Николай Языков в общественной борьбе 1840-х годов

                («Благословится подвиг твой»:
                послание Н. М. Языкова «С. П. Шевыреву» в контексте литературно-общественной борьбы 1840-х гг.)

        За творчеством Н. М. Языкова в истории русской поэзии закрепилась противоречивая и во многом несправедливая оценка. Если в отношении раннего периода его литературного пути все без исключения исследователи единодушны, признавая языковскую лирику ярким и самобытным художественным явлением, а самого поэта относя к числу лучших представителей пушкинской поэтической плеяды, то поздние стихотворения, а также поэмы и драматические сцены Языкова рассматриваются большинством литературоведов как наглядное проявление «падения его таланта» [1, с. 43]. Столь односторонняя и предвзятая оценка восходит к резко негативным рецензиям Белинского на сборники стихотворений Языкова 1844 и 1845 годов, когда в пылу идейной борьбы со славянофильской общественной группой, выразителем мировоззрения которой открыто выступил Языков, выдающийся критик подверг решительному осуждению не только взгляды поэта, но и его творческую манеру в целом. Как известно, главной причиной неприятия Белинским поздней поэзии Языкова стали его полемические послания «К ненашим» и «К Чаадаеву», направленные против крупнейших деятелей либерального западничества: «Появившиеся в самый невыгодный момент для демократического лагеря произведения <...> вызывали широкий, но невыгодный для автора этих “полемических посланий” резонанс и сразу поставили Языкова в оппозицию русскому революционному движению» [2, с. 12]. Не публиковавшиеся при жизни Языкова, его послания активно распространялись единомышленниками поэта в московских литературных салонах, став существенным фактом ожесточенной идейной борьбы между двумя общественными лагерями и спровоцировав окончательный публичный разрыв славянофилов с западниками.

        С точки зрения последующей литературоведческой традиции, всецело принявшей общественно-литературную концепцию Белинского, языковские послания виделись своего рода жупелом, исполненным «ожесточения, озлобленности, обвинений, похожих на донос правительству» [3, с. 40], причем их идеологическая неприемлемость бросала крайне невыгодную тень на саму художественность этих произведений: «Языков умиляется патриархальностью, воскрешает библейские и религиозные мотивы, но не в их вольнолюбивом, а в абстрактно-моралистическом содержании. Поэтому многие его стихотворения, прежде всего послания, холодны, риторичны, вялы и даже небрежны по языку. Роскошь слога, торжественность, звучность речи теперь обернулись напыщенностью, безвкусицей. Декларативность, дидактизм все чаще проникают в лирику Языкова» [4, с. 439]. Опровержение общественной позиции Языкова подменяется поверхностной критикой его стиля и ставшим общим местом указанием на погрешности против требований эстетического вкуса, якобы допущенные Языковым в своих полемических стихах: «Вообще же поздние послания Языкова демонстрируют главным образом его поэтические утраты. Исчезает энергия стиха и характерный языковский “восторг”, исчезает точность выражения, и появляются выражения фальшивые, намеренно, хвастливо простонародные. Вкус сплошь и рядом изменяет Языкову» [1, с. 48]. Попытки разобраться в сущности идейной программы Языкова сводятся к беглым упрекам в ошибочности его национальных симпатий: «В таких произведениях верх берут не патриотические, а националистические мотивы» [4, с. 439].

