, наоборот, принципиальную разницу и, в конечном счете, дать собственную оценку эволюции или деградации хода истории. Выявление таких оценок, особенно если они даны в яркой художественной форме, всегда вдвойне интересно, потому что позволяет ощутить объективное влияние хода времени на субъективное мировоззрение того или иного литературного деятеля.

        В течение семидесятилетней жизни Федора Ивановича Тютчева (1803–1873) успело совершиться  очень много исторически значимых событий, на часть из которых он постоянно откликался в самых разнообразных формах – и как поэт, и как политический публицист, и как оригинальный мыслитель с присущей ему системой самобытной взглядов и убеждений по широкому кругу проблем [1–3]. Тютчев был в первой половине своей жизни профессиональным дипломатом, поэтому совершенно естественно, что вопросы внешней политики неизменно привлекали его внимание и оставили заметный след в его творчестве [4]. На основе конкретных  суждений по частным поводам с годами сформировалась целостная историософская система, ставящая Тютчева в ряд наиболее крупных представителей отечественной философской и общественно-политической мысли [5].

        Одной из важных составляющих этой системы было глубокое осмысление судеб славянского мира и непростых коллизий во взаимоотношениях между некоторыми из славянских народов и государств. Так уж было суждено историей, что чересчур близкие и тесные соседские контакты поляков и русских постоянно переходили в конфликты, приведя в итоге к тому затяжному и крайне болезненному для обеих сторон «домашнему, старому спору славян между собою», о котором так образно высказался Пушкин в своей знаменитой поэтико-политической декларации «Клеветникам России». Этот выдающийся образец поэтической публицистики, наряду с чуть более поздней по времени создания «Бородинской годовщиной», прозвучал в качестве негодующего отклика подавляющего большинства русского общества на сочувственные речи, раздававшиеся в европейских парламентах по поводу Ноябрьского восстания 1831 г. в Царстве Польском [6]. Тютчев, находившийся в тот период своей биографии на дипломатической службе за границей, в Баварии, имел возможность наблюдать вблизи полонофильские и русофобские настроения, преобладавшие в политических кругах на Западе. Его уже тогда глубоко возмущала очевидная предвзятость общественного мнения в европейских странах, уделявшего все симпатии исключительно одной лишь польской стороне и не признававшего за Россией исторической правоты и даже законного права в этом вооруженном столкновении.

        Вопреки пристрастному мнению западных «клеветников России», Тютчев в полной мере оправдывал действия имперских властей, но делал это исходя вовсе не из какого бы то ни было великодержавного шовинизма, а руководствуясь близко к сердцу принимаемыми и ясно осознаваемыми государственными интересами России: «Для государственника Федора Ивановича Тютчева <...> борьба российской монархии с мятежной Польшей была борьбой за сохранение целостности славянской державы, которой предопределена великая историческая миссия в Европе» [7, с. 49]. Именно эти мотивы грядущего мессианского предназначения России отчетливо выражены в тютчевском стихотворении «Как дочь родную на закланье...», написанном в конце 1831 года и представляющего собой замечательный поэтический эквивалент сокровенным поэтическим чаяниям самого Тютчева:      

                Так мы над горестной Варшавой
                Удар свершили роковой,
                Да купим сей ценой кровавой
                России целость и покой! [8, с. 120]

        Чувство искреннего патриотизма по отношению к своей родине молодой Тютчев сочетал с определенной долей либерального вольномыслия. В победе России над мятежной Польшей его радовало вовсе не торжество грубой военной силы и политического деспотизма, о чем он совершенно откровенно и довольно смело, без обиняков сказал в своих стихах:      

                Но прочь от нас венец бесславья,
                Сплетенный рабскою рукой!
                Не за коран самодержавья
                Кровь русская лилась рекой! [8, с. 120]

