Адам Мицкевич в восприятии русских современников

                («Апофеоз Мицкевича»:
                польский поэт-эмигрант и его восприятие русскими современниками в середине XIX-го века)

        Русско-польские культурные контакты имеют очень давнюю и богатую историю, насчитывая много веков интенсивного и плодотворного взаимодействия. Разнообразное и неоднозначное влияние, оказывавшееся на протяжении всего этого времени представителями одной культуры на творцов другой, поистине трудно переоценить. Лидерство постепенно менялось: если поначалу более активную роль играла Польша, то к XIX-му веку первенство, преимущественно в литературе, окончательно укрепилось за Россией. Но, несмотря на сложные, а нередко и трагические перипетии русско-польских межгосударственных отношений в этот период, межкультурный диалог по-прежнему в полной мере сохранял свое позитивное значение для обеих сторон, способствуя расширению мировоззренческих горизонтов и духовному обогащению как польской творческой интеллигенции, так и ее русских коллег. 

        Знаковой и даже в чем-то символической фигурой, наглядно характеризующей насыщенную динамику этих контактов, стал величайший поэт польского романтизма Адам Мицкевич [1]. Его прославленное имя неразрывно связано не только с Польшей, но и с Россией, а русский этап его биографии, пребывание, хоть и вынужденное, Мицкевича в Петербурге, его встречи и общение с целой плеядой выдающихся русских литераторов, включая, конечно же, и Пушкина, всё это имело очень большое и стимулирующее значение для развития его творчества [2–3]. В свою очередь и сам Мицкевич во многом повлиял на своих русских современников – отголоски его лиры отчетливо слышны в стихах некоторых из них, достаточно, например, вспомнить классические образцы пушкинских переводов баллад Мицкевича.
 
        Весьма своеобразным было и восприятие уникального и неповторимого творческого образа Мицкевича в глазах некоторых русских литераторов [4]. Можно проследить основные вехи и ключевые этапы менявшейся динамики эстетической рецепции польского поэта в России в середине XIX-го, то есть еще при его жизни и в ближайшие годы после его преждевременной трагической кончины. 

        Безусловно, начать следует с Пушкина, чья личная дружба с Мицкевичем оказалась в итоге существенно омрачена глубокими политическими разногласиями между ними, когда польский поэт стал добровольным изгнанником-эмигрантом, покинувшим и Польшу, и Россию вследствие рокового поражения польского национально-освободительного восстания 1830–1831 годов. Однако первоначальный этап тесных и интенсивных творческих контактов между двумя крупнейшими поэтами эпохи, ведущими лидерами своих национальных литератур, способствовал формированию устойчивого мифа об их идейно-творческом союзе – мифа, благополучно перекочевавшего из мемуаров современников на страницы недостаточно критичных филологических исследований и исторических трудов. Лишь в недавнее время, главным образом благодаря стараниям Д. П. Ивинского, этот миф пересмотрен и поколеблен, а подлинная картина непростых взаимоотношений Пушкина и Мицкевича значительно скорректирована [5–7].

        Насколько можно судить по известному пушкинскому стихотворению «Он между нами жил...» (1834), посвященному Мицкевичу и оставшемуся, к сожалению, не вполне завершенным, политическая мотивация в конечном счете возобладала над изначальной романтической солидарностью. Русский автор таких ярких патетически-патриотических стихотворений с отчетливыми антипольскими инвективами, как «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина», воспевший победу Российской империи над мятежной Польшей, никак не мог одобрить антироссийские высказывания своего бывшего польского приятеля. В глазах Пушкина Мицкевич-эмигрант представал если не изменником, то отступником великого дела общеславянского единства. Непримиримость позиции политического эмигранта поневоле воспринималось как личное недоброжелательство и, пожалуй, даже неблагодарность по отношению к его прежним гостеприимным друзьям, в кругу которых ему довелось некоторое время прожить. Но политические страсти замутили былую идиллическую картину духовного единства:
             
                Мы жадно слушали поэта. Он
                Ушел на запад – и благословеньем
                Его мы проводили. Но теперь
                Наш мирный гость нам стал врагом – и ядом
                Стихи свои, в угоду черни буйной,
                Он напояет. Издали до нас
                Доходит голос злобного поэта,
                Знакомый голос!.. Боже! освяти
                В нем сердце правдою твоей и миром,
                И возврати ему... [8, с. 259].
            
