Холм

Как-то я, не сверившись с расписанием, сел на электричку, и попал на поезд, проехавший платформу Луговая без остановки. Стоя в тамбуре, я рассеянно смотрел на пробегавшую мимо местность, пока поезд не остановился на следующей станции, и только тогда меня всполошила паническая мысль: куда подевался холм деревни Троице–Сельцо?
На обратном пути подойдя к окну, я решил все же его обнаружить; вот поезд, миновав сосновую рощу поселка Некрасовский, по мосту пересек речку Учу, а вот он и холм, уже двадцать лет, как застроенный двухэтажными каменными домами; почему же я его не узнал? И тут же понял: за те 7-8 лет, что я здесь не проезжал, деревья рощи, высаженной на вершине холма, вытянулись, закрыв церковь Троицы, которая была композиционным центром здешнего пейзажа; была церковь – был Холм; нет церкви - нет и Холма.
Исчезновение Холма меня взбудоражило; на меня нахлынули воспоминания лет его славы, когда я ребенком совершал прогулки на его вершину. И меня осенила идея: ярким солнечным днем моего детства мысленно совершить еще  одно восхождение на Холм.

Путь на Холм начинался с того места, где улица нашего дачного поселка, взобравшись в гору, упиралась в дом Татьяны Дородной, и сворачивала под прямым углом вправо, направляясь к Мызе – хутору, где жили семьи электромонтеров, чинивших высоковольтную линию. Татьянин дом резко выделялся на фоне окружавших его дач; это была настоящая крестьянская изба с выступающим вперед крылечком, и завалинкой, на которой дремала кошка; изба была окружена плетнем, на торчках которого вверх дном для просушки висели банки, кувшины, бидоны, и прочие емкости. Тут и там, - повсюду деловито сновали татьянины куры.
Чтобы пройти на Холм, я свернул налево – в узкий проход между плетнем Татьяны и забором из штакетника, за которым вплотную друг к другу стояли многочисленные яблони и вишни, закрывавшие вид на  добротную, без особых затей, дачу Балмута. Когда татьянин плетень резко, под прямым углом повернул направо, я вышел на поляну, где тропинка раздваивалась: левая вела к калитке Авдеевых; правая – выводила на дорогу, соединявшую  Троице–Сельцо с Луговой; на нее-то я и свернул.
Эта дорога, проложенная прямо по глинистому грунту, осторожно обогнув  начало оврага,  - его глубина  столь стремительно нарастала, что  двор Авдеевых  расположенный  в полусотне метров отсюда, уже стоял на краю крутого обрыва, - две свои колеи через ржаное поле устремила к вершине Холма.
В описываемое время (конец 40-х, - начало 50-х) автомобили были большой редкостью; увидеть  на дороге машину в сухую погоду было удачей, сулившей эффектное зрелище: она оставляла за собой непрозрачный шлейф из клубящейся пыли желтоватого цвета высотою метров двадцать и длиной не меньше километра, оседавший очень медленно. Но большую часть времени глиняная пыль толстым слоем устилала дорогу. Ходить по ней босыми ногами было необыкновенно приятно: стопа погружалась в тончайшую пыль, как в жидкость; продавливаясь между пальцами ног, она оставляла ощущение прохлады.
 Вдоль дороги росли подорожник и ромашка, белесые от пыли, по обочинам стояли стебли чертополоха и конского щавеля, и уж за ними начиналось поле, а на нем – чахлая рожь вперемешку с васильками. Васильки были такого интенсивного  цвета, что их лепестки казались язычками какого-то неземного голубого пламени. Помимо васильков, которых всегда доставало на хороший букет, меня интересовала неказистая  полевая травка с зелеными плодами ромбовидной формы; если таким ударить об лоб, он издавал резкий, «стреляющий» звук.
По мере того, как я шел по дороге к вершине холма, из него, притягивая взор, вырастала  колокольня Троицкой церкви деревни Троице-Сельцо. Белое двухъярусное здание под зеленым куполом, увенчанное шпилем, было гениально вписано в окружающий ландшафт, идеально сочетаясь с холмом и расположенным на его склоне  глубоким оврагом, в котором  росли огромные столетние дубы (Здесь речь идет не о том овраге,  мимо которого я только что прошел; этот, представший сейчас передо мной - гораздо длиннее и глубже).
