Холодные пальцы

Я почувствовал лбом, какие холодные у тебя пальцы. Ты перекрестила меня. Внезапно. Не знаю почему. Мы не религиозны и почти не говорили о вере – и вдруг, стремительный порыв. Разволновалась, из глаз потекли слёзы, а я отвернулся, чтобы тоже не заплакать. Сдержался исключительно, потому что “мужчины не плачут”. В волнении засунул руку в карман и стал комкать свой билет на поезд, однако быстро одумался и уставился в окно. Через твоё плечо.

За окном чахлый рассвет, надвигается дождь, на улицу не хочется, даже сквозь стекло чувствую, как там промозгло.
Если со мной что-нибудь случится в дороге, какой-нибудь знакомый пошляк, позже, обязательно изречёт: “Он не хотел уезжать, даже сама природа препятствовала его отъезду”. Этот вечный обрыдший штамп из провинциальных газет. Если праздник проходит при хорошей погоде, значит: “даже сама природа, казалось, прониклась праздничным настроением”, если же, наоборот, погода дрянь – то: “даже холод, дождь и бушующий ветер были не в силах прогнать праздничное настроение и теплоту людских сердец”.

А что это я вообще? Причём здесь газетные штампы? Ах, ну да, это я просто отвлекаюсь от тебя. Что можно было бы сказать о нашем расставании в подобном ключе? - “Даже сама природа, казалось, грустила вместе с ними. Солнце скрылось за тучами, чтобы не лить с небес обманного тепла, и чтобы не мешать им проститься и простить”. Фу, какой бред в голову лезет.

Открыл форточку, потянуло свежестью, хоть какой-то плюс сегодняшней погоды.
Ты говоришь, что будем общаться, что ещё встретимся, но я чувствую, что больше ничего не будет, иначе я бы не уезжал, а ты бы не отпускала. Я это понимаю, а ты ещё нет. Не знаю кому из нас больней, но знаю, что по приезду, заменю сим-карту, е-мейлы, и всё остальное. У тебя останется только мой адрес, но мы так ленивы, что вариант твоего приезда, или даже простого бумажного письма, практически исключён.

Молчание невыносимо, но слова ещё тягостней. Ну что ты так грустно и с упрёком смотришь на меня, малыш? Где-то это уже было? Ах, ну да, “Осенний марафон”.  Боже, как же всё вторично.  Я даже проститься с тобой не могу своими словами. А, правда, зачем ты так смотришь? Как будто я умер, как будто стоишь у могилы?  Хотя, вероятность того, что мы расстаёмся до конца веков, очень велика. Твой взгляд оправдан.
Хочу сказать тебе что-нибудь грубое, толкнуть, обматерить - резко разорвать все опутавшие нас нити, но не хватает мужества, и я продолжаю медленно их распутывать.

Добавить холода в обращении, чтобы ты отпрянула, отшатнулась инстинктивно, но нет, и этого не могу. Подхожу, обнимаю, ты улыбаешься, но слёзы стоят в глазах. Я целую тебя в губы, пытаясь успеть коснуться их, пока они растянуты в улыбке. Хочу целовать улыбающиеся губы. Держу твоё лицо в руках, глажу его, целую ямочки на щеках, целую красные солёные веки. Ты замёрзла, прижимаешься ко мне и дрожишь. Ты сейчас похожа на маленького щенка, отнятого от матери, жмущегося к человеку. Прижимаю к себе ещё крепче этот живой комок, зная, что через несколько часов он станет мне посторонним, чуждым.

Как мы вообще могли сегодня спать, почему не изучали друг друга, не смотрели друг на друга всю ночь, чтобы лучше запомнить, понять, узнать?
Сам себе противоречу, наоборот, нужно скорее всё забыть.

Рассветная мгла, выходной, прохожих на улицах нет, мы одни на планете.
Про одиночество на планете это тоже штамп, не меньший чем про погоду. Наш небольшой рассказик подошёл к концу. Был он не очень интересен, любой мог его написать, но написали именно мы, поэтому и больно только нам. Ещё минуту постоим, а после я уйду, и ты не пойдёшь меня провожать. Я не хочу всё это длить на вокзале. Да и не естественны мы будем, в окружении стольких людей, стольких случайных любопытствующих морд... Нет, лучше одному.

Проводить меня ты всё-таки вышла, правда, только до подъездных дверей. Ежилась от холода и порывы ветра задували в подъезд окурки, шелуху от семечек.
- Ты и так замёрзла, иди домой.
Отвернулась и пошла, сказав, что не прощаешься со мной. Не обманывай, прощаешься.
 
Через полчаса я уже стоял на сыром захарканном перроне в ожидании поезда. А ещё через пятнадцать минут сидел в своём купе. Вагон был обшарпанный и душный, я часто выходил в тамбур, и, сквозь слегка приоткрытое окно, ловил губами холодный свежий воздух. Из соседнего купе, с той же целью, часто выходил какой-то полупьяный мужик, раз за разом докладывавший мне, что страну довели до края и что кругом бардак.
- Видишь, какой бардак кругом – говорил он, тыкая в окно пальцем.

Я не видел ничего кроме бескрайней степи, но кивал и соглашался, что бардак страшный. Моё согласие, видимо, очень радовало мужика, и он, довольный, уходил в своё купе, откуда доносилось приглушённое:
- Кругом бар-дак!

А я оставался, наконец, в одиночестве и ветер, сквозь открытую узкую полоску окна, обдувающий лоб, напоминал прикосновение твоих холодных пальцев, внезапно перекрестивших меня сегодня утром, благословляя на всю оставшуюся жизнь. Без тебя.