        Тютчева воодушевляла идея обретения единства всех славянских народов, в том числе и поляков, под эгидой России как наиболее сильной, самостоятельной, духовно развитой и культурно просвещенной державы, имевшей благодаря этому безусловные исторические права на лидерство в славянского мира. Отчаянные попытки поляков восстать против русской власти воспринимались Тютчевым как недопустимый раскол, опрометчиво вносимый в общее славянское дело. Такие действия оценивались как абсолютно нетерпимые и заслуживающие справедливой кары, что и пришлось осуществить России:      

                Другая мысль, другая вера
                У русских билася в груди.
                Грозой спасительной примера
                Державы целость соблюсти,
                Славян родные поколенья
                Под знамя русское собрать
                И весть на подвиг просвещенья
                Единомысленных, как рать [8, с. 120].   
 
        Тютчев был свято уверен в том, что историческая справедливость и правота в этом противоборстве целиком на русской стороне. Свою убежденность он выразил с торжественным провиденциалистским пафосом, в традициях классической одописи:

                Сие-то высшее сознанье
                Вело наш доблестный народ –
                Путей небесных оправданье
                Он смело на себя берет [8, с. 120].

        И всё же идея славянского единения не подавляла полностью и безусловно тех вольнолюбивых мотивов, которые были присущи польскому движению и вызывали внутреннее сочувствие молодого Тютчева. Но он существенно переосмыслил и трансформировал лозунг повстанцев «За нашу и вашу свободу!», попытавшись, хотя бы умозрительно, разрешить трагическую коллизию противоборства русского и польского государств (с геральдической символикой орлов на государственных гербах) в отдаленной перспективе духовного объединения двух враждующих ныне народов в будущем общем союзе на основе кровного славянского родства:    
   
                Ты ж, братскою стрелой пронзенный,
                Судеб свершаю приговор,
                Ты пал, орел одноплеменный,
                На очистительный костер!
                Верь слову русского народа:
                Твой пепл мы свято сбережем,
                И наша общая свобода,
                Как феникс, зародится в нем [8, с. 120].

        Несмотря на иллюзорность подобных ожиданий и чаяний, Тютчев вполне серьезно рассматривал потенциальную перспективу мирного завершения вековых польско-русских противоречий, о чем свидетельствует его стихотворение. Его нельзя называть пацифистским, но оно несомненно миролюбивое по своему духу и конструктивное по своей политической идее.

        Любопытно сопоставить эти тютчевские стихи, своевременно не опубликованные, с так и оставшимся ненапечатанным черновым наброском поэтического отклика на взятие русскими войсками Варшавы еще одного представителя литературно-философского направления «любомудрия» в русской поэзии той эпохи [9], сверстника и знакомого Тютчева Степана Петровича Шевырева (1806–1864). Во время кульминации подавления Ноябрьского восстания он тоже, как и Тютчев, находился за границей, но не в Германии, а в Италии, где в начале октября 1831 г., под влиянием победной эйфории, охватившей русское общество и передавшейся даже за границу, экспромтом запечатлел на бумаге начало патетического панегирика в честь очередного торжества России:    

                Варшава вновь у ног российского владыки!
                И нашей славы новый гул
                Покрыл безумия неистовые крики,
                И Запад нехотя вздрогнул.
                Уже Предания нелживая рука,
                Во славу русскую внесла в свои скрижали,
                Как дело славного штыка
                Мы делом разума и кротости венчали [10].

        Перефразирование официальной реляции главнокомандующего русской армией в Польше фельдмаршала Паскевича императору Николаю I («Варшава у ног вашего императорского величества») ловко совмещается с явным выпадом против западноевропейских недоброжелателей России. Этот усиленный милитаристски-имперский внешнеполитический акцент существенно отличает поэтический набросок Шевырева от тютчевского стихотворения, но зато вторая часть, о «деле разума и кротости», то есть, иначе говоря, о великодушии, проявленном победителями по отношению к побежденным, близок по своей тональности с финалом стихов Тютчева, хотя ни о какой идее славянского единства речи в данном случае не идет. Это чисто русская реакция на победу в трудной борьбе, и чувство гордости за свою державу, вдохновившее автора, воплощено в поэтические интонации вполне удачно и убедительно.

