Имперский национализм в этнографическом обличии

                (Официальные отзывы 1830-х – 1840-х годов о народах, населявших Оренбургскую губернию)

        Государственной идеологии Российской империи эпохи Николая I была свойственна явственная националистическая составляющая. Предложенная министром народного просвещения С. С. Уваровым выразительная и емкая формула «Православие, самодержавие, народность», в соединенном духе которых надлежало воспитывать новые поколения во всех без исключения учебных заведениях страны [1], не только украсила собой графский герб, пожалованный монархом ее автору, но и стала существенной частью общественного сознания современников, четко указывая на желанные для верховной власти идеологические компоненты мировоззрения верноподданных. При этом само понятие «народности», охватывавшей подавляющее национальное большинство и интерпретировавшейся в категориях политического консерватизма и безусловной лояльности правящему режиму, целенаправленно противопоставлялось так называемым «инородческим» группам населения империи, которые, в силу своих этнических и конфессиональных особенностей, не укладывались в рамки официальной идеологической триады.

        Эту проблему очевидной гетерогенности подданных нельзя было обойти умолчанием, в особенности когда дело касалось окраинных и пограничных регионов империи, где преимущественно и проживало основное количество «инородцев». С точки зрения властей предержащих, следовало официально утвердить приоритетный, а точнее сказать – господствующий статус представителей великорусской народности в чуждом национальном окружении, а осуществить эту программу необходимо было не только административными мерами, но и путем идеологического постулирования. Иными словами, требовалось закрепить на уровне массового сознания пропагандируемые в нужном властям духе позитивные критерии «народности», выступающие в качестве идеального образца, по степени ориентации на который оценивались бы любые «инородческие» группы подданных Российской империи.

        Показательным примером того, каким образом эта официальная трактовка «инородчества» осуществлялась в специализированных изданиях, претендовавших на объективность и научную достоверность, могут служить труды 1830-х – 1840-х годов, выполненные в жанре статистических обозрений с элементами этнографического описания различных народов, обитавших в тех или иных местностях империи. Оренбургская губерния, учитывая ярко выраженный полиэтнический состав ее населения, закономерно явилась весьма подходящим объектом для подобного рода выкладок. Идеологизированному этнографизму нашлось здесь достаточно широкое применение.

        В 1837 году увидело свет изданное в Москве «Топографическое и статистическое описание Оренбургской губернии в нынешнем ее состоянии», составленное тайным советником Иосифом Львовичем Дебу, занимавшим в 1827–1832 гг. должность Оренбургского гражданского губернатора и, стало быть, знавшим этот край не понаслышке. Просвещенный сановник не ограничился фиксацией личных впечатлений и констатацией статистических данных об административном и хозяйственном устройстве губернии, но уделил также немало места сопоставительной характеристике обитателей края в этнографическом аспекте, по каждому из уездов. Оценки его и в целом, и в конкретных случаях отнюдь не утешительны, основываясь прежде всего на показателях чрезвычайно низкого уровня грамотности простого населения: «Обитатели Уфимского уезда, состоя из разнородных племен, находятся еще в полудиком состоянии; даже самые русские крестьяне чужды образованности и заражены многими суевериями. Редко можно встретить грамотного крестьянина. <...> Прочие обитатели Уфимского уезда, мордва и чуваши, остаются доныне в первобытном состоянии, т. е. необразованными и дикими, безграмотными и ленивыми, не имеющими должного понятия о добродетели и религии» [2, с. 56].

        Столь же безотрадная картина характерна и для других местностей: «Образованность жителей Верхнеуральского уезда находится в совершенном младенчестве, сколько по отдаленности места от способов к просвещению, не менее того и по врожденному или наследственному небрежению к просвещению» [2, с. 86]. Единственное исключение Дебу делает для представителей тюркских народов, но сопровождает свои слова такими оговорками, которые сводят практически на нет весь положительный смысл его признания: «Между магометанами встречается более людей, умеющих писать и читать по-татарски, но сим ограничиваются все их познания. Они ничего не хотят более знать и часто небольшие способности свои употребляют ко вреду своих собратий» [2, с. 56].

        С еще больше наглядностью неприязненное отношение чиновника русской губернской администрации к «инородческим», азиатским группам населения Оренбургского края проявилось в несомненно пристрастной характеристике их нравственного облика, категорически неприемлемого для представителя законной власти, призванной поддерживать спокойствие и обеспечивать порядок на подведомственной территории: «По множеству обитающих в Оренбургской губернии азиатцев, особенно же киргизцев и башкирцев, не можно умолчать о врожденной склонности их к воровству и возмущениям. Первый из сих случаев, распространившись по общежитию и связям и между русскими здешними жителями, такую имеет у азиатцев цену, что хитрое и проворное воровство возвышает вора между его единоплеменными» [2, с. 221].

