Русские консерваторы о польском вопросе

                (Польский вопрос в русской консервативной публицистике 1830-х – 1840-х годов:
                М. П. Погодин, С. П. Шевырев, Ф. Ф. Булгарин, Н. И. Греч)

        Каждая эпоха непременно вновь и вновь ставит перед обществом большое количество самых разнообразных вопросов, от своевременного и по возможности правильного решения которых во многом зависят исторические судьбы народов и государств. Иногда эти вопросы выходят в буквальном смысле слова далеко за территориальные границы и болезненно затрагивают ближайших соседей, тесно связанных между собой многовековыми отношениями соперничества, недоброжелательства, конфронтации. «Старые», «домашние» споры (по известной формулировке Пушкина) нередко оказываются настолько острыми и глубокими, что их последствия еще долго дают о себе знать, переходя от поколения к поколению и, как это чаще всего бывает, находя всё новые поводы для того, чтобы в очередной раз мучительно разбередить затянувшиеся было раны.

        Всё вышесказанное самым непосредственным образом касается запутанного узла русско-польских межгосударственных и межнациональных отношений, которые и до сих пор весьма далеки от того, чтобы считаться безоблачными, и уж подавно не были таковыми в прошлом. XIX  век занимает в этой трагической хронологии, пожалуй, одно из центральных мест. Бурным перипетиям истории непримиримого противостояния Польши и России в этом «классическом» веке европейской культуры посвящен целый ряд капитальных исследований – и достаточно давних, и относительно свежих [1–5]. Среди многих аспектов русско-польского антагонизма, которым традиционно уделяется повышенное внимание в научных работах культурологической направленности, ключевую роль играет общественный аспект, а именно – рассмотрение особенностей отражения в интеллигентском сознании ведущих представителей русской социально-политической мысли XIX  века так называемого «польского вопроса», заключавшегося, по сути дела, в попытках обоснования национального превосходства одной стороны конфликта над другой, в данном случае – русских над поляками.

        Нет сомнения, что «польский вопрос» неразрывно сопряжен не только с геополитикой, но и с идеологией национализма, для которой он подготовил весьма благодатную почву. Отнюдь не случайно, конечно, знаменитая триада «православие – самодержавие – народность», которая справедливо рассматривается в качестве одной из первых официальных формулировок сразу и программы политического консерватизма, и одновременно доктрины идеологического национализма, была выдвинута С. С. Уваровым всего лишь через год после подавления русскими войсками польского национально-освободительного восстания 1830–1831 гг. По сути дела, давно уже следовало бы уточнить явно устаревшее пыпинское определение этой триады как «теории официальной народности» – в данном случае гораздо уместнее было бы говорить о практике официального национализма.

        Мощное воздействие реакции (в прямом и переносном значении) русского общества на подавление польской смуты начала 1830-х годов трудно переоценить. Стимул к активизации национального самосознания был дан очень плодотворный. Не нужно только, как это обычно делается, заслонять явления духовной жизни мерами репрессивной политики – все-таки это понятия совершенно разного уровня, развивающиеся в соответствии отнюдь не с одной и той же логикой социальных и государственных процессов. Русское общество заразилось, если можно так сказать, «польским вопросом» в 1830-е годы, а высший пик и кризис болезни пришелся на 1860-е годы, когда вторая польская смута чуть было не поставила Россию на грань войны с Европой. Но, впрочем, в 1830-х – 1840-х гг. до этого было еще далеко, и даже перспективы катастрофы в Крымской войне, ставшей переломным рубежом на имперском пути России, тогда еще вряд ли отчетливо просматривались.

        После того как волна победной эйфории по поводу полного торжества над «неблагодарными мятежниками» и «коварными изменниками» была введена правительством в надлежащее русло, в обществе воцарилось показательное молчание о Польше. Политэмигрант А. И. Герцен позднее с грустным чувством вспоминал то время вынужденной немоты: «Какой же протест был возможен в пользу Польши в 1831? Скрытое сочувствие – оно было, были стихи, вырвавшиеся со слезами, были горячие приемы сосланных, университетская молодежь (по крайней мере, в Москве) была за Польшу. <...> Общество, сильно падавшее, оставалось равнодушным, хотя и было меньшинство, воспитанное под западным влиянием и ненавидевшее Николая за бесцеремонность его деспотизма, – оно радовалось неудачам Дибича и глупостям Паскевича.   
        Дифирамбом дикой власти штыков с кулачной угрозой клеветникам России и неслыханными в последние столетия гонениями детей, стариков, целого поколенья, – оканчивается восстание 1831» [6, с. 33–34].

