Советская цензура в оценке русских эмигрантов

        Непримиримое размежевание между русской послереволюционной эмиграцией в странах Европы и советской властью в СССР было тотальным и охватывало все без исключения сферы – от политической деятельности и формирования военных организаций до искусства и культуры. Установившийся в СССР деспотический режим вызывал резкое и категорическое неприятие у подавляющего большинства представителей эмигрантских кругов, вынужденно ставших беженцами за пределами своей родины, спасая не только собственную жизнь, но и те идеалы и ценности, которые насильственно подавлялись, а то и вовсе безжалостно уничтожались большевиками. Вместо этого советской властью активно навязывались населению совершенно другие идеологические установки и политические нормы, становившиеся, в свою очередь, объектами принципиальной критики со стороны эмигрантской диаспоры.

        Одним из главных проявлений духовной несвободы, целенаправленно насаждавшейся властями в СССР на протяжении второй половины 1920-х гг. и особенно усилившейся в 1930 е гг., стала в глазах эмигрантской диаспоры изощренная система идеологической цензуры, типа пресловутого Главлита, благодаря которой осуществлялся жесткий и, надо признать, внешне достаточно эффективный контроль правящей партии над общественной мыслью советского народа [1–3]. Такое положение дел вызывало единодушный и энергичный протест практически всех литературных деятелей русского зарубежья – протест, выражавшийся, главным образом, в форме публицистических разоблачений как теории, так и практики цензурных идеологических ограничений свободы творчества и политического преследования инакомыслия [4]. Если внимательно проанализировать разброс мнений русских литераторов-эмигрантов по этой теме, то выяснятся показательные узловые моменты развернутой критической аргументации против внедрения цензурных стеснений и ограничений.   

        Самым активным противником советской цензуры был ведущий литературный критик русского зарубежья тех лет Георгий Адамович [5–8]. Во многих своих статьях и обзорах литературного процесса в СССР он неоднократно возвращался к рассмотрению политического смысла и предназначения тех цензурных механизмов, которые во всю их мощь были пущены в ход советским руководством начиная с середины 1920-х гг., по мере сворачивания остаточных демократических элементов в общественной жизни страны и формирования тоталитарного режима. Так, в статье 1932 г. «О положении советской литературы» Адамович указывает на идеологическое значение деятельности цензурной системы в СССР: «Идеологи советской словесности называют постепенное исчезновение в ней свободы – развитием. Если внимательно проследить по московским журналам, как мало-помалу суживались и скудели темы в них, как всё теснее замыкается советская литература в “плановом” обслуживании временных и местных государственных нужд, то подлинный характер этого ее головокружительно-быстрого “развития” поражает» [9, с. 178].

        По мнению Адамовича, «процесс, развивающийся в советском “литературном руководстве” есть процесс постоянного, “планового” сужения прав и обязанностей творящей личности – и дальше, уничтожения понятия творчества вообще» [9, с. 180]. Исходя из таких крайне неблагоприятных для полноценной и плодотворной духовной жизни и творческой деятельности политических условий, установившихся в СССР, Адамович с большой тревогой и сомнением расценивал перспективы дальнейшего развития советского литературного процесса, обоснованно считая, что «воздух для литературы значит: печать, гласность – и как это ни печально, надо сказать, что в теперешней советской обстановке мало данных для оптимизма насчет ее будущих судеб» [9, с. 185].

        В подкрепление своей скептической точки зрения он приводит обстоятельное рассуждение о пагубности и гибельности уродующего влияния цензурных ограничений на раскрытие внутреннего потенциала творческой личности: «Но то представление о творчестве, которое было у людей до сих пор, необходимо подразумевает свободу выбора в замысле. Ценура, даже в жесточайших своих формах, эту свободу окончательно уничтожить была не в силах. Ценура указывает только то, чего нельзя касаться, она действует всегда отрицательно по самой природе своей. В участках, для нее недоступных, свобода остается, – а отсюда, из этих участков, творчество возникает, отсюда же оно находит пути, тропинки, проулки для проникновения в любые области. Превращение цензуры во внушения – вот что для творчества губительно и вот что происходит в России» [9, с. 180–181].

