Шевырев и Фет - учитель и ученик

                (С. П. Шевырев  и  А. А. Фет.
                Учитель и ученик: связь поколений в литературе)

        Идея преемственной взаимосвязи творческих поколений, совместными усилиями служащих общему делу укрепления и развития отечественной литературы («художественной словесности», по терминологии того времени) с самого начала воодушевляла всю литературную деятельность Шевырева. Так было в его юные годы, когда он стремился постичь творческие заветы старших мастеров, преимущественно представителей классицистской системы; так продолжалось и в молодости, когда он, на правах младшего, приобщился к пушкинской культурной ауре и – уже на равных – участвовал в литературно-эстетическом движении русского любомудрия; так оставалось и в зрелые годы, когда Шевырев, достигнув звания профессора Московского университета, своим словом с лекторской трибуны и искренним расположением в частных, домашних беседах много способствовал ободрению начинающих, покровительствовал молодым дарованиям и помог выйти в «большую литературу» многим из бывших своих университетских учеников, сохранивших в течение всей жизни чувство признательности своему прежнему наставнику.

        Одним из таких благодарных учеников Шевырева по Московскому университету, получивший ободрительное напутствие как представитель молодого поколения, призванного нести дальше высокую миссию служения русскому слову, был А. А. Фет, испытавший в начале своего творческого пути немалое влияние со стороны своего университетского наставника, бывшего поэта-любомудра. Следы этого влияния исподволь прослеживаются и на оригинальных стихах Фета (прежде всего позднейших автобиографических поэмах), и в особенности на его поэтических переводах римских авторов, и, наконец, на многих страницах его мемуаров. Всё это позволяет предположить, что образ Шевырева, равно как и некоторые его эстетические идеи и собственно человеческие качества, оказались в значительной мере плодотворными для Фета, причем не только в молодые годы, но и гораздо позднее, – так что заветная шевыревская идея о преемственной связи поколений, о верности культурной памяти и преданию недавнего литературного прошлого в случае с Фетом и впрямь воплотилась в действительности.

        Знакомство двух поэтов, один из которых был заслуженным профессором, а второй еще только робким, но честолюбивым студентом, относится к самому началу 1840-х годов, когда Фет обучался на словесном отделении философского факультета Московского университета и слушал лекции Шевырева по истории русской словесности. Однако взаимоотношения профессора и студента очень скоро переросли сугубо университетские («аудиторные») рамки и приобрели характер достаточно близких творческих контактов на основе активного увлечения Фета поэзией. После выхода в свет первой книги стихотворений Фета «Лирический пантеон», получившей снисходительное одобрение (т. е. столь необходимое начинающему автору ободрение!) со стороны Шевырева, пользовавшегося в ту пору известностью одного из крупнейших и авторитетнейших литературных критиков, молодой поэт, в знак признания таланта, стал, по собственному позднейшему признанию в мемуарах, «своим человеком» [1, с. 321] в доме у благорасположенного к молодому дарованию университетского профессора.

        Более того, именно при содействии Шевырева на страницах «Москвитянина» состоялась дебютная публикация поэтической подборки Фета, привлекшая к нему внимание знатоков и ценителей поэзии и обеспечившая определенную известность – по крайней мере, в московских литературных кругах. Сам Фет на закате жизни, уже не совсем ясно воссоздавая сквозь дымку прошедшего времени конкретные детали былых взаимоотношений, тем не менее, с теплым чувством вспоминал об оказанной ему помощи со стороны Шевырева: «Не могу в настоящую минуту припомнить, каким образом я в первый раз вошел в гостиную профессора истории словесности Шевырева. Он отнесся с великим участием к моим стихотворным трудам и снисходительно проводил за чаем по часу и по два в литературных со мною беседах. Эти беседы меня занимали, оживляли и вдохновляли. Я чувствовал, что добрый Степан Петрович относился к моей сыновней привязанности с истинно отеческим расположением. Он старался дать ход моим стихотворениям и с этою целью, как соиздатель “Москвитянина”, рекомендовал Погодину написанный мною ряд стихотворений под названием “Снега”...» [1, с. 168].