        В высшей степени примечательно то, что вину за усиление тенденций к воровству среди русского населения губернии Дебу возложил всецело на азиатских «инородцев», чей пагубный пример якобы совратил добропорядочных прежде русских поселян с пути истинного. Такая концепция переложения вины за всё худшее на «инородцев» в высшей степени типична для националистической идеологии, каковой Дебу был, безусловно, в сильной степени подвержен. Это со всей отчетливостью явствует из его резко негативной характеристики башкирского населения, показанного в виде застарелых, упорных врагов закона и порядка, настойчиво внедряемых русской администрацией в этом отдаленном краю империи: «Башкирцы, жившие между реками Белою и Иком, были первые из числа добровольно умножавших заселение Оренбургского края, тогда еще нового и малоизвестного. С сего времени до учреждения в царствование императрицы Елисаветы Петровны 1744 года Оренбургской губернии события сего края не представляют ничего в особенности достопримечательного, кроме более или менее значительных возмущений, соответствующих духу народа необразованного, дикого и приобыкшего по врожденной склонности действовать самопроизвольно, не признавая никакой над собой власти. Частые раздоры и несогласия, возбуждаемые завистию и самолюбием, вообще азиатцам свойственные, имели всегда неминуемым следствием междоусобные распри и возмущения, для прекращения которых правительство вынуждено было принять такие меры, кои бы положили предел необузданному своевольству, а чрез то содействовали будущему благосостоянию сего дикого степного народа» [2, с. 206–207]. Карательные действия имперских властей подаются Дебу в качестве благодеяний для «инородцев», по темноте своей не понимающих выгод жизни под просвещенной властью монархического правительства. Идеология имперского национализма явлена здесь воочию. 

        Столь же идеологически выдержанным оказалось и «Военно-статистическое обозрение Российской империи, издаваемое по высочайшему повелению при 1-м отделении департамента Генерального штаба», посвященное Оренбургской губернии и вышедшее в Петербурге в 1848 году. Составителями этого обозрения, чьи имена, к сожалению, не были указаны, дана гораздо более развернутая, чем у Дебу, этнографическая систематизация местных народов: «Жители, населяющие Оренбургский край, принадлежат к шести главным племенам, а именно: русские, башкиры, пришлецы татарского происхождения (мещеряки, тептяри, татары), пришлецы финского племени (черемисы, чуваши, мордва, вотяки), калмыки и киргизы» [3, с. 41]. Однако при характеристике «инородцев» эти безымянные авторы продемонстрировали уже не просто националистическую предвзятость, а настоящий великодержавный шовинизм, третирующий национальные особенности местных народов, прежде всего башкир, которые, в силу своей многочисленности, оставались наиболее серьезной потенциальной угрозой русскому владычеству в здешнем крае: «Характером они легковерны, мстительны, склонны к хитрости, обману, ябедам и праздности, но в отношении к начальству кажутся кроткими и все приказания его исполняют беспрекословно; если иногда требуют побуждений, то больше по врожденной им лени и беспечности, нежели по строптивости и своенравию» [3, с. 41–42].

        Высокомерное пренебрежение, свойственное представителям «высших», цивилизованных народов по отношению к «низшим», коснеющим в первобытной дикости и невежестве, открыто звучит в описании образа жизни башкирского населения Оренбургской губернии: «Быт кочевых башкир не может себе представить вполне тот, кто не провел несколько времени между ними: не имея ни влечения, ни охоты к трудам, не засевая хлеба столько, сколько позволяют ему обширные и богатые поля, башкирец с своей семьею довольствуется самою скудною пищею, которая вовсе была бы недостаточна для прокормления семьи русского крестьянина, питаясь часто одним крутом (сыр, дурно приготовленный). Тесные хижины, едва согреваемые чувалом, неопрятность, грязное белье, едва покрывающее наготу, одним словом, отсутствие всякого малейшего довольства, которое встречается обыкновенно в избе оседлых поселян, вот что представляется глазам наблюдателя у кочевых башкир. Но такая жалкая жизнь, по нашим понятиям, нисколько не тяготит этого грубого, не привыкшего к лучшей доле народа: только был бы здоров его скот, впрочем, независимо от его попечений, и он доволен и счастлив» [3, с. 42].