        Однако в наступившем политическом затишье общественная мысль отнюдь не прекращала своей напряженной работы. Другое дело, что пробиться через цензурные препоны имели шанс лишь публицистически выраженные мнения представителей одного лишь консервативного спектра. Но ведь и они внесли немалый вклад в обсуждение «польского вопроса», пусть даже под весьма специфическим углом зрения. Среди этих публицистов правого толка наиболее заметные роли играли четыре автора, которых язвительный Герцен в фельетоне с красноречивым заглавием «Ум хорошо, а два лучше» остроумно объединил в матримониальные пары: «Но наверху литературной славы – теперь, как и прежде, – два журнальных брака: Н. И. Греч и Ф. В. Булгарин, в Петербурге, С. П. Шевырев и М. П. Погодин, в Москве» [7, с. 402]. Начать краткий обзор сущности и отличительных особенностей воззрений русских публицистов на «польский вопрос» целесообразнее будет с московской четы, тем более что она была, конечно, не чета петербургской.      

        Профессор Московского университета Погодин предпринял в 1830–1840-х годах несколько заграничных командировок, преимущественно по славянским землям. Впечатления, почерпнутые в ходе этих поездок, были оформлены в виде отчетов высшему начальству – тому самому министру народного просвещения Уварову, сформулировавшему незадолго до того свою националистическую программу. Центральное место в этих отчетах занимает изложение взглядов Погодина на польский вопрос в контексте общеславянских связей России. Обоснование русско-польского государственного единства выстроено профессиональным историком Погодиным с опорой на весьма тенденциозно подобранные исторические аргументы о якобы исконной несостоятельности польской государственности, от которой Польшу спасло только державное покровительство России: «Польская история, беспристрастная, истинная, подробная, есть самая верная союзница России, такая союзница, которая может принести нам пользы более пяти крепостей!» [8, с. 453]; «Польша пала не от соседей, а первоначально от своего безначалия, от форм правления. <...> Вместе с польскою и русскою историею должно преподавать историю прочих славянских государств и показывать, как искони раздор и несогласие губили и подвергали их жестокому игу иноплеменников, под которым нигде и никогда славяне не были счастливы» [8, с. 454–455].

        По мысли Погодина, основой для прочного сближения и единства Польши с Россией должна была стать интенсивная информационная политика, направленная на создание привлекательного для славянских народов образа России: «Если бы помещать в иностранных хороших газетах верные известия, умно написанные статьи о России, об ее истории, о гражданских учреждениях, особенно новых, в нынешнее царствование, какими мы можем смело похвалиться пред Европою, например, о законах, об ученых уставах, о выборах, потом рассуждения об исторических отношениях наших к Польше, правах собственности на Волынь, Подолию, Белоруссию, самую Литву, Галицию, то я уверен, что половина врагов перейдут на нашу сторону» [8, с. 465]. Но сказывалось отсутствие надежного проводника и эффективного инструмента такой политики. Для восполнения имеющегося пробела русского присутствия в славянском контексте Погодин выдвигал идею создания особого «всеславянского журнала», издаваемого представителем какого-либо лояльного к Российской империи народа: «В таком журнале обозначилось бы осязательным, так сказать, образом близкое родство всех племен, и племена начали бы сближаться и знакомиться между собою всего удобнее.

        Славяне думают, что такой журнал лучше всего издавать в Москве, – мне кажется, сообразнее с целью, – в Варшаве, дабы сей журнал приносил и частную пользу, действуя в особенности на поляков» [8, с. 463]. По свидетельству биографа Погодина Н. П. Барсукова, далее следовало примечание: «Редактором должен быть только не поляк» [9, с. 343]. (В современных переизданиях отчетов Погодина такое примечание отсутствует.) Как бы там ни было, но весьма характерна эта гипотетическая оговорка, отражающее закоренелое недоверие русского общества к тайным умыслам поляков, прямо высказанное еще в 1830 году другом и единомышленником Погодина Шевыревым в более обширном этнополитическом контексте: «Со временем история Европы будет борьбою франков с словенами, но до этого Россия должна соединить всю словенщину около своего великого центра. Разве одни поляки нам изменят, ибо они слишком западны» [10, с. 197]. 