        Но взаимоотношения профессора и студента не ограничились одним лишь литературным протежированием и привлечением начинающего перспективного поэта к участию в погодинском журнале: Шевырев, в знак особого расположения к дебютанту, желая поощрить его к дальнейшей активной творческой деятельности, выхлопотал для него особую льготу, которая не могла не осознаваться молодым Фетом как особая награда, – в качестве своеобразной платы за сотрудничество в «Москвитянине» для него была оформлена бесплатная подписка на единственный тогда в Москве ежемесячный литературный журнал. Видимо, сам этот факт произвел на Фета столь сильное впечатление, что отчетливо отложился в памяти, благодаря чему спустя многие годы с мельчайшими подробностями оказался воспроизведен в мемуарах: «Однажды, сходя к лекции, Шевырев сказал мне на лестнице: “Михаил Петрович готовит вам подарок”. А так как Степан Петрович не сказал, в чем заключается подарок, то я находился в большом недоумении, пока через несколько дней не получил желтого билета на журнал “Москвитянин”» [1, с. 173].

        Кроме этого, благодаря посредничеству всё того же Шевырева, Фету удалось еще в ранние годы студенчества и первых поэтических успехов теснее приобщиться к культурной и интеллектуальной жизни московского общества, в особенности его литературных кружков, двери которых радушно раскрывались перед ним по благожелательным рекомендациям Шевырева. В частности, об одном из таких литературных знакомств упоминается вскользь в позднейших мемуарах, причем, что характерно, именно в связи с именем университетского профессора: «Не помню хорошо, каким образом я вошел в почтенный дом Федора Николаевича и Авдотьи Павловны Глинок. Вероятно, это случилось при посредстве Шевырева» [1, с. 170].

        И еще один весьма существенный аспект творческих взаимоотношений Шевырева и Фета отражен в мемуарах последнего. Речь идет непосредственно о литературном материале, а именно – о стремлении профессора русской словесности Шевырева, которого Фет-студент, по его собственным словам, всегда «не прочь был послушать» [1, с. 149], познакомить студенческую аудиторию с новейшими достижениями современной отечественной литературы, обратить их внимание на значительнейшие явления и имена, активно обсуждавшиеся в то время на страницах периодических изданий. Причем, что особенно примечательно, в ряде случаев это касалось авторов, чье творчество вызывало отнюдь не однозначные оценки в критике, в том числе и в рецензиях самого Шевырева. В частности, так обстояло дело с Лермонтовым, к индивидуалистической мировоззренческой концепции которого Шевырев, как известно, отнесся резко негативно, что, как свидетельствуют фетовские мемуары, не помешало ему отметить художественные достоинства лермонтовского творчества и довести их до сведения заинтересованных студентов: «Однажды наш профессор русской словесности С. П. Шевырев познакомил нас со стихотворениями Лермонтова, а затем и с появившимся тогда “Героем нашего времени”» [1, с. 163].

        Но существенен даже не сам факт подобного разговора о творчестве Лермонтова перед студенческой аудиторией, а непосредственная реакция Шевырева на безвременную гибель поэта – реакция, которую университетский профессор не только не посчитал более выгодным и уместным как-то скрыть, утаить, промолчать, но, напротив, придал ей характер в какой-то мере общественного действия, обнародовав в печати скорбный поэтический отклик на смерть Лермонтова, а еще до того, по горячим следам трагической вести, сумев донести свое горестное негодование до сведения сочувствующего ему в этом студенчества. В мемуарах Фета есть лаконичное свидетельство о восприятии Шевыревым гибели крупнейшего поэта той поры: «При трудности тогдашних путей сообщения, прошло некоторое время до распространения между нами роковой вести о трагической смерти Лермонтова. Впечатлительный Шевырев написал по этому случаю стихотворение, из которого память моя удержала только два разрозненных куплета» [1, с. 167]. Если учесть, что в стихотворении Шевырева отчетливо проводится мысль о принципиальной противопоставленности высокого искусства и пошлой жизни «толпы», которой «все равно» (так понял и запомнил шевыревскую мысль Фет), то нельзя не заметить некоторой созвучности этой дихотомической концепции той будущей программе враждебного низменной жизни «чистого искусства», которой в зрелые годы придерживался Фет. Таким образом, есть основания говорить о том, что определенное влияние бывшего учителя на ученика оставило свои следы в его последующем творчестве.

