Феномен русского коммунизма в понимании Бердяева

        Как бы мы ни относились сейчас к основополагающим постулатам коммунистической идеологии, очень сильно дискредитированной многочисленными трагическими событиями советской истории, да к тому же развенчанной не очень-то удачной практикой попыток строительства социалистических обществ в странах Восточной Европы, но все-таки нельзя отрицать того факта, что в свое время, с первых лет победы советской власти в России и приблизительно до начала злополучной «перестройки» середины 80-х годов прошлого века, влияние марксистско-ленинских идей по всему миру было чрезвычайно существенным. Распространение коммунистических режимов после завершения Второй мировой войны объясняется не одними лишь военными факторами присутствия советской армии на территории нескольких европейских государств, но также и хорошей идеологической обоснованностью такой экспансии нового строя, вооруженного, как считалось, передовым и всеобъемлющим революционным учением, призванным коренным образом преобразовать политическое устройство всего мира.

        Глобальные замыслы всемирного коммунистического торжества обернулись в конечном счете тяжелым крахом советской системы, но историческая развязка не должна заслонять от нашего внимания тот период, когда идеология коммунизма была на подъеме и обладала мощным внутренним и внешним потенциалом, с которым приходилось считаться всем политическим мыслителям, даже если они придерживались диаметрально противоположных взглядов на природу коммунистических идей.

        Убежденным и последовательным оппонентом марксистско-ленинского учения в его советском варианте и коммунистической идеологии в целом всегда выступал крупнейший представитель русской религиозно-философской мысли Н. А. Бердяев, чьи труды, в особенности эмигрантского периода, 20-х – 40-х годов ХХ века, оказали несомненное плодотворное воздействие на формирование нескольких направлений западноевропейской, в основном французской, философии [1–3]. Среди важнейших фундаментальных проблем, активно разрабатывавшихся Бердяевым в годы эмиграции, одно из центральных мест занимала проблема полемики с распространявшимися в западном обществе искаженными представлениями о сущности политических процессов, происходивших в России до революции, и в Советском Союзе после захвата власти партией большевиков, воплотившей на практике стержневые доктрины коммунизма [4].

        В предостережении человечества, рисковавшего роковым образом подпасть под гибельную власть выглядевшей на первый взгляд очень соблазнительно коммунистической идеологии, таившей в себе на самом деле разрушительную, антихристианскую и антигуманистическую направленность, Бердяев, сполна испытавший на самом себе жестокую практику советского идеологического авторитаризма, усматривал свою миссию, которую он призван был осуществить во имя спасения Европы и всего мира от коммунистической опасности, бывшей в те времена вовсе не политическим мифом, а совершенно реальной перспективой.

        Вот почему именно западным читателям была адресована изданная в 1937 году сначала на английском, а вскоре после этого еще и на немецком, французском, испанском, итальянском и голландском языках [5, с. 5], специально для этих целей написанная Бердяевым книга «Истоки и смысл русского коммунизма», в которой он осуществил подробный и доскональный исторический анализ постепенных этапов становления и укоренения коммунистической идеологии в русской социально-политической традиции, что закончилось в итоге крушением Российского государства – одной из главных и важнейших трагедий во всемирной истории.

        Книга Бердяева довольно объемиста, состоит из семи глав, каждая из которых посвящена какому-либо одному аспекту коммунистической идеологии в ее специфически русском проявлении. В рамках данной статьи мы остановимся лишь на одной, заключительной, главе этой книги – «Коммунизм и христианство», дающей детальный и, как всегда в работах Бердяева, глубокий и емкий анализ предпринятой большевиками попытки силовыми методами вытеснить из общественной жизни коммунистической идеологией ненавистный им религиозный дух, поставив заведомо предвзятую политическую доктрину на место духовно-нравственного учения христианской Церкви.

        Прежде всего, Бердяев формулирует тезис о принципиальной непримиримости коммунистической идеологии и христианской религии, чем и обусловливались те ожесточенные гонения, которым советская власть систематически и планомерно подвергала служителей Церкви: «Коммунизм, не как социальная система, а как религия, фанатически враждебен всякой религии и более всего христианской. Он сам хочет быть религией, идущей на смену христианству, он претендует ответить на религиозные запросы человеческой души, дать смысл жизни» [5, с. 129].

        Как показывал Бердяев, между коммунистической идеологией и религиозной этикой изначально существовала непроходимая пропасть, делавшая невозможным ни сближение, ни тем более мирное сочетание двух этих полярно противоположных типов мировоззрения и мироотношения: «Дух коммунизма, религия коммунизма, философия коммунизма – и антихристианские, и антигуманистические» [5, с.150]. 

