Амнезия

Татам-татах... татам-татах...татамтада-татах...
Поезд мерно отстукивал свой рельсовый ритм, плавно покачиваясь на перепутье стрелок и металлических платках переездов.

Он уже два часа, как бывший. Испивший свою горькую чашу до дна. Бывший... Заключённый.

Пятнадцать лет за плечами. Кто-то скажет, что там, по ту сторону свободы, они пролетают как один день. Но это чудовищная ложь. Время вне воли тянется густой смолой — такое же вязкое и липкое, пристающее к рукам, страхам, сознанию... И его от себя ничем не отклеить — оно становится частью тебя, оно врастает во все подкорки и заставляет считать каждый час, день, месяц.

Время... Что оно изменило за эти пятнадцать? Как теперь живут люди? Чем они занимаются, что читают? В библиотеке зоны не было модных книг. И современных тоже. Всё больше классика, психология, история... Иногда попадались книги, ещё никем не открытые. Не смотря на год выпуска, они даже пахли по-новому — типографской краской, новой обложкой и какой-то ненужностью. А он брал и читал. Ему они были нужны. Они, как и он, были другие.

Татам-татах... Татам-татах...

"Признать подсудимого Хромова виновным в совершении преступления..." — откуда-то издалека пролетело эхо. В совершении преступления, которое он не помнил. Всё случилось быстро — звонок в дверь, милиция, арест и "Вы задержаны по подозрению...". А дальше СИЗО. Тюремная камера. Суд. Приговор... И пятнадцатилетний колючий забор.
И письма от мамы, которую он не помнил.

— Чай! За чаем подходим! — голос пухленькой проводницы звонко отскочил от стёкол вагона. — Через час станция! На подъезде туалет закрою! Стоянка двадцать минут!

Хромов хотел чаю. За время пребывания за колючкой он так к нему привык, что ему казалось, будто он пьёт чай всю свою жизнь. Он знает все его чифирные нотки и способы заваривания. Чай... Наверное, единственное, что он забрал с собой оттуда с любовью.

Очередь за горячей водой растянулась на пол вагона. Хромов терпеливо ждал. Он научился ждать. Какие-то пять минут — ничто по сравнению с его пятнадцатилетней амнезией. Люди негромко галдели, давали друг другу советы и делали замечания, а он просто ждал своей очереди.

На людей Хромов не смотрел. Ему казалось, что они видят его насквозь, и стоит посмотреть кому-нибудь в лицо — ему тут же выскажут о его социальной неполноценности. А ему не хотелось. Он читал это в письмах от матери, слушал от ментов и "соратников", и ему больше не хотелось. Он мечтал их забыть и больше не помнить, как не помнил свою мать. А она ведь должна будет его встретить... Какая она? Он боялся, что совсем её не узнает.

Чай в пакетике оказался пресным и прозрачным, с лёгким желтоватым оттенком и совсем без запаха. Разве ж это чай?! Зачем называть это чаем, если оно даже близко на него не тянет? Но выбора не было — другого здесь не предлагалось.

Хромов проглотил горячее питьё и залез на свою верхнюю полку, растянулся на пузе, обняв подушку, и принялся ловить глазами разбегающийся за окном вечерний пейзаж. Скоро станция... Но он не пойдёт из вагона. Там люди. А он хотел временно одиночества.

Он пригрелся. То ли осознание, что больше нет обязаловки существовать по расписанию, то ли мерный стук колёс и тепло постели заставили Хромова расслабиться и отключиться так, как он давно уже не отключался — без тревожности и дерготни, без необходимости  всё время быть "на стрёме". Он спал как младенец — беззаботно, сладко и с лёгкой улыбкой на губах. Он, наконец, ушёл ненадолго из этого мира в другой, где много добра и света, и где мама бежит вместе с ним по лужам, крепко взяв его за маленькую детскую ручку.

Мама... Так вот она какая! В светлом сарафане на широких лямках, с растрёпанными  каштановыми волосами, с озорнинкой в глазах и бесконечной любовью! И она говорит ему "Солнышко моё, самое любимое солнышко моё! Какое же счастье, что ты у меня есть!". Совсем не такая, какую он знал по письмам. Почему же она так изменилась? Неужели это время сыграло с ней злую шутку — сделало злой и всем недовольной? Сколько гадостей она написала ему за это время... Как будто и не мать вовсе, а сварливая соседка из квартиры напротив...

Мама... Толчок. Хромова мотнуло и слегка прижало к стенке. Поезд остановился.

Он разлепил глаза и осмотрелся вокруг — никого не было. Неужели все убежали на улицу?

Хромов слез вниз и выглянул в проход — в вагоне было абсолютно пусто. Он прислушался — нет ни одного звука, говорящего о присутствие хоть кого-нибудь.

Он прошёлся до купе проводницы — дверь была открыта, а внутри — пустота.

Хромов кинулся к окнам. Пустой перрон, яркий свет фонарей и тишина... Ни одной живой души.

Ему стало не по себе. Что за шутки? Он садился в полный вагон, люди пёрли с собой кучу сумок, а... А где же их багаж? А где...

Голые полки без постелей, сумок и чемоданов. Как будто и не было здесь никогда никого. Звенящая тишина и подкравшаяся клаустрофобия. Воздуха перестало хватать, дикий страх резко заключил Хромова в свои ледяные объятия, заставляя искать убежище внутри своего сознания. Мама... Мама! Где ты? Почему не приходишь? Почему не берёшь за руку и не прижимаешь к себе? Почему?

Поезд тронулся.
Татах... Татах... Татам-татах...
Замелькали за окнами фонари, забрасывая в вагон яркие пучки света, тени столбов и далёкие разноцветные огни населённого пункта. Ещё немного, и поезд ворвался во мрак наступающей ночи.

Бежать. Искать. Дверь. Тамбур. Вагон. Пусто... Ещё дверь. Тамбур. Ещё тамбур... Хромову казалось, что он бежит по кругу — сколько позади их осталось — вагонов, дверей и тамбуров? Бесконечная однообразная цепочка действий. Замкнутый цикл. Тусклый свет и сумасшедшая качка. Что с поездом? Его шатало, как будто колёса вдруг стали хромыми.

Резкий толчок. Боль в груди. Хромова как будто обожгло с ног до головы. Вспышка света. Голоса...

— Санёк, давай скорее, большая кровопотеря. Пульс есть. Паш, скажи им, чтоб операционную в первом блоке готовили. Срочно! Я нашёл его... Бля, где ж ты был-то, Серёга...

***

Яркий солнечный свет наполнил палату теплом и весенними запахами — окно было открыто и впускало в себя всё, что творилось снаружи: звуки авто, детские крики и ласковый майский ветер.

Сергей медленно открывал глаза — надо было привыкнуть. Столько времени в полумраке...

— Серёга, епть, очухался! Серёёга, брательник! Как же я рад! Пятнадцать лет мы тебя искали! Нашли! Нашли бля! Братан! — мужчина сжал ему руку, прижал к своей мокрой от слёз щеке. — Брательник...

Тёплая маленькая ладонь легла на лоб.
— Солнышко моё... Любимое солнышко моё... Какое же счастье, что ты у меня....