Политика властей и реакция общества

                (Исторические формы отражения правительственной политики в общественном сознании:
                по материалам русских стихотворных откликов на польское восстание 1794 года)

        Общественное мнение, политические настроения и принципиальные взгляды представителей различных социальных групп всегда являлись сферой активного влияния государственной идеологии, принимая под ее непосредственным воздействием многообразные формы для своего выражения. Наиболее заметный отпечаток проводимой властями внутренней и внешней политики традиционно носят на себе самые оперативные формы реакции общества на важнейшие события в жизни всего государства. К числу таких форм принадлежат раньше всего появляющиеся в печати стихотворные отклики, которые, благодаря своей художественной выразительности, композиционному лаконизму и чрезвычайно яркой эмоциональной насыщенности, способны не только вызывать сильный отголосок в читательской среде, но и фокусировать в себе основные линии политического курса, концентрированно представляя господствующие  идеологические доктрины и наглядно свидетельствуя о характере отношения к ним широких общественных кругов. Одним из показательных примеров тесной взаимозависимости правительственной политики и общественного мнения могут служить многочисленные стихотворные отклики на подавление русскими имперскими войсками польского национально-освободительного восстания под руководством Тадеуша Костюшко весной-осенью 1794 года. Приводимый ниже анализ текстов, публиковавшихся в отечественной печати той поры, позволяет объективно выявить степень воздействия государственной политики на позицию русского общества в польском вопросе. 

        Узел этого затяжного геополитического конфликта завязался еще до восстания, ведя отсчет от первых двух разделов Польши в 1772 и 1793 годах. Значительное территориальное приращение империи воспринималось в те годы общественными кругами в России как естественный процесс возращения утраченных ранее исконно русских территорий и породило множество поэтико-публицистических откликов, незамедлительно выходивших за казенный счет отдельными изданиями и облеченных в привычную для классицизма пафосную одическую форму. В полном соответствии с правительственной интерпретацией оценивал включение белорусских губерний в состав Российской империи М. М. Херасков, риторически обращаясь к населявшим эти земли народам:

                О вы, которых неустройство
                Отторгло в прежни времена!
                Вас ныне мир, любовь, спокойство
                Даруют нам и тишина;
                Вы скипетром Екатерины
                Включенны днесь в стада орлины,
                И братия вы стали нам,
                Единой матери сынами... [1, с. 4]

        Солидарно с ним выступил в печати В. П. Петров, «карманный стихотворец» Екатерины II, адресовавшийся к Белоруссии:

                А ты, России область нова,
                Иль древня, но отступна дщерь... [2, с. 156]

        Когда, после подавления костюшкинского восстания, в 1795 году был произведен третий раздел Польши, надолго лишивший ее государственной самостоятельности, русские поэты (в частности, В. Г. Рубан) воспевали этот факт как восстановление целостности России:

                Воззри на достоянья древни,
                Монархиня! страны своей!
                Вся Польша пала на колени
                Перед державою твоей... [3, с. 7]

        Столь же однозначно категоричен и анонимный автор «Оды на взятие Варшавы»:

                Что россы пять веков теряли
                Поляков наглостию дел:
                Тобой, монархиня, прияли
                Обратно в свой опять предел [4, с. 4].

        Самое замечательное в этих откликах то, что они явились очень близким к первоисточнику стихотворным переложением опубликованного во всех столичных газетах официального меморандума о покорении Польши, составленного графом А. А. Безбородко, отвечавшим тогда за дипломатическую политику России: «Отсюда проистек раздел польских областей, посредством коего ее императорское величество возвратила к империи своей земли, издревле к ней принадлежавшие, отторженные от нее во времена смутные с таковым же коварством, с каковым зломышленные из поляков готовилися и ныне на ущерб России, и населенные народом с нами единоплеменным и единоверным, благочестия же ради угнетенным» [5].

        Искренне и безоговорочно одобряя имперский внешнеполитический курс, русские поэты усматривали в территориальных разделах Польши лучшее средство искупления ее исторической вины перед Россией за прежнюю агрессию, начиная со Смутного времени:

                Через подданство безупорно
                Преступок древний ты исправь
                И сердце искренее, покорно
                Екатерине днесь представь [2, с. 157].

