На диком севере

В апреле я закинул себя в корякскую деревню Вывенку на камчатском северо-востоке. Я догонял «Берингию» – сильнейшую в мире гонку на собачьих упряжках. «Берингия» стала символом Камчатки, с прошлого года её маршрут уходит и на Чукотку. Дорогая гонка во всех смыслах. Смотрю на логотипы спонсоров-2018. Газпром, Новатэк, ВТБ, Океанрыбфлот, десяток фирм поменьше. Год назад победитель получил три миллиона призовых рублей. Почти как олимпийский чемпион… «Берингию» очень ждут в деревнях, там каюров встречают как богов, устраивают праздники с местными и приезжими артистами.
    В день старта гонки, на городском биатлонном стадионе, я выискивал упряжку, за которую буду болеть. Повинуясь законам Природы, выискал женщину, Любу. Она не одинокая женщина-каюр, есть и другие участницы – все они местные. А Люба дальняя, из Подмосковья, влюблённая в северные снега, прилетающая на гонку каждый год, не скрывающая восторга:
    - Я помню времена, когда даже палаток для ночёвки не было, а теперь – высочайший уровень, модное дело. Всё так умно организовано… Я не рвусь выиграть, я счастлива самим событием: вот моя команда и вот дикая природа Камчатки, Чукотки. Вихри, метели, ветер в ушах и мои собаки. Они верные друзья. Бывает, приболеют. Тогда и я болею.
    Вслед за нартами едут на снегоходах врачи, ветеринары, волонтёры, они везут питание для каюров, корм для собак и подарки, подарки, тонны подарков северным детям.
    Гонки на собачьих упряжках – дань традиции, а ещё и спорт, и бизнес. Когда-то запряжённые в нарты собаки были единственным транспортом по камчатским сугробам. Позже появились дороги, джипы, квадроциклы, снегоходы. На людей свалилось много комфорта, осталось мало места для приключений. А человек без них скучает, приключения – наша потребность.  Хочется же порой сварить обед на костре, с дымком. Или накалить нервы встречей с медведем. Или замутить баню по-чёрному. Или сплавиться на катамаране по реке. Или прокатиться в нартах. Или запечатлеть гонку. Иные туристы едут на Камчатку ради этих гонок. И рождаются один за одним собачьи питомники. Ездовые хаски – симпатичные, выносливые, сильные и добрые. В питомниках их готовят для упряжек.
    А зачем я догонял «Берингию»? И почему в Вывенке? Не из одного любопытства. Работа моя, призвание моё – видеть всё своими глазами, видеть мир со всех сторон и человека в этом мире, осваивать главную тему жизни – саму жизнь. И не освоить её сполна. Никогда. Но в тёмном «никогда» и заложена интрига.
    «Берингию» я не догнал, мне помешала камчатская погода. Апрель – месяц вьюг и снегопадов. Маленькие северные аэропорты не принимают самолёты, взлётно-посадочные полосы непрерывно чистят от снега. Северяне ждут и неделями своего часа, а мне повезло, я вылетел лишь на сутки позже срока дополнительным рейсом до Паланы, дальше продвигался вертолётом до Тиличиков, оттуда вездеходом до Вывенки. Мы трижды перекидывали шмутки. В Вывенке я надеялся пообщаться с оленеводами, увидеть оленьи стада. Не тут-то было. Ни оленей, ни оленеводов. И не собираются их возрождать. Под боком море, оно кормит. История Вывенки как две капли воды похожа на историю тысяч российских деревень, посёлков. В той стране – в СССР – здесь было оленеводческое хозяйство, звероферма, рыбозавод, консервный завод. Люди зарабатывали большие деньги. Тратить их дома было некуда, они отправляли детей на всё лето в Москву, в Крым, в Ленинград, в межсезонье путешествовали семьями по материку. Вывенка разрослась на левый берег реки – там возникла Усть-Вывенка… 90-е годы отняли у людей работу, доходы, из предприятий выжил один рыбозавод – его забрал бизнесмен. …Перед вылетом я купил в Петропавловске книгу о Камчатке. Глава, посвящённая северу, называется «На пороге расцвета». Честное слово, до расцвета дистанция огромного размера. А что такое расцвет в понимании людей? Не горнолыжные курорты с 5-звёздочными гостиницами «для дорогих гостей нашего края». Чиновникам любой области важно иметь горнолыжный курорт, новый стадион, ледовый дворец, футбольный клуб, хоккейный клуб – это престижно. «Берингия» из той же категории престижа. Но простонародью не до жиру, для него расцвет означает жильё, работу с зарплатой, досуг, детсады, дороги. С этим у чиновников похуже, это ежедневная обязательная рутина. Непрестижная. А в Вывенке и дорог не надо – путь в соседнюю деревню, в райцентр лежит по воде на катере, на лодке.