        Но параллели между творчеством Тютчева и Шевырева в польском контексте этим отнюдь не исчерпываются. Как уже было сказано, историческими событиям свойственно повторяться и чередоваться. Обоим поэтам, Тютчеву и Шевыреву, довелось дожить до еще одного мятежа в Польше, Январского восстания 1863 г., разразившегося через тридцать два года после взятия Варшавы Паскевичем. В начале августа 1863 г. Тютчев послал для публикации в газете «День», редактировавшейся его зятем И. С. Аксаковым, свое только что написанное стихотворение «Ужасный сон отяготел над нами...», насквозь пронизанное раздражением и тревогой из-за гораздо более сложной для России внешнеполитической ситуации, чем это было три с лишним десятилетия тому назад. На этот раз оценка Тютчевым стремительно нараставших трагических событий была принципиально иной. Ни малейшего сочувствия к действиям повстанцев не возникло. Прошлое их ничему не научило, они зловредно упорствовали в своих притязаниях. Горбатых только могила исправит. Вероятно, ассоциативная связь с этой пословицей подсказала Тютчеву очень выразительную, доходящую до колоритного гротеска некрологическую образность:               
            
                Ужасный сон отяготел над нами,
                Ужасный, безобразный сон:
                В крови до пят, мы бьемся с мертвецами,
                Воскресшими для новых похорон [8, с. 209].

        Нарочито подробно расписываемые в официальной прессе коварства и злодейства мятежников, причем с непосредственным участием католических ксендзов, что принималось большинством русского общества на веру, отразились крупным планом в тютчевских стихах:   

                Осьмой уж месяц длятся эти битвы,
                Геройский пыл, предательство и ложь,
                Притон разбойничий в дому молитвы,
                В одной руке распятие и нож [8, с. 209].

        Главной темой, однако, стал не столько сам польский мятеж, сколько беспрецедентное по своей интенсивности вмешательство западных держав, почти открыто поддержавших повстанцев, во внутренние дела России, каковыми Тютчев считал наведение порядка в мятежной Польше, входившей в состав Российской империи. Традиции пушкинской инвективы «Клеветникам России» оказались актуализированы и прияты на вооружение Тютчевым в его поэтической публицистике. Нравственный диагноз, поставленный им европейскому обществу, поднимался до высот категорического неприятия и отрицания порочной сущности доброхотных покровителей ненавидящих Россию поляков:       

                И этот клич сочувствия слепого,
                Всемирный клич к неистовой борьбе,
                Разврат умов и искаженье слова –
                Всё поднялось и всё грозит тебе... [8, с. 209]

        Антикатолический (в лице мятежников-ксендзов) и антизападный пафос Тютчева не был проявлением отвлеченной риторики, а напрямую обусловливался внутренней логикой его мировоззренческой системы, сложившейся за период между двумя польскими восстаниями и зафиксированной еще в его политических трактатах 1840-х гг.: «Тютчев противопоставлял Западной Европе “другую Европу”, Восточную, во главе с Россией, правомочную “сестру” христианского Запада, которая может быть гарантом спокойствия Западной Европы, охваченной мятежами и революциями. <...>

        В этой связи Тютчев считал необходимым объединение славян под скипетром России. Этому объединению, по его мнению, препятствовали глубокие различия между славянским миром и “крамольно-католическою Польшею – фанатическою последовательницею Запада и постоянною изменницею относительно своих братий”».