        При этом специфика национальной культуры, истории и государственности поляков, проживавших на территориях, включенных в состав Российской империи, не просто игнорировалась, но и прямо дискредитировалась, а вместо прежнего уклада предписывалось вынужденно-добровольное принятие главенства русской политической модели:

                Забудьте рвенье буйных споров,
                Уставов ваших мутну смесь,
                Растраву вечну в вас раздоров
                И вольности нелепу спесь; <…>
                Из хаоса красу вам чина
                Се зиждет вдруг Екатерина;
                Се мир ея в вас кончит злость [2, с. 157].

        В таких условиях вполне закономерным и неизбежным оказалось решительное противодействие поляков иностранному господству и стремление освобождение из-под чужой власти, что с раздражением расценивалось имперскими властями как нетерпимый дух мятежа и безначалия, злонамеренно занесенный в Польшу из революционной Франции. В этом плане весьма показательно частное письмо русской императрицы Екатерины II низложенному по ее велению последнему королю Речи Посполитой Станиславу II Августу Понятовскому в конце 1794 года: «Судьба Польши <...> есть следствие начал разрушительных для всякого порядка и общества, почерпнутых в примере народа, который сделался добычею всех возможных крайностей и заблуждений. Не в моих силах было предупредить гибельные последствия и засыпать под ногами польского народа бездну, выкопанную его развратителями, и в которую он наконец увлечен» [6, с. 303]. Аналогичные суждения, но уже не частным порядком, а для всеобщего сведения, высказал по прямому указанию императрицы в официальном меморандуме Безбородко, изображая жителей мятежной Варшавы сознательными последователями французских революционеров: «Дав место потом своей наклонности к вредному учению безбожных и всякому гражданскому порядку противных якобинцев, устроили в сем городе правление, подобное тому, каковым сии изверги владычествуют и ныне во Франции, ознаменяя оное лютыми казнями, исполненными над знатнейшими в республике особами духовного и мирского чина» [5].

        Вслед за правительственными лицами гневные инвективы по адресу коварных французов-подстрекателей и пошедших у них на поводу поляков стали обильно расточать и русские стихотворцы, особенно А. С. Шишков, страстно заклеймивший революционную Францию («Сия страна, что позабыла / И Бога, и закон, и смерть, / По всей вселенной распростерть / Свое учение возмнила» [7, с. 151]) и затем перешедший к обличению поляков, оказавшихся легкой добычей французских козней:

                Единый токмо ослепленный
                Впадает в сеть сию народ;
                Бурливых не страшась погод,
                Идет на брань вооруженный.
                Пружина дерзких супостат,
                Приемля буйный их разврат,
                На пагубу свою стремится
                И словом вольности пустым
                В бездумии своем гордится,
                Как неким благом вседрагим [7, с. 152].

        По мнению Шишкова, в основе русско-польского конфликта лежали не столько территориальные претензии, сколько непримиримое противоборство двух начал – добра и зла, причем роль темной силы отводилась, разумеется, Польше и стоявшей за ней Франции:

                Лукавый доброго страшится:
                Так и стране противен злой
                Цветущей области покой,
                Она его разрушить тщится [7, с. 152].

        Еще более резко очертил пагубное влияние французских революционных идей на легкомысленных и невоздержных поляков Петров:

                В чудовищей преобразились,
                Секванским духом заразились.
                Поправ священные права,
                Грозят срыть храмы и расхитить,
                Чужим имуществом насытить
                Их алчны руки, рты, чрева [8, с. 162].

        И хотя, как считал Петров, первопричиной увлечения поляков «секванским», по старому названию Сены, духом являлась их незрелость и легкомыслие («Подобье сущее детей: / Им лестны новыя затеи, / И были б только чародеи, / Они суть жертва их сетей» [8, с. 162]), однако последствия применения ими революционных идей на практике изображались в крайне зловещем виде:

                Грозят во все края достигнуть,
                Царей с престолов низложить,
                Возлезть на твердь, Творца с ней сдвигнуть
                И ввек законом уложить:
                Чтоб все на свете были равны,
                Все наглы, хищны, зверонравны [8, с. 163]. 