        Вновь обращаясь в статье 1938 г. «Литература в СССР» к вопросу о трагических судьбах многих талантливых литературных деятелей, вынужденно находящихся под тяжким гнетом тоталитарной идеологии у себя на родине, Адамович вскрыл антигуманистическую сущность всеобъемлющего цензурного режима, последовательно и неумолимо внедрявшегося в практику советского литературного процесса, полностью подчиненного диктату государства и директивам коммунистической партии: «Писателям разрешалось и разрешается мыслить, однако лишь в границах частных, отдельных, преимущественно практически-строительных “проблем”, – но никак не на общие темы. <...> Власть возненавидела всякую мысль, отчасти, быть может, потому, что в природе всякой мысли кроется и сомнение, – а сомнение ей требовалось искоренить, “выкорчевать”. Надо отдать ей справедливость: цели своей она достигла, и блестящая ее победа на этом своеобразном “фронте” должна быть признана едва ли не самым показательным фактом для того, что делается в советской литературе сейчас» [9, с. 272–273].

        Еще один представитель литературных кругов русского зарубежья 1920-х – 1930-х гг. Юрий Фельзен [10–11], принадлежавший к так называемому «незамеченному поколению» молодых по возрасту эмигрантских писателей [12], выразительно назвал советскую цензурную практику «равнодушием к свободе», посвятив этой теме одноименную статью 1936 г., где, в частности, так объяснил очевидные для литераторов-эмигрантов художественные изъяны и провалы советского официального искусства, выдержанного в строгом соответствии с общеобязательными и не оставлявшими места для свободы творческого выбора и инициативы идеологическими канонами социалистического реализма: «Конечно, рабство, “железный порядок” невыносимее, опаснее всего для людей разнородного творческого склада. Их призвание – самим находить и отбирать то, что им кажется верным и нужным, – чего диктатура не допустит. И этому прямое подтверждение – вся неудача советского искусства, несмотря на количество и качество талантов» [13, с. 246].

        Аналогичной точки зрения на коренные причины эстетического несовершенства массовой советской литературы, беспрекословно обслуживавшей интересы правящего партийного режима, придерживался и Николай Оцуп [14–15], редактировавший эмигрантский журнал «Числа», на страницах которого критическому анализу новейших тенденций культурной жизни не только русского зарубежья, но и СССР, уделялось большое внимание. В программной редакционной статье 1930 г., открывавшей первый номер журнала, он четко определил ключевые факторы глубокого кризиса, охватившего советский литературный процесс эпохи первых пятилеток: «В последние годы обостряется трагизм русских писателей по обе стороны так называемого железного занавеса. Там падает уровень произведений, создаваемых без элементарной свободы. Здесь, за рубежом, сказывается слишком долгий отрыв от народной стихии...» [16, с. 554].

        Наиболее полно и подробно осветил генезис советской цензурной системы эмигрантский романист младшего поколения Гайто Газданов [17–19]. Свои критические наблюдения и аналитические размышления он сформулировал уже в конце своего долгого творческого пути, давая в 1970 г. интервью радиостанции «Свобода», где он вел в то время цикл регулярных литературных передач для русскоязычной аудитории. Совершив обзорный экскурс в историю формирования цензуры в России до революции, Газданов отметил принципиальное различие сущности нового типа идеологической государственной цензуры, которая сложилась в 1930 е гг. в СССР, представляя собой по характеру не только инструмент контроля за политической благонадежностью творческой интеллигенции, но и претендуя на роль заказчика определенных мировоззренческих стереотипов и морально-философских доктрин, точно отвечавших партийным предписаниям и государственным инструкциям: «Цензура всегда существовала в России. Режим Николая I никак нельзя назвать либеральным – достаточно вспомнить участь декабристов. Но все-таки во времена Николая I писали Пушкин, Гоголь, Лермонтов, начинал писать Толстой. Дело в том, что в те времена никакому министру не пришла бы в голову мысль, что он может давать литературные указания, скажем, Тютчеву, Достоевскому или Чехову. Цензур была запретительной. А в советское время партийное руководство объясняет литераторам, что и как они должны писать. Литература должна стать партийной. Если этот принцип применяется, то в переводе на обычный язык это значит, что литература перестает существовать» [20, с. 378–379].

