XIV Возвращение в Зазеркалье

                Вместо эпилога

Что наша жизнь? Всего лишь невыносимая легкость сновидений.

Ах, не торопитесь ловить меня на слове: народ вы читающий, знаю, знаю уж, кому и знать, как не мне! Но вот в чем трудность: воспоминания (как острый нож оне) – это действительность, причудливо заретушированная снами. Или, напротив, на наши сны стыдливо накинута легчайшая ткань действительности? Так ли или иначе, но и прошлые наши сны, но и пошлая наша жизнь оставляют в памяти равный след. А потому и то, и другое есть факт бытия.

Сплю я или не сплю, снится мне или на самом деле бреду я в бреду по большой дороге, и дорога эта, заросшая полынью, убегает лентой все в тот же город, из которого я вышел несколько минут или же много лет назад.

Тот город, да не тот, какой угодно, пусть с тем же почти названием, но только не совсем тот и даже совсем не тот. Шагая вперед, я возвращаюсь назад, дабы вновь обрести потерянный рай.

Стоп – развилка! Передо мною уже не одна дорога, а три, которые разбегаются в разные стороны, как несчастья из ящика Пандоры. Земную жизнь пройдя до половины, я оказался… А где же я оказался?

Куда теперь? Попробуем направо. Нет, нельзя: табличка «Опасная зона – радиация» предупреждает, что направо опасно, и серый пепел неподвижно завис в воздухе, и полынь пошла гуще.

Прямо? А прямо – зараженное озеро, и зараженные громадные щуки, не помня о смерти, без страха ходят поверху, ударяя по воде огромными хвостами, и зараженные свинцовые тучи низко и мрачно зависли над черной водой, готовые хлынуть радиоактивным дождем. Вообще мой сон (читай: моя жизнь) какой-то серый, у меня почти не бывает снов цветных.

Что ж, налево? Ну, же, циркач, на помощь! Пора тебе появиться, пришло время воспользоваться твоими услугами! Налево? Налево, только налево, больше никуда, шепчет циркач, который тут как тут. А что скажет попутчик? Ничего не скажет. Молчит.

Ладно, попробуем! Налево так налево, молчаливый мой попутчик, воспользуемся твоим советом. Ах, не твоим, говоришь? Действительно, ты нем, как рыба. Не твоим, как молча ты утверждаешь, а специалиста водить людей по кругу. Налево так налево!

И правда: небо начинает проясняться, полынь осталась позади, а впереди показался небольшой памятник из бронзы: отрубленная голова богатыря с распушенной бородой, стелющейся по земле. А напротив нее – еще один бронзовый памятник, но больше первого, разумеется: три богатыря на конях, Илья Муромец, Добрыня Никитич и Алеша - ну, вы знаете его фамилию – которые смотрят на отделенную от тела бронзовую богатырскую голову, как в зеркало.

- Скоро, - говорю я, - будет храм. Я здесь, оказывается, проходил однажды. Не помню, когда. Но другого такого храма я никогда больше не видел!

Но попутчик молчит, как тень. Да он и есть тень. Вернее, тень есть, а вот его уже и нет! Исчез где-то, мрачный молчальник, потому что заблестело солнце, а света-то он не любит.

И вот с каждым моим шагом стал расти из земли храм, воздвигнутый из воздушного голубого камня, храм, прекраснее которого на земле действительно нет ничего.

- Вот он! – говорю я звонким голосом неизвестно кому, потому что попутчика и близко нет – и быть не может. И чуть тише, замирая от восторга:
- Вот он…

Но это был заброшенный храм, пустой и холодный. Сюда не ходили замаливать грехи, просить милостыни Божией, вести оживленную беседу с ангелами небесными. Можно лишь полюбоваться совершенством человеческой мысли, а прока другого от него никакого. И ведь пришла же сумасшедшему зодчему идея построить его в степи, посреди дороги, вдали от людей! Так и получилось, что совершенство стало лишь отхожим местом для проезжающих нетерпеливых вольнодумцев.