        Столь же тенденциозно истолковывает сущность политической программы польских повстанцев И. И. Завалишин в предуведомлении к своей героической поэме «Сувороида», описывая происки эмиссаров мятежников, которые «не преставали разливать возмутительный яд, обольщая умы легковерных простолюдинов мечтательными надеждами мнимой независимости и свободы, которая в том только состояла, чтобы всё разрушить и ничего не создать; чтобы всё испровергнуть и ничего не сохранить; чтобы всего лишить и не предоставить ни малой собственности» [9, с. XII]. Не менее яркие и гротескные образы злобствующих польских смутьянов, подпавших под влияние французской революционной заразы, даны в самой поэме:

                В то время вырвавшись из адских мрачных врат,
                Под кровом вольности, погибельный разврат,
                Как смрадный тонкий пар, над Францией сгустился,
                Он с сенских кровных вод на Вислу преселился.
                Померкла тихая цветущих дней весна.
                Корысть кичливых душ, вспрянувшая от сна,
                В сердца безбожные враждебный яд вдохнула,
                И Польша, в бездну зол низвергшись, потонула [9, с. 4–5]. 

        Роковым поводом к ожесточенной войне России с Польшей стало варшавское восстание 6 апреля 1794 года, сопровождавшееся внезапным нападением на расквартированный там гарнизон русских войск, понесших большие потери. После этих трагических событий польский вопрос мог быть решен только вооруженной силой. Имперское правительство, стремясь подогреть воинский дух путем разжигания ненависти к мятежным полякам, усиленно акцентировало чувства общественного негодования и требования мести: «6-е апреля пребудет у всех в памяти, яко день, в который вероломство поляков обнаружилося в самой вышней степени изменническим покушением на истребление войск российских, под покровом доброй веры союзного трактата спокойно и безопасно в Варшаве бывших. Все от мала до велика участвовали в произведении сего злодейства...» [5]. Русские поэты подхватили этот мотив, патетически живописуя картины кровавого побоища в Варшаве. Шишков не преминул обвинить весь польский народ в подражании террористической жестокости французских якобинцев:

                Однако ж ею ты прельстился,
                И в первых подвигах твоих,
                Достойный подражатель их,
                Едва ты с ними не сравнился:
                Ты ночью на своих друзей,
                На воинов, в земле твоей,
                Средь града твоего живущих,
                Тебя от внутренних крамол
                И от зломыслия брегущих,
                Напал, как некий буйный вол [7, с. 152].

        Ему вторит Рубан, риторически бичуя крамольную Польшу, которая своим преступлением сама навлекла на себя неотвратимое возмездие:

                Когда ты прежде непщевала
                Своей продерзости вину,
                Зловредных дел не затевала,
                Поднесь бы зрела тишину!
                Но в бешенстве пылая яром,
                Удар стремила за ударом
                На безоружных россиян,
                Витающих в ея столице,
                Слуг преданных своей царице,
                Блаженство зиждущей всех стран!

                В дни святы жителей Варшавы
                Дух бесносвятством обуял.
                За верх считал то каждый славы,
                Что спящих россов умерщвлял [3, с. 4]. 

        Сходные обвинительные формулировки выдвинуты каким-то анонимным автором оды на усмирение возмутившейся Польши:

                Ты жаждешь крови и страстей,
                Не насыщаясь тишиною,
                Нарушила покой друзей,
                Союз расторгнула войною [10, с. 5].