        Явная тенденциозность таких трафаретных оценок особенно очевидна, если сопоставить их с отзывами о Языкове участников литературного процесса 1840-х годов, которые, в отличие от Белинского, не разделяли западнической платформы, а, напротив, сочувствовали дорогим для поэта славянофильским идеалам: «А Языков, наш Языков, который один почти остался нам от славного пушкинского хора, с своим металлическим стихом, с крепко заключенною в нем мыслью, с точным выражением, с величавой осанкой, если можно так выразиться, всякого стихотворения» [5, с. 320] (М. П. Погодин); «Главное и особенное достоинство поэзии Языкова судьба сама как будто нарочно выразила в его имени. Поэзия русского языка в его стихе была открыта ему до высшей степени совершенства. Это достоинство маловажно в глазах тех недальновидных, которые едва ли понимают, что такое язык, этот таинственный образ всего народа, и вместе с ним готовы отвергнуть и самый народ» [6] (С. П. Шевырев); «Дарование его в последнее время замечательно созрело, прояснилось, уравновесилось и возмужало» [7, с. 164] (П. А. Вяземский). По мнению Вяземского, поэзию Языкова одушевляет высокий пафос отнюдь не ожесточения и озлобленности, а самой горячей и ревностной любви к России, которую он воспевал, «как пламенный любовник»: «Когда он говорит о ней, слово его возгорается, становится огнедышащим, и потому глубоко и горячо отзывается оно в душе каждого из нас. Те же, которые не сочувствуют искреннему выражению страсти его, из опасения уронить тем свою независимость и возвышенность умозрения, доказывают, что они уклоняются от народного потому, что превратно и ограниченно понимают общечеловеческое» [7, с. 169–170]. В высшей степени характерно, что и Шевырев, и Вяземский, подчеркивая несомненные достоинства языковской поэзии, считают необходимым полемически отмежеваться от пристрастных суждений о ней западников, совершенно по-иному воспринимающих язык искусства и понятие народности, неразрывно связанных воедино в поэзии Языкова. Сам полемический контекст, в котором разворачивались споры о стихах Языкова, наглядно свидетельствует о центральном месте, занимаемом его поздним творчеством в литературно-общественной борьбе 1840-х годов, о принципиальной значимости идейной позиции поэта в противостоянии славянофилов и западников.

        Но несмотря на четкие программные декларации самого Языкова многие исследователи его творчества не склонны причислять поэта к славянофильской группе («Языков не был идеологом славянофильства, его участие в нем было прежде всего эмоциональным» [3, с. 41]), считая его, вслед за Герценом, всего лишь «славянофилом по родству», подвергшимся пагубному влиянию мужа своей сестры – вождя раннего славянофильства А. С. Хомякова, но по сути оказавшимся в «хомяковском» лагере чем-то вроде случайного гостя, весьма слабо осведомленного о подлинном содержании славянофильского учения. Необоснованность подобных представлений легко вскрыть, если обратиться к анализу писем Языкова 1843–1846 гг., адресованных брату Александру, а также близкому другу В. Д. Комовскому, волне солидарных с ним в его интересах и увлечениях. По письмам можно проследить, как неуклонно усиливалась явная славянофильская ориентация поэта, причем не просто под влиянием каких-либо частных эмоций, а как следствие конкретной общественной установки Языкова, осознанно выбравшего свою позицию в расстановке поляризующихся общественных групп: «В здешних так называемых литературных обществах теперь в большом ходу разговоры о нашей народности, о возможности восстановить прошедшее, о необходимости настоящего и будущего, более сообразных с прошедшим и существенно русским. Мысли сии живут и все более и более развиваются, принимаются и укореняются в Москве... Вот успех!» [5, с. 284].

        Показательно, что повышенное внимание Языкова к русской истории, к духовной сущности русской культуры сопровождалось у него стремлением углубленно постичь прошлое на строгой научной основе, путем вдумчивого обращения к первоисточникам: «Имеешь ли ты “Памятники московской древности”? Я купил их и очень рад, – дело похвальное, книга дельная и рисунки – как не надобно лучше. Хвала ревнителям полезных предприятий!» [5, с. 281]; «На днях вышло в свет Остромирово Евангелие, изданное Востоковым. Подвиг великий, дело честное!» [5, с. 283]. О серьезности занятий Языкова славянской историей свидетельствует также его знакомство с рукописными историческими памятниками, предполагающее как минимум владение некоторыми навыками текстологических штудий: «Погодин был у меня вчера, привозил читать старинные проповеди, писанные до татарского нашествия!!! Прелесть, как хороши и изумляют своею простотою» [5, с. 278]. Наконец, выраженное в письмах восторженное воодушевление деятельностью ведущих ученых-славянофилов («Хвала К. Аксакову за возобновление почтенной старины нашей, так бесстыдно, безбожно забываемой ветреным потомством» [5, с. 281]), – всё это определенно свидетельствует о гораздо большей сознательной вовлеченности Языкова в славянофильское движение, чем это привычно принято считать.

