Языковая дискриминация в политической борьбе

                (Языковая дискриминация как средство политической борьбы:
                из истории русских литературных откликов на польские национальные восстания)

        Военно-политическое противостояние России и Польши в XVIII–XIX вв. проявилось во многих процессах общественной жизни того времени, получив заметное отражение и в литературе. Господствующим мотивом по отношению к мятежному славянскому соседу стала отчетливо сформулированная А. С. Пушкиным дилемма: «Кто устоит в неравном споре: / Кичливый лях иль верный росс?» [1, с. 209], изначально задававшая несовместимую поляризацию этических оценок обеих конфликтующих сторон. И действительно, у значительной части русского общества всё, что было связано с Польшей, вызывало категорическое неприятие по политическим причинам – как следствие борьбы с так называемым полонизмом, воспринимавшимся в качестве серьезной угрозы русской государственности. Следовательно, любые проявления польского духа требовали, в представлении великодержавно настроенных русских патриотов, решительного противодействия, развенчания и общественной дискредитации, в том числе и при помощи художественной литературы.

        Одним из наиболее действенных методов литературной полемики с враждебным полонизмом стала сознательная дискриминация польского языка, превращение элементов польской народной речи в шаржированный атрибут политической сатиры на неудачливых повстанцев, терпящих закономерное поражение от торжествующей силы русского оружия и победоносного русского национального духа. Тем самым националистическая идеологическая оппозиция «лях – росс» дополнительно закреплялась на лингвистическом уровне.

        Первым примером полемической языковой дискриминации польской речи стал пародийно-сатирический «Дифирамв пану Фаддею Костюшке…» (1794) русского официозно-верноподаннического стихотворца В. Г. Рубана, гротескно изобразившего разгром польской повстанческой армии и последовавшее паническое бегство напрасно гордившихся своими национальными одеяниями мятежников:

                Но поизмялося сие убранство их,
                Орудий и знамен лишились и запасу,
                И не осталось средств укрыться и до лясу!» [2, с. 7].

        Закурсивленный повстанческий клич приобретал в таком контексте глумливый характер, становясь символом уже не героического сопротивления, а трусливого стремления к спасению своих жизней любой ценой. Несколькими неделями позднее, в поздравительной оде на день тезоименитства Екатерины II, Рубан, говоря о вступлении русских войск в покоренную польскую столицу, вновь использовал прием иронического перетолкования польской формулировки запретительного вето, оказавшегося бессильным перед русской воинской мощью:

                Умолкла крамола Варшавы!
                И не позволям не кричат!
                Уж росс, носящий лавры славы,
                Торжественно вошел в сей град [3, с. 2].

        Предложенный Рубаном полемический прием языковой дискриминации оказался востребованным и в дальнейшем, при создании поэтических откликов на следующее польское восстание 1830–1831 гг. Так, военный стихотворец П. Г. Сиянов в «Солдатской песне на взятие приступом Варшавы» (1831), торжествуя новое покорение польской столицы русской армией, по примеру Рубана не преминул пародийно переиначить польское выражение галантной вежливости, насильственно вынужденное у мятежников русскими штыками:

                Закавказский громом грянул,
                Двинул тучу русских сил, –
                Лях в гнездо свое отпрянул,
                “Падам до ног!” – возопил... [4]

        Последнее польское восстание 1863–1864 гг. также вызвало актуализацию дискриминационных антипольских языковых моделей. Наиболее показательный пример – поэтическая инвектива А. Н. Майкова «Западная Русь» (1863), дающая резко критическую панораму бедственного положения русской народности на пограничных с Польшей территориях, причем для усиления негодующего патриотического пафоса Майков преднамеренно дал картину глазами враждебных всему русскому высокомерных и заносчивых поляков, допускающих презрительные выражения относительно убожества русского крестьянского быта:

                А там, вдали, другие храмы –
                Лачуги с погнутым крестом!
                Там хлопы молятся, там – хамы
                С их подлым русским языком!

                Там – гниль и ветошь! мрак и сыро!
                И причащается там хлоп
                Из оловянного потира,
                И в крашенинной ризе поп! [5, с. 755].

        Тем самым польские конфронтационные выражения эффективно использовались Майковым для разоблачения шовинистических настроений поляков-помещиков, не способных найти общий язык – в буквальном смысле этого слова – с русским крестьянским населением Западной Руси.