        Наконец, еще один аспект литературных взаимоотношений Шевырева и Фета требует более детального и подробного рассмотрения – это переводческая деятельность последнего, остающаяся до сих пор в тени его оригинального творчества и практически обходимая вниманием исследователей. Это тем более несправедливо, что сам Фет придавал в высшей степени серьезное значение этому направлению своей многолетней литературной работы.

        Особое место в ряду переводных произведений Фета занимает выполненный им перевод полного свода горацианских од, впервые в России познакомивший читателя со всем многообразием лирического наследия прославленного римского поэта. Кропотливая работа над переводом од Горация заняла (с некоторыми, подчас весьма продолжительными, перерывами) более сорока лет: начал ее Фет еще в 1840 е годы, будучи студентом, а завершал уже на склоне лет, в 1880 е, став к тому времени прославленным поэтом, состоятельным землевладельцем и камергером императорского двора.

        Согласно мемуарным свидетельствам самого Фета, зафиксированным в его книге воспоминаний «Ранние годы моей жизни», первоначальным стимулом к переводу од Горация послужили блистательные разборы произведений римского поэта, демонстрировавшиеся на лекциях профессором-латинистом Д. Л. Крюковым. Однако не меньшую, а, пожалуй, даже более существенную роль в поддержании у молодого поэта интереса к переводческой работе с горацианскими одами сыграло, как можно убедиться, благожелательное внимание и поощрение со стороны Шевырева, по инициативе которого в первом номере журнала за 1844 год была опубликована подборка фетовских переводов од Горация, открывавшаяся небольшой заметкой Шевырева «Перевод из Горация А. Фета», ставшей первым критическим откликом на деятельность Фета-переводчика.

        В своей заметке Шевырев прежде всего подчеркнул новаторство фетовского перевода, явившегося уже не просто свободным подражанием горацианским образам и мотивам, каких немало насчитывалось к тому времени в анналах русской поэзии, включая вариации на темы тридцатой оды третьей книги – «К Мельпомене», известной более под пером Ломоносова, Державина и Пушкина как «Памятник» («Exegi monumentum...»), а по-настоящему полноценным переводом в точном значении этого понятия, отражающего верность не только букве, но и духу оригинала. Называя фетовский перевод «прекрасным трудом», Шевырев обращает внимание читателей «Москвитянина» именно на эту строну проделанной молодым поэтом работы: «Мы до сих пор подобного перевода еще не имели. У нас были подражания Горацию – и только. Г. Фет в своем переводе воспроизводит дух поэта римского – и передает его с близостию неимоверною» [2, с. 27].

        Следом за констатацией беспрецедентной новизны фетовского перевода Шевырев предпринимает краткий анализ тех принципов, которыми, по его мнению, переводчик руководствовался в своем труде. И здесь Шевырев, страстный поклонник итальянской мелодической школы в поэзии, исторической предшественницей которой была римская лирика, в том числе и творчество самого Горация, не преминул противопоставить гармонию, легкость и свободу итальянского языка и итальянской системы стихосложения контрастно выглядящей на этом фоне тяжеловесной и громоздкой системе силлабо-тоники, заимствованной русской поэзией в XVIII веке из Германии, – системе, с которой Шевырев как поэт безуспешно пытался в 1830-е годы бороться, противопоставляя ей не что иное, как просодию итальянского мелодического стиха. Воспользовавшись понравившимся ему фетовским переводом, Шевырев с его помощью совершает очередной запоздалый выпад в адрес немецких поэтических принципов: «Его перевод – не немецкий, механический перевод, в котором язык заковывается в чужие, несвойственные ему размеры, гнется покорным вассалом перед могучим словом гордого римлянина; нет, перевод его есть перевод русского поэта, который свободно полюбил Горация, сроднился с ним своею русскою душою, воспринял в себя добровольно его римскую душу, не изменяет в нем ни одной мысли, ни одного чувства» [1,  с. 27].