        Когда в 1842 году идея Погодина получила свое воплощение в начавшей издаваться в именно в Варшаве литературной газете «Денница», посвященной славянской тематике и выходящей, однако, все-таки под редакцией поляка Петра Дубровского, Шевырев приветствовал новое издание весьма сочувственной рецензией в «Москвитянине»: «Материалы и средства к изданию всесловенского журнала были готовы. Г. Дубровский решился на предприятие – и Варшава, связующая Восток словенский с Западом, по местному положению своему, предложила все возможные удобства для исполнения столь полезного дела» [11, с. 167]. При этом Шевырев особо акцентировал внимание на активном участии в общеславянском издании польских авторов – литераторов и ученых, что символизировало, в его представлении, укрепление русско-польского единства и в целом славянской солидарности: «Поляки, которые прежде слишком увлечены были западным стремлением, начали более сознавать свое словенское происхождение, родным сочувствием откликнулись своим соплеменникам и обращаются к изучению своей собственной народности в связи со всеобщею словенскою. <...> Мацеевский, юрист, историк и филолог, первый указывает путь полякам ко всесловенству и в своих неутомимых исследованиях о церкви, праве и обычаях связует польский элемент с общим словенским. Не всегда понятый своими соотечественниками, он трудится с самоотвержением и служит благородно словенскому делу. <...> Скажем искренно, что не без особенного удовольствия видели мы на двух столбцах журнала дружелюбную встречу двух наречий: польского и русского, наречий, принадлежащих двум племенам словенским, которые более, чем все прочие, враждовали между собою, но в эпоху современную, в эпоху возрождения словенского духа, должны же придти к уразумению друг друга и к литературному общению, которого слишком долго чуждались между собою. Этою дружбою и родством замкнется великое осьмидесятимиллионное коло словенского мира, в котором всякое звено входит тесно в другое и которого вся сила и толщь так же примыкают к нашему великому русскому северу, как ребра земли сводятся к несокрушимым льдам магнитного полюса» [11, с. 171, 176].

        В полном единодушии с панславистской доктриной Погодина, провозглашавшего курс на общеславянский союз при обязательном условии лидерства в нем России, Шевырев в ярких образах и восторженных интонациях воплотил свою уверенность в скорой и успешной полномасштабной реализации славянской миссии России: «Возрождение словенской народности принадлежит к числу главных событий нашей эпохи. <...> С ним вместе сливается и будущее назначение России. Замечательно, что западные словенские племена тогда сильнее обнаружили сознание своей народной жизни, когда Россия, в эпоху достопамятную, явилась победоносною посредницею в ряду держав европейских. <...> Приятно видеть, как свежи и полны надежды словен, жаждущих возрождения своего языка! как кипит их деятельность! как плодотворна мысль, их осенившая! Но русскому сердцу особенно весело заметить, с каким ожиданием, с какою теплою любовию смотрят они на нас. Россия – их дорогая мечта, их заветное Эльдорадо, страна, где словенство образовалось самостоятельно, велико, славно и несокрушимо после стольких искушений отовсюду. У нее, у России, хранятся многие сокровища древнего языка, откуда все они могут черпать» [11, с. 166, 176].

        Примечательно, что ту же самую стратегию активного информационного наступления России в славянском мире так же настойчиво рекомендовал в своих аналитических записках руководству III отделения собственной его императорского величества канцелярии Булгарин, во всем остальном отнюдь не солидаризовавшийся с концепцией Погодина: «Мне кажется, что все бедствия в Польше происходят от того, что поляки не знают России, и просвещение их в этом отношении было бы для них благодеянием. <...> Я той веры, что только убеждением можно успокоить встревоженные умы и уязвленные сердца в Польше, и для убеждения у нас ничего не предпринимается и, вероятно, долго еще не будет предпринято. <...> Надобно плакать и смеяться, когда слышишь, что поляки говорят и что они за границею пишут о России, не из злобы, но по неведению, по ложным известиям и предположениям. Непостижимо, что опровержение заблуждений насчет России столь же строго запрещено у нас, как и самая ложь! <...> Зная совершенно дух и характер Польши, я бы взялся, под карою смерти, в течение пяти лет, одною письменностью успокоить Польшу и убедить поляков, что всё их счастье, всё благосостояние края зависит от тесного соединения с Россиею...» [12, с. 478–479].