        Но главным объектом полемической языковой дискриминации оказался, как и следовало ожидать, национальный гимн польского народа «Еще Польска не сгинела», своей упрямой боевитостью вызывавший у значительной части консервативно настроенных русских литераторов раздражение и стремление решительно опровергнуть его свободолюбивый и непокорный пафос. Стоявший на ортодоксальных ультраправых политических позициях В. И. Аскоченский в гневном обращении «Полякам-лжепатриотам» (1863) предпринял попытку в корне пересмотреть оптимистичное утверждение польских повстанцев:

                Молчать, подпольные сверчки,
                Крамольные лжепатриоты!
                Еще ли русские щелчки
                Не отняли у вас охоты
                О буйной вольности мечтать?
                Ужель пора вам не приспела
                Уняться и не напевать,
                Что еще Польска не сгинела? <...> 
                Свершилось!.. Польши уже нет –
                Той Польши буйной, беспокойной, –
                И не поднимет целый свет
                Ее рукою беззаконной! [6, с. 250].

        Ему вторил Б. Н. Алмазов, призывавший верховную власть в стихотворении «Русскому царю» (1866) к окончательной ликвидации польской государственности и к тотальной русификации Западного края за счет вытеснения польского языка русским:
 
                Ты можешь всё: единым словом
                Всем темным замыслам и ковам
                Ты смерть навеки изречешь;
                Скажи его – скажи: “Нет больше,
                Нет на земле мятежной Польши:
                Русь нераздельна и одна”.
                Скрепи плотней в одну державу
                Москву родную и Варшаву <...>
                Чтоб Руси истые начала
                Взросли и в пришлых племенах,
                Чтоб слово русское звучало
                Везде от Вислы до Байкала,
                Как звук родной во всех устах... [7, с. 85].

        Борьба двух языков принципиально воспринималась в русском обществе как непосредственное продолжение обостренного внешнеполитического конфликта. Реакционный публицист И. В. Павлов предостерегал против малейших поблажек польской национальной речи, несущей в себе, по его мнению, подрывные политические тенденции: «Не дай Бог теперешней русской молодежи, где-нибудь в дальней восточной крепости, сойтись с новоконфирмованными и арестантами из поляков. Пойдет это опять: “Гей, надзея еще с нами” да Мицкевичев краковяк...» [8].

        Совершенно иначе виделась проблема русско-польских отношений представителям демократического лагеря, вполне солидарных с давним лозунгом польского революционного движения «За нашу и вашу свободу!» Неслучайно поэтому М. Е. Салтыков-Щедрин воспользовался случаем саркастически прокомментировать шовинистический пассаж Павлова: «Это последнее замечание вызывает невольную улыбку гордости в русском читателе. В самом деле, как подумаешь, каких нет на свете смешных наречий и говоров! Возьмите, например, те же самые слова и переведите по-русски, выйдет: “да! надежда еще с нами!”, ведь ничего! между тем по-польски… Господи! да одна эта ужасная “надзея” чего стоит! “Надзея”! ну-тко еще! “Надзея”! – ох, прах тебя побери! да тут животики от уморы надорвешь!» [9, с. 125]. Разоблачение культурной отсталости зараженных шовинизмом масс русского общества наглядно подчеркивалось нарочито бесцеремонным и грубым обращением с чужим языком.
   
        Таким образом, политизированная языковая дискриминация польской национальной культуры и обоснованное противодействие этому явились существенными факторами в развитии русского литературного процессе XVIII–XIX вв., отразив непростой путь постепенного становления национального самосознания, с трудом освобождающегося от националистических искажений и духа закоренелой межгосударственной нетерпимости двух братских славянских народов.   

                Литература

    1.  Пушкин А. С.  Клеветникам России // Пушкин А. С.  Полное собрание сочинений: В 10 т. Т. 3. – Л., 1977. – С. 209–210.
    2.  Рубан В. Г.  Дифирамв пану Фаддею Костюшке, разбитому и взятому в плен с предводимыми им польскими мятежниками, при замке Мачевице, в 60 верстах от Варшавы, 29 сентября 1794 года. – СПб., 1794. – 8 с. 
    3.  Рубан В. Г.  Ода на всерадостный день тезоименитства ея императорского величества Екатерины Вторыя, императрицы и самодержицы Всероссийския. – СПб., 1794. – 10 с.
    4.  Сиянов П. Г.  Солдатская песня на взятие приступом Варшавы // Русский инвалид. – 1831. – 25 нояб.
    5.  Майков А. Н.  Западная Русь // Русский вестник. – 1863. – Т. 47. – С. 755–756.
    6.  Аскоченский В. И.  Полякам-лжепатриотам // Домашняя беседа. – 1863. – 28 сент. (№ 39). – С. 250–253.
    7.  Алмазов Б. Н.  Русскому царю // Алмазов Б. Н.  Сочинения: В 3 т. Т. 1. – М., 1892. – С. 84–87.
    8.  Павлов И. В.  Письма из провинции // День. – 1863. – 3 авг.
    9.  Салтыков-Щедрин М. Е.  Наша общественная жизнь. <Сентябрь 1863 года> // Салтыков-Щедрин М. Е.  Собрание сочинений: В 20 т. Т. 6. – М., 1968. – С. 112–147.    

         Февраль 2007