        Именно к такому «полюбовному» слиянию русского языка с поэтической стихией итальянского стиха призывал Шевырев в свое время в задуманной им программе просодической реформы, не получившей, впрочем, поддержки у поэтов-современников и язвительно высмеянной в полемической критике Белинским. Теперь же Шевырев наконец-то находит в лице Фета-переводчика, как ему кажется, своего союзника и единомышленника («Русский язык у него не гнется по-немецки, а в дружелюбной борьбе выдает Горацию свою силу и прелесть для выражения красот его» [1, с. 27]), радостно и щедро расточая молодому переводчику несколько преувеличенные похвалы: «Г. Фет переводит Горация так, как бы сам Гораций выражал свои римские языческие мысли на нашем языке» [1, с. 27].

        Похвалы Шевырева Фету представляются, однако, преувеличенными, поскольку, при всех несомненных художественных достоинствах фетовского перевода, он выполнен все-таки по канонам тогдашней переводческой практики, которая оставалась скорее искусным переложением, нежели переводом в современном его понимании, так как пренебрегала фундаментальным требованием – эквиритмической строгостью в воспроизведении стиха оригинала. Сложную строфику горацианских од Фет, в полном соответствии с русской переводческой традицией предшествующих десятилетий, передает немыслимым для античного поэта рифмованным правильным шестистопным ямбом. Впрочем, это нисколько не смущает Шевырева, весьма категорично утверждающего в своей заметке: «Русскому переводчику важен более дух, а не буква» [1, с. 27].

        И утверждение это отнюдь не случайно, напрямую отражая переводческие принципы самого Шевырева в отношении именно горацианских од. Еще в 1831 году в дельвиговском альманахе «Северные цветы» была опубликована присланная Шевыревым из Рима, где он тогда находился, якобы переводная «Ода Горация последняя» («Что грязен Тибр? Струя желта, мутна!..»), отсылающая читателя к шестнадцатой (несуществующей) оде четвертой книги и представляющая на самом деле виртуозное мистифицирование читателей – написанную пятистопным ямбом с регулярной перекрестной рифмовкой стилизацию самого Шевырева в духе горацианского образного строя и излюбленных мотивов римского классика. В письме к Дельвигу по поводу публикации этой провокационной оды молодой Шевырев и иронией советовал издателю «Северных цветов»: «Если скажут, что в сочинениях Горация нет такой оды, можете объявить в мою защиту, что я поднял папирус в Помпее; если обвинят в дерзости, что я осмелился к одам Горация прибавить свою, то прошу вас извинить меня эпитетом “последняя”» [3, с. 703]. Вот и теперь, по прошествии тринадцати лет, в 1844 году, Шевырев в полной мере сохраняет убежденность в том, что для верной передачи духа произведения классического поэта аутентичность стихотворного метра подлинника и перевода не играет первостепенной роли. «И в формах есть сходство, поскольку его допускают условия русской поэзии» [2, с. 27], – мимоходом замечает Шевырев по поводу переводов Фета, вовсе не настаивая на строгой выверенности этих форм и даже заведомо допуская возможность отступления от их точности.

        Впрочем, одну из главных особенностей поэтической манеры Горация, воспроизводимую Фетом в своем переводе, «полновесную силу стиха заключительного, который так часто у Горация довершает мысль и образ» [2, с. 27], Шевырев выделяет в качестве безусловного отличительного признака высокого мастерства переводчика, сумевшего тонко почувствовать и отточенно передать стилистику римского оригинала.

Высокая степень влияния Шевырева на переводческие принципы молодого Фета, проявившиеся в процессе его работы над одами Горация, не вызывает сомнений. Об этом гораздо позднее, уже в 1880-е годы, с благодарностью писал сам Фет в одной из строф автобиографической поэмы «Студент», воскрешая образ своего университетского наставника:

                К тебе, бывало, еду и читаю
                Я грешные стихи, пускаясь в свет, 
                И за полночь мы за стаканом чаю
                Сидим, вникаем в римского певца...
                Тебя любил и чтил я как отца! [4, с. 518].