        Впрочем, правительство одинаково прохладно принимало благие рекомендации и Погодина, и Булгарина. Но энергичный Погодин, горячо преданный своей идее, все равно продолжал методично осаждать министерство народного просвещения концептуальным декларациями, отстаивавшими правомерность альтернативного – не силового, а совершенно мирного и цивилизованного – пути российской интеграции Польши: «Покровительство языку, литературе, истории и вообще просвещению в Польше, покровительство, впрочем, в пределах благоразумия и осторожности, без ущерба русскому началу, может иметь благодетельное влияние и на прочие славянские племена, которые смотрят на Польшу, как на образец русского управления. Оно весьма важно для будущих возможных отношений России к славянскому миру. Немцы, указывая славянам на Польшу при некоторых случаях, разумеется, в свое неверное стекло, говорят им: лучше ли полякам у русских, чем вам у нас? Впрочем, славяне обвиняют вообще поляков в легкомыслии, накликавшим и накликающим на себя беды, многие русские меры приписывают коварным советам австрийцев, а более всего считают оные временным последствием беспрестанно открываемых польских заговоров и уверены, что, при исправлении поляков, русское управление примет другой характер» [8, с. 457].

        Смягчительные оговорки в отношении якобы неадекватного истолкования недоброжелательным к России Западом русских административных мер в Польше носили в большей степени маскирующий характер, ибо какой же власти понравилось бы указание на допускаемые ею ошибки? Но от умалчивания о них ошибки всё же сами по себе не исправлялись, отчуждение поляков от притеснявшего их русского владычество оставалось очевидным фактом, для объяснения которого лояльному и верноподданному Погодину приходилось прибегать к националисткой аргументации: «Все образованные люди негодуют на поляков, которые не понимают, говорят они, счастия и славы быть в соединении с Россией. Вместо того чтоб дружно идти вперед, действовать соединенными силами и показывать Европе, что могут славяне, они послушались наследственных закоренелых врагов словенских и, может быть, нас самих отдалили от нашей цели» [8, с. 446]. Но именно в особенностях национального характера поляков Погодин находил дополнительные аргументы для подкрепления своей мирно-просветительской концепции: «Поляки – самое эксцентрическое племя, и, не оскорбляя их самолюбия, еще более лаская оное, можно ужиться с ними отлично» [8, с. 452].

        Основную же долю вины за сохранявшуюся напряженность в польско-русских взаимоотношениях Погодин, снимая ее с русской администрации Польши, возлагал на интриги завистливых соседей. Так, он неоднократно указывал в своих отчетах на то, что правительство Пруссии имело вредное влияние на Польшу. Предоставляя столько свободы жителям Познани, прусское правительство «раздражает более всех наших поляков против нас, питает их ненависть и вместе надежду на перемену судьбы» [8, с. 447]. Не лучше вела себя в отношении русских интересов в Польше и Австрия: по оценке Погодина, эта империя «старается всеми силами питать ненависть поляков против нас и Галиции и при всяком случае изображает ужасными красками управление в Царстве Польском, а русинов отвращает известями о состоянии крестьян в Волыни, Подолии и проч. Для распространения слухов есть, кажется, особенные чиновники» [8, с. 475–476]. Ну а уж от западных держав и подавно ничего доброго ждать не приходилось. Какими бы могли быть их внешнеполитические действия? «Удовлетворить славян независимо от Австрии, Турции и России, образовать из славян новое государство, которое стояло бы даже против России, как другая Польша» [8, с. 484].

        Увы, наблюдения, предостережения и рекомендации Погодина оказались невостребованными. Издавая через несколько десятилетий свои отчеты в составе авторского сборника статей по польскому вопросу, Погодин сопроводил текст отчета 1842 года укоризненным постскриптумом: «Это письмо осталось в министерстве по слишком резкому несогласию с общим мнением» [8, с. 488]. Но в 1860-е годы и Погодину, и Шевыреву еще представился случай высказать свои суждения о польском вопросе и вступиться за Россию перед враждебным по отношению к ней общественным мнением Западной Европы [13]. 