    Снегу за зиму нападало в два-три человеческих роста. Мы – первые сезонники – откопали завод, вырыли лопатами траншеи к столовой, к дизельной, к электрошкафам, к цеху. Среди нас работал «метр с кепкой» Никита. Из-за  росточка  155 сантиметров его признали в юности негодным к службе. Сейчас ему под сорок, он по-зверски жилист. Мы втроём едва завалили тяжёлую 200-литровую бочку с соляркой в кузов УРАЛа. К второй бочке подошёл Никита, взял её широким хватом, поднапружился, поднял над головой и мягко забросил в машину. Именно так – мягко.  Силища из кино. А я жил рядом с ней.
     Но это мощь физическая, прошлый век. Мне ближе век нынешний, умные мозги, алтайский инженер Володя, для пацанов дядя Вова. Лет пять он ездит сюда вахтой, в апреле оживляет заржавевшее за зиму производство. Механика, электрика, гидравлика, водопровод, канализация, теплосеть, душевые – всё на нём. Его голова - хранилище схем, он собирает их силой мысли, затем уже инструментами в цехе, в посёлке. «Или я, или никто», слова «нет» он не знает. И организатор путный. Этот человек и блоху подкуёт, и, дай ему бригаду, новый завод построит. Золотые руки и ум золотой. Редкое единство, у кого-то ни того, ни сего, у кого-то одно из двух… Как все настоящие таланты, Володя не боится риска, широко судит о жизни, умеет слушать, ценит чужой труд, любит юмор, презирает злоязычие. Мои путевые знакомства с самоцветами, с штучными личностями – то, чем я очень дорожу…
     В мае задули резкие ветры, но ночами потеплело до минус десяти, днями от ноля до плюса. Мы не снимали с себя тёплые куртки и шапки. После 9-го снегу поубавилось, и стала видна дикая северная красота, почти не тронутая человеком. Царство моря и медведей. Да, медведей. Вычистив холодильник, мы унесли на свалку мешки с прошлогодней рыбой. Ночью на рыбу вышел медведь. Не взрослый и не ребёнок, двух-трёхлеток килограммов на двести. Очевидно, он только что покинул берлогу. С ним обошлись жестоко: застрелили, отсекли голову, срезали когти, вспороли брюхо, забрали желчь и жир, подняли тушу на машину, увезли к пирсу и спихнули там в море. Туша камнем полетела на дно. Не родился я охотником, не могу смотреть на гибель зверья. Понятно, в Усть-Вывенке живут двенадцать семей, бегают маленькие дети, медведь опасен, а всё равно не могу. Он поел бы и ушёл. Нет, пояснили местные, он бы вернулся, его не отвадить. Покуда мы стояли над ним, изуродованным, распластанным, в ожидании машины, мы слушали историю про охотника-браконьера. Истреблял тот животных, продавал шкуры, клыки, мясо. Деньги в семье водились, а счастья не было. Жена не рожала, тёща заела обоих, свиньи дохли. Однажды ружьё дало сбой, от взбешённого кабана спасла человека охотничья интуиция. И задумался он: может, это предупреждение свыше? А когда чуть не сгорел их дом, он бросил охоту, уничтожил ружьё, чучела и сувениры, сменил место жительства. И счастье пришло: жена родила сына, тёща обмякла. Природа отблагодарила? Наверное... Вспоминали и весёлые истории, больше про медведя. Его наделяют беспредельной силой, его почитают, боятся, уважают, сочиняют о нём небылицы… До первого свидания вживую…
     Суровая у местных жизнь рядом со зверем. А для них привычно. Снегоходы, квадроциклы, охота, рыбалка, лодки, семьи, дети, сотовая связь Билайн, два канала телевидения. Интернета нет, легковых машин тоже нет. На машинах некуда ездить, кругом вода. Чтобы жить здесь, надо здесь родиться. Или сильно полюбить здешнюю женщину. И ежедневно двигаться, без этого не выживешь. Рыбалка, рыбалка зимой и летом. Апрель-май – время корюшки. Люди сдают её шустрым мужикам по десять рублей за штуку, те везут самолётом в Петропавловск, там на ценниках в магазинах безумные цифры. Корюшка дороже лосося. За что её возвысили? Рыбаки смеются: огурчиком пахнет. За огурчик и плати. 