        Так политизировалась и трансформировалась прежняя идея всеславянского единства. Зато новый тютчевский курс находил полную поддержку у главы российской дипломатии князя А. М. Горчакова [11]. Но, к сожалению, всё имеет свои издержки: гуманистический патриотизм теперь тесно переплетался с политическим консерватизмом, и это не могло в конечном счете не привести к националистическому противопоставлению России, наделенной исключительными качествами, нравственно искаженной и переродившейся Европе. Противостояние двух миров приобретало в историософской подаче Тютчева почти что эсхатологические черты:      

                О край родной! такого ополченья
                Мир не видал с первоначальных дней...
                Велико, знать, о Русь, твое значенье!
                Мужайся, стой, крепись и одолей! [8, с. 209]

        Пафос решающей битвы, окончательной борьбы с Западом явно потеснил былую оптимистическую веру в примирение и единение народов. Вина за это возлагалась, само собой, не на «избранную» Россию, а на «гниющий Запад».

        Кстати сказать, автор этого хлесткого определения, Шевырев, оказавшийся к моменту Январского восстания не где-нибудь, а именно на Западе, во Франции, тоже, как и Тютчев, выступил с развернутой поэтической декларацией патетического характера, оставшейся, по не зависевшим от автора причинам, неопубликованной и неозаглавленной (по первой строке – «Год шестьсот дванадесятый...»). Искусно проведя историческую аналогию между событиями эпохи Смутного времени, завершившегося русской победой над поляками с полным изгнанием их из России, и бурными днями новейшего польского восстания, опять нацеленного на ущерб русскому государству, Шевырев не упустил случай заклеймить коварные происки Запада, подстрекающего мятежников-повстанцев. Народные голоса всей русской земли обличают ее супостатов:   
      
                Запад ли на нас мятется,
                Враг ли нам грозит войной,
                Гром их по небу несется
                Над родимою землей.

                Снова слышится он ныне!
                Вспыхнул бунт мятежно-злой;
                Запад в суетной гордыне
                Нам опять грозит войной... [12]

        Идея понимаемой в общемировом масштабе народности, формировавшаяся у Шевырева в прежние времена под влиянием ментально-философских концепций отечественных и зарубежных национальных мыслителей, оказалась редуцирована до всего лишь имперского этнографического разнообразия, воспроизводимого, по примеру соответствующего фрагмента пушкинских риторических вопросов клеветникам России («От финских хладных скал до пламенной Колхиды»), да еще и в подчеркнуто верноподданническом духе, что производило впечатление вторичности приема и клишированности материала:    

                С финских скал до араратских,
                Где Евфрат несет свой вал,
                С волн балтийских до камчатских,
                Где Амур наш в море впал,
                Для врагов необорима,
                Кроткий дух твой веселя,
                Будь цела и невредима,
                Наша русская земля! [12]

        Таким образом, вторжение политической злобы дня в сферу поэтического искусства не пошло на пользу эстетическим достоинствам поэтической публицистики ни Тютчева, ни Шевырева. Более того, ощутимому обеднению и искажению невольно подверглось прежнее заинтересованное и сочувственное отношение их обоих к польской культуре. Если раньше поляки высоко оценивались ими как даровитые представители европейской цивилизации, то отныне они стали предубежденно восприниматься в качестве заклятых врагов всего русского, как агенты полонизма и католицизма, непримиримые к исконному православию в Западном крае России [13–14].

        Подводя итоги, приходится отметить, что реакция молодого Тютчева на Ноябрьское восстание отличалась намного более широким идейным диапазоном и гораздо более тонкими нюансами гуманистического либерализма, чем его однозначная государственно-патриотическая нетерпимая позиция в отношении Январского восстания. Произошедшие перемены в настроениях и мировоззрении Тютчева объясняются не только неумолимым ходом времени и постепенным старением поэта, но, прежде всего, являются закономерным следствием выработанный Тютчевым за эти годы консервативной историософской и политической доктрины [15–16].