        Можно со всей определенностью констатировать, что дружеские наставления Шевырева, профессиональные советы всерьез заняться переводческой деятельностью не прошли для Фета бесследно, упав, как плодотворное зерно, на хорошо подготовленную почву. Как известно, Фет на протяжении всего своего долгого творческого пути продолжал активно заниматься переводческой работой, оставив обширный корпус поэтических переложений, включающий необычайно широкий диапазон стихотворений самых разных поэтов – от античных авторов до немецких романтиков, от лириков Востока до трагедий Шекспира. А что касается чрезвычайно важного значения, которое придавал Фет своему горацианскому переводческому труду, ставшему, без преувеличения, подлинным диалогом с Горацием, чей знаменитый принцип сочетания эстетизма и прагматичности как нельзя более соответствовал внутренним мировоззренческим установкам Фета, это видно по письму поэта от 14 апреля 1883 года, адресованному В. С. Соловьеву, где Фет особо настаивает на абсолютной точности и адекватности своего перевода латинскому подлиннику: «Конечно, перевожу буквально» [5, с. 358].

        Возвращаясь к той роли, которую довелось сыграть Шевыреву в литературной и личной биографии Фета, следует подчеркнуть, что профессора-поэта и студента-лирика в течение достаточно длительного времени связывали не только творческие, но и теплые личные отношения, оставившие непосредственный след в фетовском творчестве. В данном случае имело место весьма интересное явление: биографический материал стал полноценной основой для создания выразительного художественного образа литературного персонажа, причем персонажем этим стал неназванный Фетом по имени профессор Шевырев.

        Позднейшая, 1884 года, поэма «Студент», откровенно автобиографическая, что вообще-то большая редкость для Фета, повествует об одном драматическом эпизоде из его студенческих лет – любовном романе с некоей Лизой, крестовой сестрой своего однокашника и товарища Аполлона Григорьева, в доме которого жил в ту пору молодой Фет. Перипетии этого «любовного многогранника» (Лиза была замужем, в нее был безответно влюблен Григорьев, а сама она отдала свое сердце Фету) подробно реконструированы Б. Ф. Егоровым [6, с. 38–40]; нас же в этом контексте интересует невольное участие Шевырева в распутывании клубка сердечных чувств своего подопечного студента. Судя по сюжету поэмы, Фет, в отчаянной, но едва ли хорошо обдуманной решимости, намеревался увести влюбленную в него несчастливую в браке женщину от ее мужа и для того, чтобы выручить деньги на отъезд-бегство из Москвы, готов был продать всё свое невеликое добро, включая серебряный кубок, пенковую трубку и «с репетиром золотой Нортон». С этими-то вещами он и явился в дом Шевырева в поисках практического совета и, по-видимому, еще более необходимой в такой ситуации моральной поддержки со стороны своего покровителя. Далее лучше всего передать слово самому Фету, с большим мастерством, явно на основе врезавшихся в память на всю жизнь воспоминаний, воссоздавшим реакцию рассудительного и сострадательного профессора, которому в ту пору самому-то не было еще и сорока лет. Высокие человеческие качества Шевырева как нельзя отчетливее высвечиваются фетовским поэтическим рассказом:

                Зачем всю дрянь к наставнику я вез?
                Но лишь вошел, он крикнул мне: «Что с вами?».
                Я объяснил как мог, повеся нос,
                И вдруг, как мальчик, залился слезами.
                Меня он обнял и почти донес
                До кресла. Сам он с влажными глазами
                И с кроткой речью, полною любви,
                Стал унимать рыдания мои.

                «Спасти ее!» – я только мог твердить.
                «Спасти-то нужно вас – расстроить эту
                Безумную попытку. Заложить
                Немедленно я прикажу карету...
                Инспектора вас в карцер посадить
                Я попрошу на месяц по секрету.
                Когда своей не жаль вам головы,
                То хоть ее-то не губите вы» [4, с. 518–519].