        Наряду с Хомяковым и семейством Аксаковых значительную роль в укреплении славянофильских убеждений Языкова сыграл его давний знакомый, профессор Московского университета, знаток литературы и культуры Древней Руси С. П. Шевырев, известный в ту пору литературный критик, кстати, и сам обладавший поэтическим дарованием, что, безусловно, не могло не способствовать еще более тесному сближению Языкова с ним. Шевырев был глубоко симпатичен Языкову прежде всего своей искренней приверженностью партиархально-православным ценностям, открыто отстаивавшимся им как в общественно-литературной деятельности, так и в быту, что не преминул одобрительно отметить в одном из своих писем Языков: «Шевырев защищал против нападений Павлова русскую одежду, защищал, разумеется, как оратор или паче как рыцарь, но дельно, сильно и одержал победу» [5, с. 297]. Непримиримая антизападническая позиция Шевырева, вызвавшая упорную многолетнюю конфронтацию с Белинским, ополчившимся против Шевырева в хлестком и далеком от объективности памфлете «Педант», была хорошо известна Языкову, четко высказавшему в письме к брату, на чьей стороне он в этом принципиальном споре: «Статья Белинского о Шевыреве, тобою мне присланная, так глупа, пошла и гадко написана, что на нее и отвечать не должно бы вовсе. Вообще пора бы Шевыреву и Погодину сделаться степеннее и перестать перебраниваться... – всё это не ведет к добру, а между тем время походит в пустяках, которые уже всем надоели» [5, с. 265].

        Долгожданное время для реализации пожелания Языкова о сосредоточении Шевыревым творческих усилий на серьезном труде деятельного добра настало в ноябре 1844 года, когда тот приступил к чтению публичного лекционного курса по истории древней русской словесности, ставшего очень важным событием в общественной жизни Москвы и одним из этапов напряженного противостояния славянофильских и западнических сил, вызвав поэтический отклик Языкова, получивший характер развернутой идейной декларации.

        Предыстория и подоплека шевыревского лекционного курса достаточно подробно изучена и освещена [8]. Как известно, выступление Шевырева стало ответом на прочитанный годом ранее доцентом Московского университета Т. Н. Грановским аналогичный курс, посвященный истории средневековой Европы и явившийся первой попыткой общественно выразить западническое воззрение на сущность исторических процессов, обосновать систему либеральных политических и культурных ценностей и показать возможные ориентиры для обновленного развития русского общества. Славянофильским лагерем курс Грановского, при всем уважении к таланту ученого-лектора, был воспринят как отстаивание идейно чуждой им концепции, как общественный вызов, требующий адекватного ответа. Поскольку в славянофильских и близких к ним кругах только Шевырев обладал профессорским статусом, открывавшим доступ к публичной трибуне, то именно к нему оказались обращены все ожидания сторонников идеи особого, не западного пути развития России. Языков, из-за своей болезни не имевший возможности присутствовать на лекциях Грановского и первоначально отзывавшийся о них в письмах к брату с чужих слов как о «явлении отрадном, важном, великолепном» [5, с. 282], постепенно получил более обстоятельное представление об их несовместимой с заветными славянофильскими идеалами западнической направленности, стал относиться к ним со скептической иронией («ветролетный успех лекций Грановского создан легкомысленными дамами» [8, с. 331]) и в итоге присоединился к общей позиции славянофильской группы о необходимости противодействия («отпора», по выражению Погодина): «Успех лекций Грановского подстрекает и других профессоров выступить на то же поприще, – горячатся уже Шевырев и Погодин» [5, с. 288]. Когда же наконец Шевыреву удалось приступить к чтению своего публичного лекционного курса с подчеркнуто славянофильской тематикой о «преимущественно древней», т. е. не искаженной западными влияниями, исконно русской литературе, – Языков отнесся к новому курсу как к важнейшему общественному событию, открытой бескомпромиссной борьбе за торжество славянофильских идей, всеми силами старясь поддержать лектора в его принципиальном начинании.