        Отныне всё, что противоречило внутренней логике этой доктрины, решительно отвергалось, поэтому национальные стремления поляков больше не находили у Тютчева ни малейшей поддержки или объективного понимания – они однозначно трактовались как измена общеславянскому делу. Это отчуждение от польской «крамолы» оказалось у Тютчева очень устойчивым. Отнюдь не случайно поэтому, что в своем торжественном приветствии делегатам Славянского съезда в Москве в мае 1867 г., куда поляки намеренно не были приглашены, Тютчев в очень резких выражениях упрекнул польскую сторону в афишированной поддержке их западными державами, оплачивающими тем самым польское отступничество от славянского единства:   

                А между нас – позор немалый
                В славянской, всем родной среде,
                Лишь тот ушел от их опалы
                И не подвергся их вражде,
                Кто для своих всегда и всюду
                Злодеем был передовым:
                Они лишь нашего Иуду
                Честят лобзанием своим [8, с. 234].
       
        И вряд ли, слагая такие беспощадные и несправедливые строки, Тютчев вспоминал совсем иные по смыслу и тональности свои же собственные стихи, обращенные к полякам более трех с половиной десятилетий до этого. 

                Литература

    1.  Пигарев К. В.  Ф. И. Тютчев и его время. – М.: Современник, 1978. – 336 с.
    2.  Чагин Г. В.  Федор Иванович Тютчев. – М.: Просвещение, 1990. – 175 с.
    3.  Кожинов В. В.  Тютчев. – М.: Мол. гвардия, 1988. – 495 с.
    4.  Хевролина В. М.  Внешнеполитические сюжеты в поэзии Ф. И. Тютчева // Новая и новейшая история. – 2004. – № 3. – С. 216–225.
    5.  Соловьева О. Ю.  Историко-философские взгляды Ф. И. Тютчева // Вестник МГУ. Сер. 8. История. – 1999. – № 4. – С. 34–46.
    6.  Резвушкин К. Е.  Историко-литературный контекст стихотворения А. С. Пушкина «Бородинская годовщина» // Известия высших учебных заведений. Уральский регион. – 2009. – № 4. – С. 56–59.
    7.  Хорев В. А.  Польша и поляки глазами русских литераторов: Имагологические очерки. – М.: Индрик, 2005. – 232 с.
    8.  Тютчев Ф. И.  Полное собрание стихотворений. – Л.: Сов. писатель, 1987. – 448 с.
    9.  Маймин Е. А.  Русская философская поэзия. Поэты-любомудры, А. С. Пушкин, Ф. И. Тютчев. – М.: Наука, 1976. – 190 с.
    10.  Шевырев С. П.  «Варшава вновь у ног российского владыки...» // Российский государственный архив литературы и искусства (РГАЛИ). Ф. 563, оп. 1, ед. хр. 4.
    11.  Лопатников В. А.  Пьедестал. Время и служение канцлера Горчакова. – М.: Мол. гвардия, 2004. – 334 с.
    12.  Шевырев С. П.  «Год шестьсот дванадесятый...» // Отдел рукописей Российской Национальной библиотеки (ОР РНБ). Ф. 850, ед. хр. 22, л. 27.
    13.  Одесский М. П.  «Над русской Вильной стародавней...»: Литва в «славянской» концепции Ф. И. Тютчева // Антропология культуры. – 2005. – Вып. 3. – С. 197–205.
    14.  Ратников К. В.  Польская культура XIX века глазами русских современников (Эстетические впечатления князя П. А. Вяземского и С. П. Шевырева) // Известия высших учебных заведений. Уральский регион. – 2013. – № 2. – С.109–115. 
    15.  Маслин М. А.  Тютчев Федор Иванович // Русская философия: Словарь. – М.: Республика, 1995. – С. 527–528.
    16.  Черникова Н. В.  Тютчев Федор Иванович // Русский консерватизм середины XVIII – начала ХХ века: Энциклопедия. – М.: Рос. полит. энцикл., 2010. – С. 525–528.
 
         Май 2013
                (Статья написана в соавторстве с К. Е. Резвушкиным)