        Декларативное этническое противопоставление русского населения башкирским племенам призвано объяснить социальное неравенство и обосновать превосходство великорусской нации над «инородцами»: «Между башкирами и вообще иноплеменниками заметно, сравнительно с русскими, более бедных; но причина бедности их, при обильных средствах к благосостоянию, заключается в образе их жизни, более праздной, нежели деятельной, отчасти и в том, что они не свыклись еще хорошо с оседлым бытом» [3, с. 48].

        Аналогичный негативизм сказался и в отношении к тептярям-магометанам, которые, по мнению авторов обозрения, «хотя кажутся смирными и даже раболепными, но за всем тем упрямы, мстительны, наклонны к ссорам и ябеде; в отношении к прочим инородцам не весьма дружелюбны и готовы на обман» [3, с. 44]. Вполне естественно, что при таких существенных изъянах национального характера тептяри заведомо не могут достичь уровня благосостояния великороссов, поэтому нет ничего удивительного в том, что их сельское хозяйство, «сравнительно с другими поселянами, в особенности с русскими, незавидно» [3, с. 44].

        Не намного лучше обстоит дело у тептярей из черемис, представляющих собой неиспорченных детей природы:  «Отличительная черта в характере этого племени простодушие: они менее вдаются в ссоры и драки и более честны в отношении к прочим инородцам» [3, с. 44]. Но, как выясняется, и они начисто лишены хозяйственной основательности, присущей русским поселянам: «Черемисы совершенно пренебрегают улучшением своего быта и первыми потребностями жизни; весьма мало заботятся об удобствах своих жилищ, и тесные их избы до отвращения неопрятны; но за всем тем они трудолюбивы и прилежно занимаются» [3, с. 44].

        Такая же роковая неспособность к эффективному ведению хозяйства отличает и чувашей, хотя они и вызывают у составителей обозрения более снисходительные симпатии: «Даже по наружному виду они похожи на русских, но в отношении нравственных качеств должно сказать, что они не имеют их проворства и сметливости; женщинам же их недостает пригожества и суетливости наших поселянок; они вообще неповоротливы, но прилежны к работе, упрямы, недоверчивы и не отличаются умственными способностями» [3, с. 46].

        Печальное следствие национального несовершенства вполне естественно: «В сельском хозяйстве чуваш вообще уступает русским поселянам, и весьма редкие из них отличаются зажиточностью» [3, с. 46]. Что и требовалось доказать националистически настроенным статистикам-этнографам.

        Традиционный имперский принцип «Divide et impera» («Разделяй и властвуй») тоже не был позабыт в идеологических построениях военно-статистического обозрения. Не только великорусская нация противопоставлялась «инородцам», но и внутри самих «инородческих» групп проводилось разделение по критерию большей или меньшей лояльности имперской власти. В противовес склонным к бунтам и «возмущениям» кочевникам-башкирам выдвигались перешедшие к более мирному и спокойному, оседлому образу жизни мещеряки, которым активно покровительствовала местная русская администрация. Составители обозрения назидательно повествуют о том, как, «пришедши в нынешнюю Башкирию, мещеряки принуждены были нанимать земли у башкиров, занимавших уже эту страну; но оставаясь верными правительству во время башкирских бунтов, случавшихся в прошлом столетии, они в награду за свою преданность и услуги были освобождены от платежа поземельных денег» [3, с. 43].

        Полезный урок для других народов! Да и сам оседлый тип ведения хозяйства, постепенно сближающий мещеряков во всё большей степени с русскими поселенцами, чем с башкирами, не мог не вызвать своими унификационными тенденциями одобрения у представителей имперской администрации: «Образ жизни и обычаи также весьма сходны с башкирскими, только, перестав кочевать гораздо раньше этих последних, мещеряки приобрели более оседлости, свыклись лучше с этим бытом и с большим успехом занимаются хлебопашеством; в домашнем быту жизни они опрятнее, избы их чище и дворы имеют более удобства для помещения скота» [3, с. 43].

        Но до признания этнического равенства «инородцев» с великороссами было еще очень далеко. «Чужим» упорно отказывалось в праве соответствовать качественному уровню «своих», поэтому даже характеристика такого тесно породнившегося с русскими народа, как мордва, не обошлась без значительной доли, так сказать, критики сверху: «Из всех иноплеменников, живущих в Оренбургском крае, мордва более всех подходит к русским поселянам нравами и образом жизни, а также успехами в сельском хозяйстве, в уходе за скотом и других сельских занятиях; однако ж необходимо заметить, что они менее чистоплотны и сверх того не так тверды в правилах веры, как русские» [3, с. 46–47].