        Да, действительно, в общественном мнении подавляющего большинства николаевской России идеи правомерности и неотвратимости польской свободы продолжали восприниматься как абсолютно злонамеренная крамола и вызывали решительное неприятие и отторжение. Симптоматичным примером резкой болезненности польской темы для официальной России стали общественный скандал и переполох в правящих сферах, вызванные публикацией в архилояльной булгаринской «Северной пчеле» в декабре 1846 года аллегорической баллады графини Е. П. Ростопчиной «Насильный брак», даже уже одним своим названием достаточно прозрачно намекавшей на подлинный характер русско-польских отношений. По свидетельству осведомленных современников, мысль о присылке «баллады с секретом» из-за границы для дерзкого обнародования в России подал Ростопчиной Н. В. Гоголь в одну из иронично-шутливых минут своего переменчивого настроения [14–15]. Польщенный неожиданным сотрудничеством известной читателям и к тому же пользующейся немалым светским влиянием поэтессы, Булгарин не распознал подвоха и с удовольствием опубликовал стихи с ускользнувшим от него скрытым политическим подтекстом.

        Но, как и следовало ожидать, проницательные читатели и услужливые толкователи немедленно нашлись. Дело дошло до сведения государя, его реакцию было нетрудно представить. Над булгаринской газетой нависла угроза запрещения. Спасая свой приносящий обильные доходы коммерческий проект, Булгарин по собственному почину направил 5 января 1847 года шефу жандармов графу А. Ф. Орлову составленное в совершенно верноподданническом духе покаянное письмо, в котором постарался доказать свою невиновность и непричастность к злонамеренному умыслу. Для смягчения же в глазах властей последствий своего неосторожного проступка редактор «Пчелы» предпринял небезынтересную попытку дать скандальным стихам не просто невинное истолкование, но даже представить содержащиеся в них пассажи в самом выгодном для империи ракурсе. И хотя в своих благонамеренных перетолкованиях, выступая в роли адвоката России, Булгарин вынужден был в целом придерживаться канвы ростопчинских стихов, но сама система аргументации, виртуозный прием доказательства угодной высшим властям концепции, отталкиваясь от содержащихся в злополучной балладе выпадов и укоров, представляет, собственно, то официальное видение русско-польского государственного единства, к которому тщетно стремилось имперское правительство. Таким образом, трактовка Булгарина оказывается уникальным случаем политической утопии, искомого, но недостижимого идеала, логической апологетикой благодетельной российской власти над неблагодарной Польшей.

        Прежде всего, Булгарин декларативно отмежевывается от Ростопчиной, аффектированно чураясь ее тенденциозного аллегоризма: «...подобное применение в русском человеке я считаю даже преступным, потому что оно представляет в ложном свете и дела и намерения нашего истинно доброго и долготерпеливого царя – и покорение Польши! Какое тут сходство!» [12, с. 528]. И дальше под искусным в официальной риторике пером стремящегося к произведению самого выгодного впечатления на рассерженные «сферы» Булгарина возникает целый экскурс в историю русско-польских отношений, подающий их в строгом соответствии с имперской идеологией: «Государь не женился на Польше – он взял ее, наравне со всем домом, от брата, как слугу, а не как жену. Эта слуга – та самая зажигательница, которая, взбесившись, хотела зажечь свой дом и три соседние (Австрию, Пруссию и Россию) революционным огнем – и за то взята под стражу, в 1796 году. В 1807 году Наполеон отнял эту служанку и велел служить себе – и она служила хорошо, под французской палкой. В 1815 году, когда барин обанкрутился и посажен в тюрьму – император Александр взял ее в услужение, по собственной ее воле – и отдал на содержание своему великодушию! Никогда Польша не была так богата и счастлива, как от 1815 до 1831 года, но эта беспокойная женщина сбежала со двора и снова стала угрожать поджогом. Надлежало снова взять под крепкий надзор – и лишить средства вредить себе и другим. Вот подлинная аллегория Польши – а не в балладе гр. Ростопчиной! Когда в Польше запрещалось говорить или писать по-польски? – Никогда! В “Северной” же “пчеле” было сказано, в декабре, что польская литература процветает и язык очищается, что и справедливо. – Когда в Польше запрещено было молиться в храмах праотцев? – Никогда! Уния не вера, а секта, и введена иезуитами и поляками насильно, кровью и страхом. Каких верных слуг ссылали в Польше? – Слуг якобинства, раздора, корысти; бунтовщиков, которых вешают и в Англии! – Каким позором покрыта Польша? – Для возмущений в целом мире – эшафоты и виселицы! Не на кафедру же их сажать! – Какая неволя в Польше? Каждый смиренный гражданин находится под покровительством закона – и полякам открыто поприще ко всем почестям. – Герб Польши – в русском орле – но не уничтожен – и даже гербом Польши (белым орлом) украшают грудь верных слуг русского престола. – Ни одного применения не вижу в балладе граф. Ростопчиной – потому что смотрю на балладу с настоящей точки зрения» [12, c. 528–529].