        Приходится с сожалением констатировать тот факт, что подавляющее большинство русских современников Мицкевича в 1830-е годы, пока еще не утихли волнения в связи с подавлением польского восстания и штурмом Варшавы, склонны были оценивать его примерно так же – как открытого и убежденного врага России, вносящего раскол в ряды славянства и тем самым сознательно, по своей собственной непростительной вине, принесшего прежнюю дружбу в жертву ожесточенному политическому противоборству [9]. Пушкин лишь в максимальной сжатом и концентрированном виде выразил это господствующее в русском обществе настроение по отношению к Мицкевичу.

        В отличие от Пушкина, все-таки в значительной мере скованного господствующим негативным общественным мнением, предубежденным против поляков вообще и Мицкевича в частности, находившийся в те же годы за пределами Российской империи, на зарубежной дипломатической службе, Тютчев был свободен от такой ангажированной предвзятости и намного благожелательнее отнесся к декларировавшимся Мицкевичем историософским концепциям [10–11]. Точнее сказать, в пафосе высокого избранничества славянского мира, одухотворявшего лекции Мицкевича в Collеge de France в начале 1840-х годов, Тютчеву почудилось нечто очень созвучное его собственным заветным идеалам. Вот почему он с таким энтузиазмом откликнулся на попавшие ему в руки записи лекционного курса Мицкевича по истории славянских литератур и, не будучи лично с ним знакомым, все-таки послал ему в сентябре 1842 года из Мюнхена в Париж в высшей степени комплиментарное поэтическое послание «Еpitre a l’Apotre [Послание к апостолу]. От русского, по прочтении отрывков из лекций г-на Мискиевича», содержавшее торжественный романтизированный образ вдохновенного пророка грядущих мировых судеб славянства:

                Небесный царь, благослови
                Твои благие начинанья –
                Муж несомненного призванья,
                Муж примиряющей любви.

                Недаром ветхие одежды
                Ты бодро с плеч своих совлек.
                Бог победил – прозрели вежды.
                Ты был поэт – ты стал пророк [12, с. 149].

        Тютчевское послание не несет в себе ни малейшего намека на какой-либо укор в отступничестве или враждебности Мицкевича России. Наоборот, утверждается, что польский изгнанник сумел достичь высшей нравственной гармонии духовного просветления, избавившись от недостойных истинного пророка пережитков межплеменной розни во имя братского единства во Христе всех представителей славянского мира:   
 
                Ты ж, сверхъестественно умевший
                В себе вражду уврачевать, –
                Да над душою просветлевшей
                Почиет Божья благодать!.. [12, с. 149].

        Остается лишь сожалеть, что такое примирительное и почти восторженное послание Тютчева так и не достигло своего адресата, да и для современников оно осталось неведомым, не повлияв на изменение отношения в русском обществе к польскому «пороку». Более того, сами мессианские идеи Мицкевича, мысленно видевшего во главе славянских народов именно Польшу, а отнюдь не Россию, вызвали позднее довольно-таки ироническую реакцию со стороны некоторых русских публицистов.

        По сути дела, время для настоящего примирения русского общества с Мицкевичем наступило лишь после его смерти, когда все былые политические страсти улеглись в безмолвную темноту могилы. Смерть всегда отсекает всё лишнее. Посмертный образ великого поэта окончательно освободился от привходящих случайных деталей, а обозначилось главное – уникальная сила поэтического таланта и ключевая значимость, которую творчество Мицкевича имело для всей польской культуры. Почетное место классика польской поэзии закрепилось за ним уже навсегда. И, конечно же, вовсе не случайно у одного из польских живописцев возник замысел полотна, которое изображало бы посмертный апофеоз Мицкевича, вносимого в национальный Пантеон Польши.