        Еще один не обозначивший своего имени стихотворец высокомерно припомнил Польше историю ее былых попыток противоборствовать с Россией и заметил, с чувством законной гордости, что ход времени изменил соотношение сил в пользу русской державы:

                Какого буйства упоенье
                Воздвигло дерзкий заговор?
                Не прежних ли деяний чтенье
                Мечтаньем ваш ольстило взор? <...>
                Забылись вы в своей гордыне:
                Та ль Польша? та ль Россия ныне,
                Метающа повсюду страх? [4, с. 4]
 
        Лейтмотивом всех откликов на подавление восстания в Польше проходит идея защиты государственной чести России, оскорбленной коварным нападением мятежников на войска империи. В таком контексте действия русской императрицы предстают не как внешнеполитическая экспансия, а в качестве проявления справедливого наказания строптивцам, осмелившимся покуситься на славу и благоденствие России:

                Толь наглое коварство зряща
                И сожалеюща о нем,
                Во гневе праведном своем,
                На троне росском восседяща,
                Премудрая россиян мать
                Велит оружие подъять... [7, с. 153]

        Мстителем за честь русского оружия закономерно становится лучший полководец России – граф А. В. Суворов-Рымникский, но при этом он остается верным исполнителем гуманных политических предначертаний своей верховной повелительницы:

                Тогда монархиня с блистательного трона
                Рекла к Суворову: «Престола оборона! <...>
                Исхить поверженных обманом в заблужденье:
                Не месть к ним понеси, но мир, мое прощенье.
                Спокой обиженных, устрой правдивый суд,
                Да дни блаженные в стране их протекут [9, с. 8].

        Уникальную специфику поэтическим откликам на покорение Польши придает то обстоятельство, что в числе их авторов оказался сам победоносный Суворов, охотно выступавший на досуге от воинских подвигов в роли поэта-дилетанта. Тонко чувствуя двойственность идеологической программы Екатерины II в отношении Польши, Суворов принимает условия этой своеобразной дипломатии, беря на себя функцию карающего меча, а императрице предоставляя возможность выступать в глазах всего света милосердной носительницей оливы мира. Он посылает Г. Р. Державину свой поэтический экспромт в частном письме, заранее зная, что стихи эти получат широкое распространение в обществе:

                О вы, варшавские калифы!
                Какую смерть должны приять!
                Пред кем дерзнули быть строптивы,
                Не должно ль мстить вам и карать?
                Ах, сродно ль той прибегнуть к мщенью,
                Кто век свой милости творит?
                Карать оставит Провиденью;
                Сама как солнце возблестит,
                Согрея всех лучом щедрот –
                Се царь иль Бог... исполненный доброт! [11, с. 287] 

        Так и получилось: во множестве одических славословий, посвященных Суворову за его стремительное усмирение Польши, он был запечатлен в героическом ореоле олицетворенного возмездия злостным бунтовщикам:

                Суворов! отмщена тобой сарматов злоба!
                За смерть своих поверг ляхов ты в мрачность гроба,
                И чуть в пределы лишь Сарматии вступил,
                Узрел ее и скоп мятежный истребил! [12, с. 2] 

        А на долю Екатерины II, «росской Паллады», достаются (например, в оде И. И. Дмитриева) гораздо более высокие по рангу, поистине божественные почести, символизирующие несокрушимое всемогущество управляемой ею державы:

                Всяк подвиг божеству возможен,
                Бессмертна! нет тебе препон!
                Еще венец к венцам приложен,
                Еще возвысился твой трон!
                Брать крепки грады россам мало, –
                Рекла – и царства вдруг не стало!
                И сильных вождь оцепенел!
                «Где Польша? – вздрогнув, размышляет, –
                Где ж будет, – в ужасе вещает, –
                Российским подвигам предел?» [13, с. 313]
 
        Сакральная образность далеко не случайно заняла столь важное место в поэтических откликах на подавление польского восстания. Религиозно-идеологический мотив покровительства, оказываемого России свыше, самим Богом, являлся мощным аргументом государственной пропаганды и был прямо выражен в официальном меморандуме о русской победе: «Рука Господня не попустила неистовым полякам воспользоваться плодами их вероломства» [5, с. 96]. Этот эффектный мотив с готовностью подхватили и развернули верноподданно-православные стихотворцы:

                Сам Бог россиян оправдал,
                Казнит врага за вероломство,
                Успехом увенчав геройство [10, с. 14].