        Прикованный болезнью к домашнему креслу и не побывав из-за этого лично в лекционном зале, Языков тем не менее посчитал своим общественным долгом выступить как пропагандист и интерпретатор шевыревской национально-патриотической концепции, представляя в письмах к брату тщательный отчет о ходе чтений и их действительном успехе у сочувствующей славянофильскому учению аудитории: «Шевыревские чтения начались блистательно – гром рукоплесканий то и дело осыпал слова, глубоко проникавшие в сердца многочисленных слушателей. <...> Шевырев открыл Америку – целую духовную литературу древней Руси. Само собою разумеется, что разглагольствования об этом предмете не найдут должного сочувствия в модной или новомодной публике и что партия чаадаевская будет придираться к Шевыреву» [5, с. 297]. Полемичность тона последней фразы не случайна: Языков, подобно Белинскому в стане западников, мыслил категориями борьбы и призывал к бесповоротному размежеванию с идейными противниками. (Не потому ли и сам Белинский, безошибочно почувствовав в Языкове активного и неуступчивого оппонента, именно на него направил так энергично свой прицельный критический огонь?) По мере разворачивания общественных толков об антизападнической направленности шевыревского курса письма-комментарии Языкова становятся подчеркнуто апологетичны по отношению к лектору и полнятся резкими выпадами против его идейных антагонистов: «Шевырев торжествует! Надобно заметить, что он едва ли не ученее всех профессоров Московского университета. Чтения его так занимательны и сильны, что партия Чаадаева и партия Грановского, что почти одно и то же, кричат и вопят, видя его победу и одоление. Герцен и не ходит на его лекции» [5, с. 299]; «Шевырев открыл курс публичных лекций об истории русской литературы. Читает прекрасно и лекции превосходны: они не нравятся западникам, будучи напитаны духом православия, а не их поганым» [8, с. 349]. Языков отлично разобрался в том, что за сугубо литературным материалом лекций Шевырева кроется целостная концепция, согласно которой независимость и полноценность русской культуры (а вместе с тем и государственности), в наиболее чистом виде воплотившаяся в допетровской Руси, исконно основана на началах религиозного мироотношения, традиционного патриархального уклада народной жизни, не имеющих ничего общего с западным, чуждым России духом. Таким образом, Языков укрупняет масштаб литературного спора до проблемы выбора наиболее подходящего для России типа общественного устройства, освященного преданиями национальной истории: «Лекции Шевырева возбуждают их злость именно не тем, что он часто обнаруживает непристойные стороны католицизма, а тем, что в этих лекциях ясно и неоспоримо видно, что наша литература началась не с Кантемира, а вместе с самой Россией, что эта литература развивалась совершенно сообразно развитию самой России до Петра. Шевырев в этом смысле просто открыл Америку, а его противники говорят, что они всё это знали прежде: они не знали, не знают, не могут и не хотят знать всего, что было у нас написано до Петра!» [5, с. 306].