        Даже делая поправку на неизбежный в художественном произведении момент «олитературивания» автобиографической основы, нельзя не признать, что образ Шевырева обрисован поэтом с большим сочувствием и признательностью за оказанную – в буквальном смысле – жизненно необходимую помощь в критических обстоятельствах. Именно такую интерпретацию взаимоотношений с Шевыревым дает Фет и в своих мемуарах. «Счастлив юноша, имеющий свободный доступ к сердцу взрослого человека, к которому он вынужден относиться с величайшим уважением, – свидетельствует Фет свое тогдашнее отношение к Шевыреву в позднейших мемуарах. – Такой нравственной пристани в минуты молодых бурь не может заменить никакая дружба между равными. Мне не раз приходилось хвататься за спасительную руку Степана Петровича в минуты, казавшиеся для меня окончательным крушением» [1, с. 169]. Кстати, очень близкую по духу мысль выразил Фет и в «Студенте»:

                Без опыта, без денег и без сил,
                У чьей груди я мог искать спасенья? [4, с. 518]

        По сути, Шевырев сыграл в судьбе Фета роль не только наставника, но и почти что отца. Наконец, прямо-таки символическим напутствием на поэтическую стезю, в чем-то подобным знаменитому благословению Пушкина Державиным, воспринималось самим Фетом прощание со своим благожелательным наставником по окончании курса в Московском университете летом 1844 года. Описывая свои чувства после успешной сдачи последнего экзамена («...я остановился спиною к дверям коридора и почувствовал, что связь моя с обычным прошлым расторгнута и что, сходя по ступеням крыльца, я от известного иду к неизвестному» [1, с. 178]), Фет не забыл упомянуть о прощальном визите к Шевыреву, в гостеприимном доме которого он столько раз бывал радушно принимаем за годы своей затянувшейся учебы: «Отправился я благодарить добрейшего С. П. Шевырева за его постоянное и дорогое во мне участие. Он оставил меня обедать и даже, потребовав у жены полбутылки шампанского, пил мое здоровье и поздравлял со вступлением в новую жизнь» [1, с. 178–179].

        В открывшейся перед Фетом новой жизни личный и в особенности творческий пути его с Шевыревым очень далеко разошлись, хотя поначалу они по старой памяти переписывались: несколько писем Фета хранятся в шевыревском фонде рукописного отдела РНБ. Позднее контакты постепенно сходили на нет и почти прервались. Однако след свой это взаимодействие двух искренне преданных русской литературе людей, двух поклонников горацианской музы, двух поэтов оставило на долгие годы, наглядным подтверждением чему служат и упомянутые строки из фетовских мемуаров, и, самое главное – сохранявшийся до самого конца интерес Фета к античным поэтам, в первую очередь Горацию, интерес, пробудившийся и укрепившийся под непосредственным плодотворным влиянием Шевырева. В этой связи уместно было бы заключить рассмотрение темы «Шевырев и Фет» красноречивым свидетельством Фета-мемуариста, относящимся едва ли не в первую очередь именно к Шевыреву, которого Фет всегда выделял среди наставников молодых лет, но зачастую не считал отчего-то нужным называть по имени: «Одно из величайших духовных наслаждений и представляет благодарность лицам, благотворно когда-то к нам относившимся. Не испытывая никакой напускной нежности по отношению к Московскому университету, я всегда с сердечной привязанностью обращаюсь к немногим профессорам, тепло относившимся к своему предмету и к нам, своим слушателям» [1, с. 149]. Думается, что за этими строками, написанными на склоне лет, Фету с особой отчетливостью виделся далекий, но не забытый им образ Шевырева.

                Литература

    1.  Фет А. А.  Воспоминания. – М.: Правда, 1983. – 496 с.
    2.  Шевырев С. П.  Перевод из Горация г. А. Фета // Москвитянин. – 1844. – Ч. I, № 1. – С. 27.
    3.  Поэты 1820 – 1830-х годов: В 2 т. Т. 2. – Л.: Сов. писатель, 1972. – 768 с
    4.  Фет А. А.  Стихотворения и поэмы. – Л.: Сов. писатель, 1986. – 752 с.
    5.  Ауэр А. П.  Фет Афанасий Афанасьевич // Русские писатели. XIX век. Биобиблиографический словарь: В 2 т. Т. 2. – М.: Просвещение, 1996. – С. 352–358.
    6.  Егоров Б. Ф.  Аполлон Григорьев. – М.: Молодая гвардия, 2000. – 224 с.

         Май 2001