Я прохожу, не оглядываясь. Незачем мне оглядываться. Не для того я шел. Но все же, не оглядываясь, ровно и твердо ступая по асфальту, я внутренним зрением вижу, как храм все дальше и дальше отдаляется от меня, снова врастая, погружаясь в землю. И потом, когда я все-таки не выдержал и оглянулся, его уже не было. Лишь одинокий золоченый крест бесприютно колыхался в горячем воздухе, как мираж…

Последняя достопримечательность дороги, по которой я путешествую (или, если угодно, мы путешествуем) – не скульптура и не памятник, а некий деревянный идол, Иванушка-дурачок, народный болван и кумир интеллигенции, поражающий туристов разве что своими размерами, а больше не замечательный ничем. И в самом деле, размере его впечатляют: интересно, и где отыскали такое огромное дерево? Только такой вопрос и возникает, а в резчиках по дереву, в этих безумных камикадзе, недостатка никогда не было...

Так вот, размеры: одна только высота лаптей дурачины равна человеческому росту, а свою бестолковую башку чешет он в заоблачных высотах – и не рассмотреть, есть ли что стоящее в той башке …

И поставили этого идола или болвана вблизи города – во всяком случае, к нему ближе, чем к храму, так что народ смело может устраивать сюда паломничество, молиться деревянному истукану, носить цветы к его лаптям, что люди и делали из года в год, и продолжают носить цветы и молиться, и впредь будут расшибать себе лбы в низких земных поклонах.

Конечно, вы можете упрекнуть меня, что я не люблю свой народ, не ценю его замечательных душевных качеств, скрытых под сермяжной одеждой, но я отвечу, что вы сами и человека-то не очень любите, а ведь понятие «народ» значительно ниже, мельче, пошлее слова «человек»…

А до города уже рукой подать. Да вот, кстати, он и показался впереди, мой город, и меня начинает бить дрожь нетерпения при мысли, что я скоро увижу Форсайта и заплачу наконец по счету. Форсайт давно ждет, а мне и самому разонравилось ходить в должниках. Ничего, скоро мы встретимся, многонеуважаемый Форсайт, и я верну все, включая проценты, которые набежали за годы моего отсутствия.

Мне бы лишь миновать эту компанию веселых ребят, ждущих кого-то (уж не меня ли?) у дороги, и разойтись с ними, не вступая в конфликт. Конфликт мне ни к чему, но я знаю: не для того семеро крепких парней выходят на дорогу за город, чтобы пожелать приятного пути одинокому путнику.

Так и есть! Один из них (пусть это будет Робин Гуд, он же Дубровский, он же Родя Раскольников, он же Джек-Потрошитель) отделяется от толпы и направляется ко мне. Идет не спеша, уверенный в своей непогрешимости, на ходу оценивая мою незначительную персону.

Подходит. Сплевывает окурок мне под ноги и говорит добродушно:
- Привет, приятель! Закурить не найдется?

Я даю ему закурить. И только-то? Неужели на этом все? Он возвращается к своим друзьям-товарищам, но вдруг, сделав шага три, оборачивается и спрашивает:
- А двадцати копеек у тебя нет?
- Нет. Двадцати копеек у меня нет.
- А ты меня не обманываешь, приятель? – говорит Робин Гуд.

Я с готовностью поднимаю руки, показывая, что он может проверить мои карманы, если хочет. Бояться мне нечего, у меня действительно нет ни копейки, я потратил все, что было можно, спустил до последнего, потому что Форсайт ждет.

- Что ж, и проверю! – весело говорит Дубровский.

В правом кармане пусто. И тут меня прошибает холодный пот: рука Робина-Бобина потянулась к левому карману, а я ведь совсем забыл, что там у меня лежит…

- Нет, нет, туда нельзя, - я вежливо, но твердо убираю его руку. – Нельзя!
- Чего ты разволновался? – голос у Родиона Романовича все еще добродушный. – Показывай, показывай, что там у тебя есть.
- Не могу! Эта вещь мне самому нужна!
- А я тебе говорю, показывай! – и тут я вижу у него в руке нож. Как и откуда Родя достал его, я не успел заметить. Лезвие острое и длинное, и у меня внутри сжимается пружина. Это все: добродушно-веселый тон и нож – как-то не вяжутся между собой. Но нож у него в руке – и отступать мне некуда.
- Хорошо, - спокойно говорю я. – Только не пришлось бы пожалеть!
- Да уж постараюсь! – Джек оглядывается на своих товарищей. – Не пожалеем, верно?