        Поднятая Шевыревым общественная проблема представлялась Языкову настолько значимой и требующей выражения ясного и недвусмысленного к ней отношения, что он решился на смелый шаг, отразивший его гражданскую позицию, – написал приветственное послание «С. П. Шевыреву», открыто одобряющее лектора и с пафосом негодования обличающее его противников, опубликовав его в плетневском «Современнике» (№ 4 за 1846 г.). Тем самым Языков стремился перевести полемику вокруг концепции шевыревского курса из разряда «домашнего спора» в кружках образованного московского общества на общенациональный уровень:

                Тебе хвала, и честь, и слава!
                В твоих беседах ожила
                Святая Русь – и величава
                И православна, как была:
                В них самобытная, родная
                Заговорила старина,
                Нас к новой жизни подымая
                От унижения и сна. <…>

                Твои враги... они чужбине
                Отцами проданы с пелен;
                Русь неугодна их гордыне,
                Им чужд и дик родной закон,
                Родной язык им непонятен,
                Им безответна и смешна
                Своя земля, их ум развратен
                И совесть их прокажена [9, с. 401–402].

        В письме к брату Языков пояснил непосредственные причины появления этого полемического послания: «Лекции Шевырева сильно действуют на публику: партия европеистов выходит из себя, а партия так называемая православная придирается к Шевыреву за всякие пустяки, чтобы таким способом показать свое уважение к Чаадаеву и проч. По случаю восклицаний первой я и написал стихи, которые прилагаю здесь» [5, с. 299]. В другом письме, предвидя толки, которые вызовут его стихи, он обосновал закономерность появления необычайно резких обличительных интонаций в адрес анонимных противников «святой Руси», чье воспитание («проданы с пелен») на западный образец не просто лишило их патриотических чувств, но и привело к моральному повреждению личности: « А в защите правого и, могу сказать, чистого и даже святого дела – я никакой низости не вижу, какова бы форма этой защиты ни была: есть бо дух Божий и дух льстечь!» [5, с. 306].

        Апелляция к библейской ораторско-стилевой традиции в данном случае отнюдь не случайна, свидетельствуя не только о сознательной ориентации Языкова на риторические приемы ветхозаветных пророческих обличений, но в еще большей мере указывая на высокую степень влияния на позднего Языкова целостной эстетической и этической программы Гоголя, на что не было до сих пор обращено достаточного внимания исследователями языковского творчества. Переживая в середине 1840-х годов затяжной идейный кризис, Гоголь сосредоточил свои усилия не столько на художественном творчестве, сколько на обосновании концепции христианского искусства, призванного исполнить миссию духовного возрождения и преображения России. Позднее эти взгляды Гоголя на новые задачи современного искусства были обобщены им в «Выбранных местах из переписки с друзьями», куда вошло и несколько переработанных писем к Языкову, в частности, «Предметы для лирического поэта в нынешнее время». Если сопоставить исходный текст этих писем со стихотворениями Языкова и в первую очередь с посланием «С. П. Шевыреву», то прослеживается отчетливая взаимосвязь между теоретическими положениями Гоголя и непосредственной художественной практикой Языкова.

        Солидарно со славянофилами воспринимая русскую историю в качестве сокровищницы духовных богатств народа, его исконных моральных качеств – глубокого религиозного благочестия и живого чувства патриотизма, столь востребованных в деле преобразования России, Гоголь призывал Языкова обратиться в своем творчестве к разработке исторической тематики как высокого образца для современности: «Ради святого неба, перетряхни старину. Возьми картины из Библии или из коренной русской старины, но возьми таким образом, чтобы они пришлись именно к нашему веку, чтобы в нем или упрек или ободренье ему было. <...> Заставь прошедшее выполнить свой долг, и ты увидишь, как будет велико впечатление. Пусть-ка оно ярко высунется для того, чтобы вразумить настоящее, для которого оно и существует» [10, с. 394]. По сути дела, аналогичной сверхзадаче служил и лекционный курс Шевырева, построенный именно на историческом материале с применением его моральных выводов к современности. Потому для Языкова оказался столь естественным отклик на шевыревскую инициативу: оба они, каждый по-своему, делали общее дело, к которому их призывал Гоголь: «Бей в прошедшем настоящее, и тройною силою облечется твое слово; прошедшее выступит живее, настоящее объяснится яснее, а сам поэт, проникнутый значительностью своего дела, возлетит выше к тому источнику, откуда почерпается дух поэзии» [10, с. 397]. В контексте таких призывов понятно, что высокий ораторский пафос языковского послания явился не просто данью одической традиции, а стал следствием сознательной установки поэта на подчеркивание важности затронутой в послании темы. Святость и богоугодность дела, предпринятого Шевыревым, акцентировалась в послании Языкова уподоблением подвигу христианского подвижника («Благословится подвиг твой...»), а критические выпады его противников однозначно оценивались как профанные, далекие от религиозности, сугубо мирские («Так пусть же на тебя клевещет / Мирская, глупая молва!» [9, с. 401]).