        В патетическом восторге воспевания национальных святынь императрица России представала избранницей Бога, а ее полководец действовал в качестве агента божественного Провидения:

                Так в книге писано божественных судеб,
                Чтоб Рымникского меч в победной сей деснице
                Край польской покорил своей императрице [9, с. 9]. 

        В то же время на побежденную сторону возлагается вся тяжесть вины за вынужденное из-за военных действий нарушение христианских заповедей, в том числе категорического запрета «Не убий!»:

                Там вопль, там крик, там стон глухой;
                Зарделись реки, кровью полны;
                Но сами вы в сем зле виновны,
                Нарушив дружеской покой... [10, с. 15]

        Г. Р. Державин изображает поверженную Польшу в образе кающейся грешницы, мучимой сознанием собственной неискупимой вины:

                Лежит изменница, и взоры,
                Потупя, обращает вкруг;
                Терзают грудь ее укоры,
                Что раздражила кроткий дух,
                Склонилась на совет змеиный,
                Отвергла щит Екатерины,
                Не могши дружбы к ней сберечь [14, с. 205].

        Однако интонации пристыжения виновного противника отступают на второй план перед пафосом торжества победоносных и снискавших всемирную славу россиян:

                На победителях лавровые венцы!
                Побед их слух течет во все земли концы.
                Восторгом радости он верных наполняет:
                А злоба пусть себя отчаяньем терзает!
                Она сама своей погибели вина.
                Красуйся, радуйся, Российская страна! [12, с. 12]

        С темой торжества победителей был связан еще один ключевой компонент идеологической пропаганды – гордое предостережение всем потенциальным противникам империи, указание на печальный пример Польши, сполна испытавшей на себе, какова неотразимая сила России:

                О вы, завистливы злодеи,
                Брегитесь рушить наш покой,
                Отриньте хитрые затеи,
                Варшаву зря перед собой... [4, с. 8];

                Куда лететь? кто днесь восстанет,
                Сарматов зря ужасну часть?
                Твой гром вотще нигде не грянет:
                Страшна твоя, царица, власть! [15, с. 74]

        Празднования по случаю покорения Варшавы суворовскими войсками перерастали в масштабное государственное торжество, являвшееся одновременно и апофеозом правящей власти, и утверждением внешнеполитического могущества и величия Российской империи, и провозглашением процветания и благоустройства внутренней политики страны:

                Покойся, Росская держава,
                Расторгнут злости хитрый ков;
                Рушитель мира свержен в ров;
                Твоя, монархиня! Варшава [7, с. 154].

        Поэтическая формулировка Шишкова преднамеренно стала выспренним отзвуком официального меморандума: «Сим образом низложен бунт в Польше и разрушены ковы злоумышленных» [5]. Имперское мышление, прочно укоренившееся в общественном сознании людей той эпохи, оперировало категориями верноподданнического единства всех граждан государства, без учета их национально-этнических и конфессиональных различий. Такой унифицирующий идеологический стандарт общего для всех порядка, целенаправленно насаждаемый правящей властью, красноречиво воспевался Рубаном, не удержавшимся от ощутимого налета великодержавного шовинизма по отношению к покоренным мятежникам, оказавшимся всего лишь национальным меньшинством среди подданных благоденствующей Российской империи:

                Зря воинов Екатерины,
                В Бельт Висла тихо льет валы;
                Сарматы с россами едины,
                Монархине поют хвалы,
                Во храмах, посвященных Богу,
                За милость к своевольцам многу,
                Что в дар еще им жизнь дана,
                Которой были недостойны,
                Что стали все места спокойны,
                И всюду зрится тишина! [3, с. 10]
 
        В этом хоре общего славословия слабым диссонансом, не имевшим шансов на общественное обнародование и потому оставшимся только в рукописи, втайне распространявшейся в узком кружке единомышленников, оказался одинокий голос неизвестного автора, вынужденного скрывать свое имя. Этот политический диссидент протестовал с гуманистических позиций против торжества грубой силы над вольнолюбивым духом народа, против попрания человеческой свободы, нарочито обставленного пышной и пошлой церемонией официальных торжеств:

                Из жерл, Плутоном сотворенных,
                Веселия раздался гром,
                Во храмах, Богу посвященных,
                Звучит признательный псалом.
                В чертоге фурии ужасной
                Сонм подлых душ подобострастный
                Жжет лести гнусный фимиам.
                Звон колокольный слух пронзает,
                Чернь буйна громко восклицает,
                И плеск несется к облакам [16, с. 198].