        Такова, в общих чертах, была эволюция критических представлений о системе советской цензуры представителей литературных кругов русской эмиграции. Но, хотя эта тема уже так или иначе затрагивалась в исследованиях, посвященных русскому зарубежью [21], она нуждается в дальнейшей, более тщательной проработке с привлечением дополнительного круга источников.      

                Литература

    1.  У мысли стоя на часах..: Цензоры в России и цензура. – СПб.: Изд-во СПбГУ, 2000. – 260с.
    2.  Жирков Г. В.  История цензуры в России XIX века: Учебное пособие. – СПб.: Изд-во СПбГУ, 2000. – 220 с.
    3.  Жирков Г. В.  История цензуры в России XIX–XX вв.: Учебное пособие. – М.: Аспект Пресс, 2001. – 368 с.
    4.  Струве Г. П.  Русская литература в изгнании. – М.: Русский путь, 1996. – 448с. 
    5.  Долгов И. И.  Адамович Георгий Викторович // Русские писатели. ХХ век: Биобилиографический словарь: В 2 т. Т. 1. – М.: Просвещение, 1998. – С. 17–24.
    6.  Ревякина А. А.  Адамович Георгий Викторович // Литературная энциклопедия Русского зарубежья (1918–1940): В 4 т. Т. 1. – М.: Рос. полит. энцикл., 1997. – С. 14–17.
    7.  Коростелев О. А.  От Адамовича до Цветаевой: Литература, критика, печать Русского зарубежья. – СПб.: Изд-во им. Н. И. Новикова, 2013. – 492 с.
    8.  Ратников К. В.  «Парижская нота» в поэзии русского зарубежья. – Челябинск: Межрайонная типография, 1998. – 164 с.
    9.  Адамович Г. В.  Критическая проза. – М.: Изд-во Литературного института им. А. М. Горького, 1996. – 384 с.
    10.  Леонидов В. В.  Фельзен Юрий // Литературная энциклопедия Русского зарубежья (1918–1940): В 4 т. Т. 1. – М.: Рос. полит. энцикл., 1997. – С. 406–408.
    11.  Лавров А. В.  Фельзен Юрий // Русские писатели. ХХ век: Биобилиографический словарь: В 2 т. Т. 2. – М.: Просвещение, 1998. – С. 17–24.
    12.  Каспэ И. М.  Искусство отсутствовать: Незамеченное поколение русской литературы. – М.: НЛО, 2005. – 192 с. 
    13.  Фельзен Ю.  Собрание сочинений: В 2 т. Т.2. – М.: Водолей, 2012. – 428 с. 
    14.  Померанцева Е. С.  Оцуп Николай Авдеевич // Литературная энциклопедия русского зарубежья (1918–1940): В 4 т. Т. 1. Писатели русского зарубежья. – М.: Рос. полит. энцикл., 1997. – С. 300–303.    
    15.  Бобрецов В. Ю.  Оцуп Николай Авдеевич // Русские писатели. ХХ век: Биобиблиографический словарь: В 2 т. Т. 2. – М.: Просвещение, 1998. – С. 155–157. 
    16.  Оцуп Н. А.  Океан времени: Стихотворения; Дневник в стихах; Статьи и воспоминания. – СПб.: Logos, 1994. – 616 с.   
    17.  Красавченко Т. Н.  Гаданов Гайто (Георгий) Иванович // Литературная энциклопедия Русского зарубежья (1918–1940): В 4 т. Т. 1. – М.: Рос. полит. энцикл., 1997. – С. 115–117.
    18.  Вахитова Т. М.  Гаданов Гайто (Георгий) Иванович // Русские писатели. ХХ век: Биобиблиографический словарь: В 2 т. – Т. 1. – М.: Просвещение, 1998. – С. 331–334. 
    19.  Орлова О. М.  Гайто Газданов. – М.: Мол. гвардия, 2003. – 275 с.
    20.  Газданов Г. И.  Собрание сочинений: В 5 т. Т. 4. – М.: Эллис Лак, 2009. – 736 с.   
    21.  Казак В.  Лексикон русской литературы ХХ века. – М.: РИК «Культура», 1996. – 492с.

         Июнь 2014