Больше десяти лет (с 1938 года) разоренная церковь стояла в запустении: - без креста, с облупившейся кровлей, с забитым входом и разъеденными стенами – селяне выламывали из них кирпичи, добывая щебень для своих хозяйственных нужд; проходя вблизи, на нее было больно смотреть, Отсюда же, с дороги, заброшенность прибавляла к ее виду толику романтизма; - чего стоили хотя бы тоненькие березки, выросшие на карнизах и на кровле колокольни! От нее на окружающую местность нисходила  возвышенная Печаль – это было ясно даже мне, ребенку.
Колокольня церкви была не единственным строением, доминировавшим над местностью; поблизости стояла решетчатая сужающаяся кверху башня геодезического знака, срубленная из огромных бревен, приобретших от времени приятный серебристый цвет, и имевшая высоту метров пятьдесят   (башня отмечала одну из самых высоких точек Московской области (228 м)). Не уродуя пейзажа, она придавала ему оттенок  двусмысленности, весьма  характерной для того времени. 
Самый лучший вид от дороги открывался  на запад и северо-запад, - в этом направлении  Холм круто спускается в долину реки Учи, но, на полпути склон упирается в плоское плато с болотцем посередине, цветом своей растительности отличавшимся от окружающего поля;  именно по этому плато проходит Савеловская железная дорога. На стыке склона и плато в начале войны был вырыт противотанковый ров, в котором образовалась цепь не пересыхавших прудов, заросших камышом, где я однажды даже нашел кувшинки.
За железной дорогой плато переходит в пойму выбегавшей из леса речки Учи, которая  серпантином вилась по заливному лугу, заросшему ивняком, пока, наконец, пробежав под железнодорожным мостом, не направлялась, закладывая петли через перекаты и плесы, на северо-восток, чтобы влиться  в Клязьму.
А дальше в направлениях на запад и северо-запад, - до самого горизонта, сколько хватает зрения – лес, и ничего, кроме леса. На западе из леса выступал островок: холмик с купой деревьев, окружающих церковь, - это село Озерецкое, расстояние до которого 7 километров по прямой через лес. В направлении на северо-запад из леса выступали трубы и белые корпуса Катуаровского  керамического завода, размечавшего местное время своими гудками.
Взгляд, направленный на юго-запад, упирался в наш поселок, густо заросший  смешанным лесом, из которого кое-где выглядывали верхушки дачных строений.  Высоко над вершинами деревьев виднелись деревянные мачты высоковольтной линии, рассекавшей поселок вдоль линии восток – запад; перешагнув через железную дорогу и пойму Учи, они входили в просеку, исчезая в лесах.
Повернув взгляд на юг, средь полей и лесов можно было различить  отдельные постройки Луговой и Лобни, а, перебросив его дальше, к самому горизонту, я отчетливо видел два огромных вытянутых в высоту одинаковых строения – это были сборочные цеха завода «Дирижаблестрой» в Долгопрудном (до которого 15 километров). Они меня привлекали своим необычным видом, - полые внутри, они, благодаря большой площади окон, просвечивали насквозь, как мираж, - а также тем, что в них рождались дирижабли, которыми я был очарован с тех пор, как однажды один из них на малой высоте проплыл надо мной.
Тогда, еще до того, как там встала станция ПВО ( Станция противовоздушной обороны Москвы  была построена в начале 1950-х. ) , взгляд, сканировавший  направления  юг – юго-восток, пролетал над огромным полем, полого спускавшимся к линии горизонта, на которой чернел лес.
Наконец, повернув лицо на восток, я видел полускрытое деревьями Дмитровское шоссе, и избы деревни Троице-Сельцо со стоящей на ее околице церковью, чья колокольня как бы стягивала на себя всю окружающую местность, подводя ее итог.

Я никогда не взойду на Холм; - пусть вид с него для меня навсегда останется таким, как был Тогда.
                Июль 2020 г.