        Самым замечательным в булгаринской апологии русского владычества над Польшей является прием ловкого переведения политически острых обвинений в гораздо более нейтральную плоскость, а заодно и контрастной подмены русско-польских реалий далекой внешнеполитической проблематикой: «В балладе видел я применение положения граф. Ростопчиной к ее мужу, а если б мне задана была тема: отыскать в балладе политический смысл, то скорее нашел бы сходство барона с Австрией, а жены – с Италией – по словам знаменитого поэта Монти:

                Italia! Italia!
                Sempre schiava, o vincitrica, o vinta!

т. е. Италия – всегда раба, победительница или побежденная!» [12, с. 529].

        Граф Орлов, сам претендовавший на роль имперского идеолога, с раздражением отмел булгаринские претензии на обоснование официальной концепции русско-польских отношений: «...я не имел и не имею надобности по сему предмету входить с Вами в переписку, а еще менее – в какое-либо рассуждение» [12, с. 532]. Впрочем, начальственный гнев был в этом случае совершенно напрасен – Булгарин отлично справился со столь щекотливой, вынужденной пагубными для него обстоятельствами, задачей.

        Апогеем имперского консерватизма стала реакция николаевского правительства на череду европейских революций 1848 года. Мятежное пламя подбиралось вплотную к границам империи, и первым из территориальных владений России подвергалась революционной опасности как раз Польша. Сподвижник Булгарина в деле охранительной журналистики Греч дерзнул проявить инициативу и подать в III отделение записку, советующую предпринять комплекс мер, необходимых для обеспечения безопасности России на польском направлении в борьбе против антироссийской революционной крамолы: «...борьба неизбежна... <...> Главным к ней поводом будут обстоятельства Польши. <...> ...развязаны будут все злодейские и сатанинские страсти, все враждебные России замыслы. <...> Заговоры и мятежи не преминут возродиться с новою силою. Для прекращения и подавления их должно будет прибегать к мерам строгим, может быть, и жестоким; должно будет ежеминутно ожидать или вспышки внутри, или набега извне, ибо конституционные, то есть бессильные правительства Австрии и Пруссии не в состоянии будут удерживать своих польских подданных. <...>

        Каким образом предупредить их, не вредя чести и пользам России? <...>
        Ограничить Царство нынешним его пределом. <...>
        Оставить нынешний образ правления, с некоторыми льготами, но не давать свободы тиснения в делах политических.

        Восстановить польскую армию, из польских уроженцев, находящихся в армии русской. Наша армия от того не ослабнет. Сила России увеличится освобождением действующей армии от надзора над Царством Польским. <...>
        Вывести русскую армию из Царства, оставив только достаточные гарнизоны в крепостях, на неопределенное время, до водворения совершенного спокойствия.         
        Восстановить польские побрякушки: кокарду, флаг, герб и т. п. и занять все гражданские должности поляками.

        С Россиею заключить Польше вечный оборонительный и наступательный трактаты, а в прочем быть ей королевством самостоятельным. <...>
        Восстановление Польши под властию и по воле России противопоставит сильный оплот напору с Запада и удержит Германию от многих глупостей и даже преступлений» [12, с. 555–556].   