    По Усть-Вывенке гуляют большие собаки. Самая сладкая парочка – Рыжий и Лайма. Их все любят. Рыжий от хвоста до морды рыжий, красавец с развитой грудной клеткой. Он переполнен достоинством, вилять хвостом – это не про него. А Лайма тонкая, стройная, как девушка. Они всегда вместе и всегда сытые, в путину их кормят из столовой. Я живо вспомнил другую собаку. Там, в Петропавловске, среди развалин зверосовхоза, гаражей, помоек живёт одинокий пёс – Боцман. О нём говорил Дима. Спит на ветру, ест что придётся. Я виделся с ним. Кто-то из его дедов был хаски. Боцман красив, не столь брутален, как Рыжий, а деликатен. Вечно будто улыбается. Его тоже все любят, мужики, идущие мимо гаражей на работу, бросают ему хлеб, косточку, но никто не берёт себе, никому он не нужен. Боцману по праву породы  жить бы в довольстве, у хозяина во дворе или в питомнике, а он родился в развалинах, там вырос, там живёт и там помрёт. Собачья жизнь. К такой жизни и люди привыкают. Как дед-людоед в Усть-Вывенке, променявший цивилизацию на «белый дом». Это бесцветное пугало – общежитие для опоздавших сезонников. Разбитые окна, выломанные двери, провисшая крыша, ни воды, ни тепла, ни электричества. У Володи дом не числится на балансе, его даже бараком не назвать, он давно должен быть снесён. Кажется, невозможно в нём жить в трезвом уме. Но приезжают, ремонтируют, живут. Уезжая, крушат за собой всё, что можно крушить. Такой обычай. А людоед и зимует в доме. Двадцать с лишним лет живёт. В середине 90-х он посадил на мель рыбацкую плавбазу. Она до сих пор на той мели и стоит. Пытались снять несколько раз – лошадиных сил не хватало, махина всё глубже врастает в песок. Добротное было судно. Капитан сбежал от расправы, похоронил себя на краю земли. Такую быль о нём поведали. Да не затаился он. Его и не ищут, захотели бы – нашли.  Скорее, дед как «последний солдат империи» хранит верность кораблю, они вместе выплыли в новое тысячелетие, вместе дряхлеют – два музея. Некогда видный мужчина, людоед стал неприятен. И не рыбачит, не охотится, не ездит на лодке в магазин. Чем питается? Где моется? Он курящий и с алкоголем в дружбе. Откуда берёт? Документов не имеет, по его словам, родню потерял, людоедом его зовут в насмешку. Быть может, он разведчик? Несёт какую-то миссию? И давно уже вырыл в каморке бункер, подземный офис, тоннель? К нему же ни одна живая душа не ходит, никто не изучал его житьё-бытьё. Но что тут разведывать? Или он поэт? Или учёный? Или святой? Или марсианин? Почему не живёт с женщиной, в деревне за рекой немало одиноких корячек и русских. На инфузорию-туфельку дед не тянет, но, похоже, вполне доволен собой, судьбой. Он мастер по холодильным установкам. Его приглашали в цех рефмехаником – отказался. Предлагали сторожем на зиму – отказался. Или это болтовня?
    К июню прибыли партиями рыбообработчики – в основном, мужики. В общей массе выделялся Артур, высокий 30-летний рыбак с расписным торсом. На жизнь он зарабатывает нелегальным промыслом. И как угодил на заводскую путину?
    -  Ты надумал заняться честным трудом? - пошутил я.
    -  Здесь пашешь на дядю, это я знаю. Да чёрт принёс. Компаньоны мои улетели на Балтику пофутболить.
    - В Санкт-Петербург?
    - В Калининград. Там у одного родня, есть где пожить.
    - А ты почему не с ними?
    - Не до отдыха, друг. Мне надо семью кормить. Не понимаю нынешний порядок вещей – анекдот над трудовым человеком. Уничтожить хотят нас, что ли? Зачем? Кто же будет пахать на них? Беженцы? Я русский чувак и не дурак, а не могу обеспечить семью. И работы нет, и рыбку не половить. Нас пасут с воздуха, с суши, с моря, как врагов, они упакованы с ног до головы. Мы рыбачим глухими ночами, но и ночами они научились догонять, каждую местность вызнали. Нам говорят: вы губите рыбную отрасль. Разве? Её губим не мы. Нам кричат: вы не ловите рыбу, а гробите её. Сахалин вон уже без рыбы, Камчатке светит  та же тьма. Кто прав, кто неправ? А у меня ребёнок, он хочет кушать.
    - Есть же правое решение?
    - Пусть его ищут те, наверху. Будь я на твоём месте, я написал бы так: Россия второго десятилетия 21 века – не только Олимпиада, чемпионат мира по футболу, светские львицы, Крымский мост, но и ощущение падающих стен, растерянный, брошенный народ. Не тот народ, что беседует в телевизоре с Путиным, а тот, что не может приютиться в своём Отечестве.
    - Об этом и без меня все пишут.
    - Впрочем, кому это надо? И тебе не надо. Я же понимаю.