        Принципиально значимым является также и прославительный пафос языковского послания, явно перерастающего рамки традиционного панегирика и преследующего цель создания идеального образа поборника правды и носителя высокого духа священнослужения своему делу: «Науки жрец и правды воин!» Языков слово бы стремится вдохновить образом Шевырева еще колеблющихся сторонников славянофильской идеи. И такая трансформация панегирической формы в идеологическую декларацию вовсе не случайна. В письме к Языкову от 21 декабря 1844 года, по времени непосредственно предшествовавшем созданию послания «С. П. Шевыреву», Гоголь, рассматривая различные виды духовных стихотворений, давал Языкову конкретные советы по написанию произведений такого рода, которые обладали бы очевидной общественной актуальностью: «Я не говорю, чтобы род стихотворений в виде восхвалений был теперь вовсе бессилен или не нужен, но я думаю только то, что и в сем роде восхваляться должно только то, что наиболее нужно нынешнему человеку среди нынешнего века, и предметом восхвалений должен быть муж, потребный современным обстоятельствам» [10, с. 405–406]. В условиях открытого противостояния славянофильской и западнической групп именно Шевырев, выступивший со своим лекционным курсом как выразитель близкой славянофильскому учению культурно-исторической концепции, воспринимался и Гоголем и Языковым в качестве ключевой фигуры, в высшей степени востребованной в «современных обстоятельствах» идейной полемики и общественной борьбы.

        Знаменательна и еще одна особенность пафоса языковского послания. Автор не просто полностью одобряет дело своего адресата, но и ободряет его на продолжение благого труда, не взирая на противодействие оппонентов: «Ты их не слушай – будь спокоен / И не смущайся их молвой...» [9, с. 402]. В этих ободрительный интонациях Языков вновь сознательно следует за Гоголем, подробно разъяснявшим в письме к поэту этическую программу искусства, направленного на пробуждение лучших сил в человеке: «Освежительное слово ободренья теперь много, много значит. И один только лирический поэт имеет теперь законное право как попрекнуть человека, так, с тем вместе, воздвигнуть дух в человеке. Но это так должно быть произведено, чтобы в самом ободренье был слышен упрек и в упреке ободренье» [10, с. 397]. Таким образом, не только ведущий в послании мотив пробуждения, воскрешения к духовной жизни («Нас к новой жизни подымая / От унижения и сна»), несомненно, воспринят Языковым от Гоголя, но и сам принцип его сочетания с идеологическим наполнением образа адресата послания подсказан поэту опять-таки Гоголем: «Но не позабудь прежде всего тех, которым прежде всего следует проснуться. Внуши бодрость и выведи из уныния тех, которые стоят передовыми и могут подать пример другим. <...> Истинно же ободрить возможно только одним средством: именно, когда, ободряя кого-либо, ты в то же время напоминаешь ему, что он должен ободрять других, что он должен позабыть себя и не себя выводить из уныния, но других выводить из уныния» [10, с. 399]. Как нетрудно заметить, финал языковского послания строится в прямом соответствии с гоголевским советом – автор торжественно декларирует, что «подвиг» Шевырева, явившегося как раз тем самым «передовым» славянофильских сил на публичном поприще, оказал мощное влияние на русское общество:

                Уже он много дум свободных,
                И много чувств, и много сил
                Святых, родных, своенародных
                Восстановил и укрепил [9, с. 402].