        Примечательна реакция на этот яркий образчик эпигонского романтизма еще одного бывшего русского знакомого Мицкевича – поэта и филолога Шевырева, имевшего возможность внимательно рассмотреть мемориальную картину на выставке изящных искусств в Варшаве осенью 1860 года [13]. Резко критическая негативная оценка художественных просчетов картины лишь подчеркивает сугубо почтительное отношение Шевырева к покойному польскому поэту, несомненно заслуживающему гораздо более удачного и совершенно увековечивания в произведении искусства: «“Апофеоза Мицкевича” Теппа, как замечали, была удачнее в рисунке, нежели в картине. Труп славного поэта несом воздушно разными лицами из его поэтических произведений, на спине у плачущей Музы. Странная мысль! Поэта, никогда не умирающего, живущего бессмертною жизнию в устах и в душе своего народа, изобразить трупом! Лицо, по всему вероятию, срисовано с маски, снятой с мертвого. Нос и профиль нисколько не напоминают Мицкевича, но уста поэта имеют поразительное сходство, сколько я их помню» [14, с. 79].

        Шевырев, как и Пушкин, хорошо знал Мицкевича в конце 1820-х годов в России и тоже переводил его поэтические тексты, но только не баллады, а поэму «Конрад Валенрод». Воспоминание об этом личном общении в молодости оказались настолько прочными, что позволили Шевыреву и по прошествии более чем трех десятилетий высказать достоверное и аргументированное суждение о степени сходства романтизированного образа поэта и реального облика человека.

        Так постепенно расшатывались и сходили на нет политические конъюнктурные стереотипы негативного восприятия Мицкевича-эмигранта, уступая место объективному признанию вечных и непреходящих заслуг крупнейшего национального поэта Польши, составлявшего гордость и честь своей страны [15–16]. В результате русская культура обрела свой собственный многогранный образ Мицкевича, лучше всего служащий благородному делу культурного единения и взаимопонимания двух народов.               

                Литература

    1.  Яструн М.  Мицкевич. – М.: Мол. гвардия, 1963. – 608 с.
    2.  От Кохановского до Мицкевича. Разыскания по истории польско-русских литературных связей XVII – первой трети XIX в. – СПб.: Изд-во СПбГУ, 2004. – 266 с.
    3.  Адам Мицкевич и польский романтизм в русской культуре: Сборник статей. – М.: Наука, 2007. – 283 с.
    4.  Хорев В. А.  Польша и поляки глазами русских литераторов: Имагологические очерки. – М.: Индрик, 2005. – 232 с. 
    5.  Ивинский Д. П.  Взаимоотношения А. С. Пушкина и Адама Мицкевича как культурный миф // Научные доклады филологического факультета МГУ. – Вып. 3. – М.: Изд-во МГУ, 1998. – С. 149–160.   
    6.  Ивинский Д. П.  Миф о Пушкине и Мицкевиче // Вильнюс. – 1999. – № 1. – С. 25–35.
    7.  Ивинский Д. П.  Пушкин и Мицкевич: История литературных отношений. – М.: Языки славянской культуры, 2003. – 431 с.
    8.  Пушкин А. С.  Полное собрание сочинений: В 10 т. Т. 3. – Л.: Наука, 1977. – 495 с.   
    9.  Завьялова А. А.  Мицкевич Адам // Зарубежные писатели: Биобиблиографический словарь: В 2 ч. – Ч. 2. – М.: Просвещение, 1997. – С. 59–63.
    10.  Пигарев К. В.  Тютчев и его время. – М.: Современник, 1978. – 332 с.
    11.  Кожинов В. В.  Тютчев. – М.: Мол. гвардия, 2009. – 512 с.
    12.  Тютчев Ф. И.  Полное собрание стихотворений. – Л.: Сов. писатель, 1987. – 448 с.
    13.  Ратников К. В.  Польская культура XIX века глазами русских современников (Эстетические впечатления князя П. А. Вяземского и С. П. Шевырева) // Известия высших учебных заведений. Уральский регион. – 2014. – № 1. – С. 63–67.
    14.  Шевырев С. П.  Путевые впечатления от Москвы до Флоренции // Русский архив. – 1878. – Кн. 2. – С. 75–87. 
    15.  Поляков М. Я.  Адам Мицкевич и русская литература. – М.: Знание, 1955. – 32 с. 
    16.  Стыкалин А. С. Русские и поляки: стереотипы взаимного восприятия // Славяноведение. – 2001. – № 5. – С. 60–76.

         Июль 2014