    Корюшка забылась, мы готовились к лососёвой путине. Первой пойдёт горбуша. Из-за реки коряки привезли на лодках женщин-корячек. Те из года в год работают на заводе и между сменами рыбачат, сдают лосось на завод по 40 рублей за килограмм. Рассчитаются с ними в конце сезона. В путинную пору они спят по два-три часа. Рыбачки непривлекательны, мужиковаты. Не женское дело – таскать сети, да в огромных сапожищах, в куртках-брезентухах 56 размера. А больше нечем заработать. Но скинув рыбацкие рубища, корячки преображаются – они женственны. У них русские имена, модные и старинные. Любаша,  Милана, Варвара, Матрёна, Властилина. В Милане через край женской энергии, с ней интересно как с газовым баллоном – из-за неосторожного твоего поведения баллон может взорваться. К женщинам этого типа мужской пол то горит страстью, то распускает о них грязные сплетни. И почему-то остаются они одинокими, матерями-одиночками.
    Из аэропорта подъехал очередной катер. На берег вышли двое парней в шортах, в солнцезащитных очках, в майках. Два курортника, два Миши, две противоположности. Один – вылитый боец смешанных единоборств, пышущий здоровьем качок, второй – тусклый ботаник, искатель бабочек.
    И назначили ботаника приёмщиком рыбы. Кто такой приёмщик на путине? Для местных, сдающих улов на завод, он бог и царь. На сколько он объегорит при взвешивании – зависит от его симпатий и антипатий.
    Миша увлёкся карьерой. От искателя бабочек через полмесяца не осталось следа. Изменились походка, мимика, вырос животик. И руку он научился подавать с брезгливостью, и смотреть привык свысока, и жесты обрёл барские, и даже очки сидели на его носу вызывающе. И словцо в нём нашлось дежурное: шизофреник. Это о вывенских рыбаках. И уже стыдился он обедать за одним столом с работягами. И невзлюбил Милану, или наоборот...
    В чём же причина перемен? На обвесах он порешал свою математику. За ним тусились где-то компаньоны, тайные паханы. Какая его доля – это между ними. И крылатая мысль о скорой крутой деньге вознесла умного человека над толпой.
    …Внезапно Миша слился. Что-то стряслось. Опять вспыхнула на его лице дружеская улыбка, исчезли высокомерие и развалка в походке, усох животик. Изгнанный из воров плут пал на землю, к простым смертным.
    Я не забыл Диму, его разговоры о плутах и лузерах. А ведь он говорит по делу. И Артур – по делу. На здешний заводишко прилетают люди со всей Сибири. Не рождённые сидеть в офисах, торговать в магазинах, они живут сезонными вахтами на Дальнем Востоке и в Южной Корее. В Иркутске размножились кадровые агентства со специализацией по Корее. За Родину стыдно. Южная Корея – она же маленькая. Но и там есть глубинка, окраины. У них свои понятия о территориях. В эти-то глубинки едут полные сил граждане ядерной державы, да на чёрные работы, на которые корейцы не идут, плюются. Наши, напротив, счастливы – корейские работодатели платят честно, без обмана. И без уважения...
    Рыбные сезонники – стойкие ко всему, они не трескаются, не протекают ни в «бледных домах», ни от поносов, ни от 12-часовых смен. И в сотый раз я убедился: верь своему сердцу и своим глазам. Не верь собственным ушам и чужим языкам. Железное правило в современной команде.
    Северное лето – лето как лето. В конце июня сильно потеплело, бурно пошла вверх трава. За короткий сезон природа желает успеть выйти в рост. По едва заметной тропинке мы поднялись на сопку, ближе к солнцу. Там земля заросла мхом, сплошным слоем мха. Идёшь как по ковру, как по пружинам. Но рядом медведи. Их близкое присутствие почуяли все. Стало тревожно... Чутьё нас не обмануло – они спустились за нами в посёлок. Не сразу, а через час, в сумерках. Маленький, молодые и старшой. Семья не семья, разновозрастные. В них опять стреляли, двух поубивали, два спаслись. Народ вывалил из жилищ и давай позировать, фотографироваться с павшими зверями.
    Я ушёл от этого зрелища к чайкам, к самому устью, к впадению реки в Берингово море, которое будто не пускает её, своей волной бьёт речную волну. Порог между морем и рекой грозен для малых судов. Переполненные, они могут опрокинуться. Встречные ветры, встречные течения, разная плотность солёной и пресной воды, необъяснимые глубины и мели – много ли надо старому судёнышку… 
    …На минуту память перенесла меня в прошлое лето, к Чёрному морю. В Сочи я пожил среди роскоши, изящества, красивых людей, улыбок. А этот скупой, мрачноватый, нелюдимый, диковатый север теплее жаркого юга. Мне - да, теплее. Я сюда ещё вернусь…