        Упоминание о религии, конечно же, отнюдь не случайно. Конфессиональный фактор в имперской идеологии играл не менее важную роль, чем этническая принадлежность. Политика русификации окраин предусматривала не только внедрение оседлого образа быта и распространение русского языка, но и усиленную пропаганду греко-российской христианской веры. Отнюдь не случайно компонент «православие» стоял на первом месте в уваровской официальной триаде.

        Авторы военно-статистического обозрения Оренбургской губернии, разумеется, не могли пройти мимо столь значимого элемента идеологической программы. Успехи православия в здешнем крае декларировались ими в подчеркнуто пафосных, панегирических тонах: «Христианская вера, как всегда и везде, имеет на народ благодетельное влияние, улучшает нравы, очищая их от грубых суеверий, располагает к труду и умеренности, а следовательно, распространяет довольство и благосостояние» [3, с. 90].

        А вот ислам, напротив, вызвал у них самые резкие и категоричные нарекания, объявляясь главной причиной всех зол и проблем: «Фатализм магометан, укореняя в них мысль, что всё заранее определено Верховным существом, служит некоторым образом препятствием к улучшению их быта, располагает, следовательно, к праздности и лени, от чего они более, нежели христиане, вдаются в пороки и преступления, что доказывается и на самом деле: воровство, грабежи и другие пороки, как видно из показания местных начальств, между жителями-магометанами случаются гораздо чаще» [3, с. 90].

        Как видим, ни о какой конфессиональной толерантности и речи не шло. Однако надо все-таки отдать должное авторам обозрения – они нисколько не обольщались насчет перспектив подавления и уж тем более вытеснения ислама господствующим православием в среде тюркских народов края, признавая прочность позиций, занимаемых традиционной религией в жизни широких масс многочисленного местного населения: «Находясь в сношениях и будучи окружены с давних времен русскими поселянами, последователи магометанской религии начали отступать от своих суеверных и вредных верований и обыкновений; но значительное число их, дающее им некоторую самостоятельность в религиозном отношении, не позволяет надеяться как распространения в скором времени между ними христианской религии, так и быстрых успехов в изменении их нравов и обычаев» [3, с. 90].

        Националистическая идеология, даже во внешнем  обличии этнографической науки, лишена подлинной объективности и беспристрастности, обслуживая обычно интересы лишь одной стороны – как правило, той, которая находится у власти. Это, конечно, ни в коей мере не может способствовать развитию взаимопонимания между народами, сближению их культур, выработке общих мировоззренческих ценностей и жизненных установок. В конечном счете, империи оказываются непрочными именно из-за межнациональных противоречий,  распадаются не столько под ударами внешних врагов, сколько вследствие внутренней борьбы народов с подавляющей их центральной властью. Единство, безусловно, необходимо, но это не должно быть насильственно навязанным однообразием и уж тем более единообразием, а как раз наоборот – синтезом многоразличных единиц, образующих совместными силами и на основе доброй воли внушительную общую сумму.

        Россия исторически сложилась как полиэтническое государство, союз народов, а наш регион, включающий в себя Предуралье, Урал, Зауралье, является одним из наиболее наглядных образцов такого межнационального единства. Нет «инородцев» – есть родственники; в крайнем случае – соседи. Понятие «другое» не должно означать «чуждое», «враждебное», «неприемлемое». От морально и ментально устаревшей имперской идеологии следует решительно отказаться. Вот почему статистико-этнографические справочники, подобные тем, что были рассмотрены в этой статье, сохраняя научное значение как источники исторических сведений о жизни народов края, в то же время могут и должны восприниматься как по-прежнему актуальное предостережение против нежелательных рецидивов великодержавной политики в национальном вопросе.

                Литература

    1.  Уваров С. С.  Циркулярное предложение г. управляющего министерством народного просвещения начальствам учебных округов, о вступлении в управление министерством // Журнал министерства народного просвещения. – 1834. – № 1. – С. XLIX–L.
    2.  Дебу И. Л.  Топографическое и статистическое описание Оренбургской губернии в нынешнем ее состоянии. – М.: Тип. Имп. Моск. ун-та, 1837. – 236 с.
    3.  Военно-статистическое обозрение Российской империи, издаваемое по высочайшему повелению при 1-м отделении департамента Генерального штаба. Том XIV. Часть 2. Оренбургская губерния.– СПб.: Тип. деп. Ген. штаба, 1848. – 169 с. 

         Май 2013