В конце не было слов

 Писатель уже час сидел перед монитором, на котором высвечивался пустой текстовый документ. Такие моменты стали случаться всё чаще, длиться всё дольше и никак не удавалось найти, хоть какого-то выхода из ситуации.

Где-то на задворках сознания пульсировало: “Я исписался, конец” – но он боялся сознаться себе в этом.

— Нет, всё-таки, писать за компьютером, не то – говорил он – всё равно, это как будто игрушка. Кнопочки, кнопочки, то шрифт побольше сделаешь, то пожирнее, то красным подчеркивает то, что ненужно подчёркивать.

В общем, форма отвлекает много внимания и сил от содержания. И души нет. Вот так-то. То-то я думаю, почему,  как стал писать на компьютере, тяжелее стало дело продвигаться, не смотря на то, что редактировать можно в любой момент. Сяду-ка я лучше за свою старую печатную машинку.

Достав со шкафа машинку, стерев с корпуса толстый слой пыли, он уселся перед ней, вкрутил лист бумаги, но дело не двинулось. Бумага осталась белой.

Он продолжил искать  причины:
— Вообще, на мой взгляд, сам процесс  печатания глубоко не верен. Печатание, собственно и уничтожает писательство. Ведь я начинал писать обычной шариковой ручкой. Ей то и писалось лучше всего.

Когда я брал ручку и сыпал на белый лист неясные каракули, было какое-то чувство невероятного единения, не только с написанным, но и с самим инструментом написания. Это было то же чувство, что у художников, скульпторов, музыкантов, когда они говорили, что кисть, резец или смычок не ощущались чужеродными предметами, а  становились как будто продолжением руки.

 Вот и я, когда писал ручкой, ощущал её как продолжение руки, как ещё один орган, выросший для того, чтобы лучше выразить всю полноту ощущений и смысла. Я как будто сам находился на маленьком, мажущем чернилами шарике, вделанном в стержень. Нет, печатать, это совсем не то.

При печати у меня нет самого главного инструмента, в который я должен вложить все свои нервные импульсы. Он расчленён на десять кусков – десять пальцев, каждым из которых я должен ткнуть в нужную кнопку-буковку. Это совсем не то. Теряется тактильный контакт. Вот что.

Писатель  убрал печатную машинку, взял тетрадь, шариковую ручку и снова уселся за письменный стол.

Изменилось немногое. Перед ним, по-прежнему, лежал белый лист. Ручка не помогала, разве только, он, незаметно для себя, начал, как школьник, грызть её колпачок. Он смотрел на чистый лист, а сам всё грыз и грыз. В голове уже проносились мысли о том, что нужно вернуться к гусиным перьям, но он отогнал это наваждение, вспомнив, что гусиными перьями и раньше никогда не писал.

Писатель не мог признаться, что дело было в нём самом, что внутри что-то отговорило, выписалось, вымерло, — это признание означало бы бессмысленность оставшегося ему времени, и своими теориями, своими обоснованиями, он отчаянно выбивал для себя, в своём же сознании, образ непонятого мученика.

— И потом – крикнул он – для кого писать? Для кого писать, я спрашиваю? Для этих расплодившихся идиотов. Они всё равно не поймут, не оценят…
И писатель так яростно принялся нажёвывать колпачок, что тот захрустел. Тогда он, будто очнувшись, откинул ручку, вернулся к компьютеру и саркастически ухмыляясь, напечатал всего одну фразу:

В начале было слово, а в конце был Word...