        Подробности победных празднеств в столице империи запечатлены очень точно, но саркастический тон автора создает эффект своеобразного кривого зеркала, дающего негативное отражение казенных мероприятий и официальных идеологем. Впрочем, и это тоже явилось одной из исторических форм отражения доктрин политики в общественном сознании, которое начинало постепенно утрачивать свою верноподданническую монолитность и медленно, год за годом, настраиваться на критическое восприятие окружающей действительности.          

                Литература

    1.  Херасков М. М.  Ода ее императорскому величеству самодержице Всероссийской Екатерине Второй, поднесенная по случаю присоединения от Речи Посполитой к Российской империи областей, и на всерадостное обручение его императорского высочества великого князя Александра Павловича с великою княжною Елизаветою Алексеевною 1793 года маия дня. – СПб., 1793. – 12 с.
    2.  Петров В. П.  На присоединение польских областей к России 1793 года // Петров В. П.  Сочинения: В 3 ч. Ч. 1. – СПб., 1811. – С. 139–159.
    3.  Рубан В. Г.  Ода на всерадостный день тезоименитства ея императорского величества Екатерины Вторыя, императрицы и самодержицы Всероссийския. – СПб., 1794. – 10 с.
    4.  Ода на взятие Варшавы. – СПб., 1794. – 8 с.
    5.  Безбородко А. А.  Меморандум о покорении Польши // Московские ведомости. – 1794. – 2 декабря (№ 96). 
    6.  Письмо императрицы Екатерины II бывшему королю Станиславу II Августу Понятовскому // Соловьев С. М. История падения Польши. Восточный вопрос. – М., 2003. – С. 303.
    7.  Шишков А. С.  Ода на покорение Польши // Шишков А. С.  Собрание сочинений и переводов: В 30 ч. Ч. 14. – СПб., 1831. – С. 143–154. 
    8.  Петров В. П.  На взятие Варшавы 1795 года марта 20 дня // Петров В. П.  Сочинения: В 3 ч. Ч. 1. – СПб., 1811. – С. 160–165.
    9.  Завалишин И. И.  Сувороида, поэма героическая. – СПб., 1796. – XVI, 66 с.
    10.  На усмирение польских возмутителей и на покорение Варшавы. – СПб., 1794. – 16 с.
    11.  Суворов А. В.  «Царица, Севером владея...» // Суворов А. В.  Письма. – Л., 1986. – С. 287.
    12.  Рубан В. Г.  Пеан, или Песнь на победы, одержанные генералом графом Александром Васильевичем Суворовым-Рымникским над мятежниками польскими в окрестностях города Бреста-Литовского, близ Крупчицкого монастыря, при реках Мухавице и Буге, текущем в Вислу, 6 и 8 сентября 1794. – СПб., 1794. – 12 с.
    13.  Дмитриев И. И.  Стихи на присоединение польских провинций, Курляндии и Семигалии к Российской империи // Дмитриев И. И.  Полное собрание стихотворений. – Л., 1967. – С. 313–314. 
    14.  Державин Г. Р.  На взятие Варшавы // Державин Г. Р.  Сочинения. – СПб., 2002. – С. 202–208. 
    15.  Дмитриев И. И.  Глас патриота на взятие Варшавы// Дмитриев И. И.  Полное собрание стихотворений. – Л., 1967. – С. 73–74.
    16.  Ода на день торжественного празднования порабощения Польши // Вольная русская поэзия второй половины XVIII – первой половины XIX века. – Л., 1970. – С. 197–200.

         Апрель 2008