        Непрошеные советчики Николаю I были не нужны. Записка Греча так и осталась пылиться в секретных архивах III отделения. У русского самодержца был свой взгляд на польский вопрос – взгляд гораздо более прямолинейный, простой и четкий: всё должно было оставаться так, как есть, под строгим русским владычеством и жесткой имперской опекой. Революционную заразу следовало подавлять силой, как это было сделано в 1831 году. И при Николае эта система срабатывала без особых сбоев. Проблемы начались позднее, уже при Александре II, когда либеральные веяния в политике ослабили военно-полицейский режим в Царстве Польском, что постепенно привело к подъему протестных направлений и активизации демонстративных проявлений. Это лишний раз подтвердило давно известное и многократно проверенное правило: действия власти должны быть последовательными, а курс неуклонными, иначе невозможно будет избежать расшатывания и окончательного слома всей системы проводимых прежде мер. Именно на таком постоянстве и единообразии политики в национальном вопросе настаивали представители консервативного направления русской общественной мысли не только в период николаевского царствования, но и в эпоху Великих реформ, когда возобладали совсем другие тенденции, противоположные строгому охранительству и осторожному консерватизму.

        Но, тем не менее, обсуждение «польского вопроса» в русской публицистике 1830-х – 1860 х годов оказалось все-таки по-своему полезным, пусть не столько для самой правительственной политики, которая высокомерно дистанцировалась от общественного мнения (именно это и составляло главную слабость и роковой просчет Николая I), сколько для дальнейшего формирования национального самосознания, поневоле принявшего в условиях торжествующей реакции идеологические формы национализма, а кое в чем даже пресловутого великодержавного шовинизма. И всё же заложенный в эти годы прочный фундамент пригодился позднее для возведения на его основе твердыни русского патриотизма в 1863 году, перед лицом «дипломатического похода» на Россию ведущих держав Европы. Можно сказать, что М. Н. Катков во многом выступил в качестве умелого интерпретатора уваровской триады. Да и в самой русской литературе польская тема оставила яркий и выразительный художественный след [16].            

                Литература

    1.  Ленский З.  Польша в первой половине XIX века // История России в XIX веке. Дореформенная Россия – М.: Центрполиграф, 2001. – 589 с
    2.  Горизонтов Л. Е.  Парадоксы имперской политики: Поляки в России и русские в Польше (XIX – начало ХХ в.). – М.: Индрик, 1999. – 272 с. 
    3.  Бухарин Н. И.  Российско-польские отношения в XIX – первой половине ХХ в. // Вопросы истории. – 2007. – № 7. – С. 3–16.
    4.  Широкорад А. Б.  Давний спор славян: Россия, Польша, Литва. – М.: АСТ; Хранитель, 2007. – 842 с.
    5.  Тарас А. Е.  Анатомия ненависти (Русско-польские конфликты в XVIII – ХХ вв.). – Минск: Хварвест, 2008. – 832 с. 
    6.  Герцен А. И.  Собрание сочинений. В 9 т. Т. 8. – М.: Гослитиздат, 1958. – 688 с.
    7.  Герцен А. И.  Собрание сочинений. В 9 т. Т. 2. – М.: Гослитиздат, 1955. – 516 с.
    8.  Погодин М. П.  Вечное начало. Русский дух. – М.: Ин-т рус. цивилизации, 2011. – 832 с.
   9.  Барсуков Н. П.  Жизнь и труды М. П. Погодина. Кн. 5. – СПб.: Тип. М. М. Стасюлевича, 1892. – XIII, 520 с.
    10.  Шевырев С. П.  Итальянские впечатления. – СПб.: Академический проект, 2006. – 648 с.
    11.  Шевырев С. П.  «Денница», литературная газета, посвященная словенским вопросам, издаваемая Петром Дубровским // Москвитянин. – 1842. – Ч. V, № 9. – С. 166–178. (Отд. «Критика»).   
    12.  Видок Фиглярин: Письма и агентурные записки Ф. В. Булгарина в III отделение. – М.: Новое лит. обозрение, 1998. – 704 с.
    13.  Ратников К. В.  Русская публицистика против европейской русофобии (Полемические статьи М. П. Погодина и С. П. Шевырева в газете «Le Nord») // Знак: проблемное поле медиаобразования. – 2012. – № 1. – С. 89–95.   
    14.  Киселев В. С.  Поэтесса и царь (Страница истории русской поэзии 40 х годов) // Русская литература. – 1965. – № 11. – С. 144–156.
    15.  Киселев-Сергенин В. С.  По старому следу (О балладе Е. Ростопчиной «Насильный брак») // Русская литература. – 1995. – № 3. – С. 137–152.
    16.  Хорев В. А.  Польша и поляки глазами русских литераторов: Имагологические очерки. – М.: Индрик, 2005. – 232 с.

         Январь 2013