Те смеются. А чего им не смеяться? Семеро против одного, да еще и с ножом - аргумент веский, что и говорить. Если, конечно, у кого-то нет контраргумента.

- А ты поторопись! – прищурив холодные глаза, говорит Потрошитель. – А то мы ведь умеем делать больно!
- Хорошо, - еще раз говорю я.

Я делаю шаг назад. Я опускаю руку в левый карман. Они ждут. В детстве, говорят, я был левшой, но мать требовала, чтобы я все делал правой рукой, и я делал. Да, видно, я не совсем разучился.

- Хорошо, - снова говорю я.

Медленно, медленнее, чем следует (они могли бы схватить меня за руку, но они беспечны, как младенцы), я вынимаю из левого кармана, левой же рукой небольшой браунинг и, ни слова не говоря, вытягиваю руку вперед – палец на спусковом крючке, напряжен – так что ствол пистолета почти упирается в голову несостоявшегося Джека. Если придется стрелять, я буду стрелять в упор, и тогда Джек сможет попрощаться со своими мозгами, которых, впрочем, у него и нет.

В руке у него нож, но что теперь нож? Тут вам не кино, и резкие движения неуместны. Я знаю, что успею выстрелить раньше, и он тоже это знает. Теперь передо мною не Джек-Потрошитель, он же Робин Гуд – теперь это Онже Берды или поручик Киже. Чей-то глупый вымысел или нелепая ошибка.

Больше всего его пугает мое молчание, в моих глазах он читает свой приговор, а на лбу чувствует холодное прикосновение смерти. Все это поняли и его братья-разбойники – замерли, не шелохнутся.

Пошловатая ухмылка сползает с лица Онже и превращается в гримасу недоумения.

- Ну, так что же, приятель? – раздельно говорю я. – Тебе все еще нужна эта игрушка?
- Нет… мне она… не нужна.
- А может, все-таки?..
- Нет!
- Значит, задерживать вы меня больше не будете?
- Нет! Нет!
- Видишь, как все уладилось! А ты говорил!..- слегка улыбнувшись, я хлопаю его по плечу и отворачиваюсь. В спину он мне не ударит. И не потому, что благороден, а просто побоится. Даже для такого пустяка нужна смелость, смелость и еще раз смелость, верно, Жорж Жак?

А потом мне пришла в голову блестящая мысль, и я все-таки оглянулся. Они стояли молча, не двигаясь, и смотрели мне вслед.

- Послушайте, вы! – говорю я. – Если моя игрушка вам понравилась, ждите меня завтра здесь же – и она ваша!

Моя идея действительно гениальна. Убив Форсайта, я сразу избавлюсь от пистолета, и когда пистолет всплывет – а он обязательно всплывет, не такие они ребята, чтобы не воспользоваться игрушкой – пусть доказывают, сколько угодно, что непричастны к убийству!