        Учитывая столь большое и очевидное влияние гоголевской концепции на позднее творчество Языкова, не удивительно, что будущий автор «Выбранных мест...» с нескрываемым энтузиазмом отнесся к языковскому посланию «С. П. Шевыреву», в котором поэт по существу выразил точку зрения самого Гоголя на связанные с московским профессором ожидания славянофильской общественной группы. Получив от Языкова это послание, Гоголь тотчас написал в ответ, что «оно очень сильно и станет недалеко от “К ненашим”, а, может быть, и сравнится даже с ним» [10, с. 413]. (При этом заметим, что полемическая инвектива «К ненашим» в свое время получила от Гоголя оценку одного из лучших стихотворений в русской поэзии, самим Богом вдохновенных поэту: «Душа твоя была орган, а бряцали по нем другие персты» [10, с. 409]). Теперь же Языков другими средствами разрабатывал ту же тему – размежевание непримиримых идейных противников и поиск союзников в борьбе за торжество православно-патриотических идеалов. В этой связи Шевырев виделся Языкову, как и Гоголю, консолидирующей фигурой, способной сплоить вокруг себя сторонников славянофильской доктрины, что и обусловило открытое выражение симпатий к нему в опубликованных стихах Языкова и частной переписке Гоголя, со свойственной ему патетичностью выразившего свое мнение о лекционном курсе (знакомом ему по отрывкам, помещенным в «Москвитянине») самому Шевыреву: «В нем всё полно и каждое слово полновесно: слышен человек созревший и разумом и душой, и сам дух Божественный, изгоняющий все лишнее, неуместное и пристрастное, в нем слышится» [8, с. 347]. Нам же в языковских стихах отчетливо слышится голос Гоголя, пусть в опосредованной форме, но всё же принявшего участие в литературно-общественной борьбе 1840-х годов на стороне славянофильских сил.

                Литература

    1.  Бухмейер К. К.  Н. М. Языков // Языков Н. М.  Полное собрание стихотворений. – М.-Л.: Сов. писатель, 1964. – С. 5–48.
    2.  Афанасьев В. В.  «Я вырос на светлых холмах и равнинах…» (Николай Михайлович Языков. 1803–1846) // Языков Н. М.  Свободомыслящая лира. – М.: Моск. рабочий, 1988. – С. 3–12.
    3.  Бухмейер К. К.  Н. М. Языков // Языков Н. М.  Стихотворения и поэмы. – Л.: Сов. писатель, 1988. – С. 5–46.
    4.  Коровин В. И.  Языков Николай Михайлович // Русские писатели. XIX век. Биобиблиографический словарь: В 2 т. Т. 2. – М.: Просвещение, 1996. – С. 436–439.
    5.  Языков Н. М.  Свободомыслящая лира: Стихотворения; поэмы; жизнь Николая Языкова по документам, воспоминания. – М.: Моск. рабочий, 1988. – 350 с.
    6.  Шевырев С. П.  Николай Михайлович Языков // Московский городской листок. – 1847. – 9 января.
    7.  Вяземский П. А.  Языков и Гоголь // Вяземский П. А.  Сочинения: В 2 т. Т. 2. Литературно-критические статьи. – М.: Худож. лит., 1982. – С. 162–188.
    8.  Дементьев А. Г.  Грановский и Шевырев // Ученые записки ЛГУ. – 1939. – № 46. – С. 321–354.
    9.  Языков Н. М.  Полное собрание стихотворений. – М.-Л.: Сов. писатель, 1964. – 706 с.
    10.  Переписка Н. В. Гоголя: В 2 т. Т. 2. – М.: Худож. лит., 1988. – 480 с.

         Апрель 2003