Потом я вижу себя сидящем в глубоком кресле в комнате Форсайта, а сам хозяин стоит напротив, пистолет у меня в руке, и я, вернее, тот, кто очень похож на меня, говорит моим голосом:
- Пришло время покаяться в своих грехах, - я вглядываюсь в лицо Форсайта, пытаясь рассмотреть на нем следы страха и не нахожу их. – Можешь начинать, артист!
- Неужели ты не понимаешь? – возражает Форсайт. – Мои друзья – они так не оставят! Рано или поздно они найдут тебя. И тогда…
- Ох, уж это самомнение! Кому нужно такое дерьмо, как ты? Никто о тебе и не вспомнит! Разве что вздохнут с облегчением после того, как ты отправишься искать великое «быть может». Но даже если они меня найдут, - Форсайт не догадывается, что у меня в запасе ход конем, - повторяю: даже если они меня найдут, то это будет потом, а ты подохнешь сейчас. Понимаешь разницу?
- Чего ты хочешь? – говорит он.
- Сам знаешь! Мне нужно увидеть ее. Наложниц, говорят, в наше время держать не дозволяется! Но если других ты сумел купить, то я так же неподкупен, как и фанатичный приверженец высшей справедливости. Впрочем, тебе этого не понять. Читать ты не приучен.
- Ты пришел, чтобы мне отомстить?
- А вот и не угадал! Я пришел, чтобы утвердить закон. Ты всегда считал, что стоишь выше его, что есть другой закон – закон силы. Но сегодня он на моей стороне.
- Значит, тебе нужна Лена? Всего лишь? Стоило ли ради этого бряцать оружием? Значит, ты пришел за ней? И это после всего, чем мы занимались с ней?
- Заткнись, падаль!
- И ты пришел за ней даже после того, как она занималась этим с падалью?
- Заткнись! Заткнись! Заткнись!
- Ладно, забирай ее! Она мне надоела! С ее необузданными сексуальными фантазиями… Молчу, молчу!

Он открывает дверь в другую комнату и зовет:

- Лена! Поди-ка сюда! Да поторопись и оденься, шлюха! Тут к тебе гость – незваный, правда, - добавляет он вполголоса, но так, чтобы я услышал.

Замечание его я оставляю без внимания. Сейчас она выйдет. Сейчас я увижу ее. Сейчас я увижу Лену! И скажу ей… Я скажу: спокойно, Лена, я…

И вот она появляется в дверях, падший ангел, бледная и похудевшая, но все такая же прекрасная, какой была, какой я ее знал, все с теми же серыми большими глазами, которые некогда сводили меня с ума.

Но все же она изменилась! Теперь это не девушка, а женщина, грациозная и  уверенная в себе, кокетливая и порочная. Она останавливается в дверях, вопросительно глядя на Форсайта, готовая исполнить любую его прихоть. Меня она не замечает или просто игнорирует.

Зато я не могу оторвать от нее глаз. На ней, кроме халата – я знаю, чувствую! – нет больше ничего. Как, наверное, легко соскальзывает он с округлых плеч, бесшумно падает к ногам, обнажая тугую грудь, плавную округлость бедер и стройные ноги! И неужели все это: все, что не способна скрыть тонкая ткань – должно принадлежать другому? Ведь это я, я должен быть на его месте! И пусть даже он сидит в кресле с пистолетом!

- Лена, - говорит он, глядя на нее насмешливо и неотрывно, как рентген. – Вот он пришел за тобой! Узнаешь? Знаю, что ты согласишься! Ведь ты с любым согласна!

Лена переводит взгляд на меня, не узнавая. А потом снова смотрит на него.

- А ты? – спрашивает она у него.
- А я…
- А он останется здесь – навсегда! – говорю я. – Ты свободна!
- Я никуда не пойду! Я не хочу никуда идти! – говорит она. – Я его жена, я дала слово…
- Что ты говоришь! – закричал я с отчаяния. – Нет, ты не жена его, ты была приневолена, ты никогда не могла согласиться!
- Я согласилась – он мой муж.
- Не может быть! Нет, я не верю!
- Я люблю его! Понятно? Чего тебе еще нужно? Зачем у тебя пистолет? Оставь нас в покое! Уходи!
- Замолчи!
- Уходи! Я тебя ненавижу! Убирайся!
- Замолчи! - я оказываюсь возле Лены и крепко сжимаю ее запястье. – Замолчи сейчас же! – потом я толкаю ее в объятия Форсайта. – Забирай ее! Черт с вами! Живите!..

Я знаю: коль пистолет оказался у меня в руке, то по законам жанра он должен был выстрелить. Или хотя бы дать осечку. Но в кого стрелять? В Форсайта? В Лену? В себя? Или во всех нас, одним выстрелом покончив с тем, что было когда-то?

И выстрелить я не смог…

Отчаянный крик «Живите!» еще звучал в моих ушах, когда все это: и Форсайт, и Лена, и я сам, и комната – вдруг стали расплываться, таять, исчезать, превращаясь в белое пятно. И больше ничего не осталось.

И больше – ничего…