        Этический релятивизм, чрезвычайно свойственный коммунистической идеологии, составляющий ее родовую отличительную черту и даже сознательно ею акцентируемый, вызывал у Бердяева категорическое моральное неприятие: «Коммунисты любят подчеркивать, что они противники христианской, евангельской морали, морали любви, жалости, сострадания. И это, может быть, и есть самое страшное в коммунизме» [5, с. 135]. Именно в таком нравственном нигилизме, сознательно культивируемом в себе носителями коммунистической идеологии, Бердяев не без основания усматривал психологические корни той крайней жестокости, какой характеризовался большевистский режим в советской России.   

        Особое внимание было уделено Бердяевым проблеме утраты духовности, дегуманизации человеческой личности, оказывающейся в плену у коммунистического политизированного мировоззрения, когда представление о ценности индивидуальной человеческой личности поневоле размывается и утрачивается, уступая место обезличенному массовому подходу с классовых позиций. Человек становится не высшей целью, а всего лишь частным средством, обеспечивающим механизм социального прогресса в коммунистическом его понимании: «Коммунизм в своей материалистически-атеистической форме целиком подчиняет человека потоку времени, человек лишь преходящий момент дробимого времени, и каждый момент является лишь средством для последующего момента. Поэтому человек оказывается лишенным внутреннего существования, жизнь человеческая дегуманизируется» [5, с. 149].

        Это обесценивание человеческой личности, а, в конечном счете, и человеческой жизни, закономерно привело к тяжелейшим, многомиллионным жертвам, которые коммунистический Молох бездушно поглотил во имя торжества отвлеченной и дегуманизированной политэкономической доктрины.

        Бердяев считал, что здесь дошли до предельной степени выраженности давно уже исподволь накапливавшиеся негативные, антигуманистические по своей направленности тенденции отечественной истории, доведенные большевиками до логического завершения и возведенные в абсолют бесчеловечной государственной политики: «В русский коммунизм вошли не традиции русского гуманизма, имевшего христианские истоки, а русского антигуманизма, связанного с русским государственным абсолютизмом, всегда рассматривавшим человека как средство» [5, с. 149].

        Расплатой за такое безграничное насилие над свободной человеческой личностью стала утрата способности к созидательному творчеству, к насыщенной духовной жизни, едва ли вообще мыслимой в условиях существовавшего политического режима всеобщего нивелирования и подавления индивидуальностей. Свою мысль Бердяев заключил в излюбленную им форму афористического парадокса: «Иногда кажется, что советская власть скорее пойдет на восстановление капитализма в экономической жизни, чем на свободу творить духовную культуру» [5, с. 138]. И надо сказать, что у него действительно были основания для такого категорического утверждения.

        Единственно возможной и по-настоящему действенной альтернативой коммунистической идеологии Бердяев видел не какое-либо другое политическое учение, каких немало было в 1930-е гг. в европейской интеллектуальной жизни и международной политике, а традиционные нравственные ценности и незыблемые духовные устои, хранимые религией и институированные христианской Церковью. Глубоко и истово верующий человек, проникновенный христианский мыслитель, Бердяев возлагал свои надежды на духовное возрождение общества, способного одолеть антихристианскую и антигуманистическую практику коммунистической идеологии, главным образом на тот потенциал деятельного общественного добра, который заключала в себе Церковь. В этом отношении противоборство с коммунистической идеологией должно было стать отправным моментом, исходной точкой магистрального пути возвращения и обращения человечества к христианской вере: «Проблематика коммунизма способствует пробуждению христианской совести и должна привести к раскрытию творческого социального христианства не в смысле понимания христианства как социальной религии, а в смысле раскрытия христианской правды в отношении к социальной жизни» [5, с. 153].

        Чутко улавливая новейшие течения в западноевропейской философской мысли и стремясь органично соединить их с традиционным русским типом религиозного мироотношения, Бердяев провозгласил курс на создание нового нравственно-философского учения, которое объединяло бы в себе одновременно индивидуальное и спиритуальное начала: «Христианство представляется мне соединимым лишь с системой, которую я назвал бы системой персоналистического социализма, соединяющего принцип личности как верховной ценности с принципом братской общности людей» [5, с. 152]. Тем самым удалось бы достичь уравновешенного баланса между общественными идеалами, присущими социализму, не искаженному коммунистической доктриной марксистско-ленинского толка, и религиозными ценностями, завещанными миру христианством. Это новое учение Бердяев называл христианским персонализмом, декларируя приверженность к его основополагающим принципам: «Я являюсь сторонником христианского персонализма, а совсем не индивидуализма, который враждебен принципу личности» [5, с. 146].

        Идеи Бердяева не остались без ответа. К ним внимательно и сочувственно прислушивалась эмигрантская молодежь [6–8]. Серьезное влияние оказали они на эмигрантского критика В. С. Варшавского, воспринимавшего трагическую «родословную большевизма» через призму бердяевской концепции [9].

        В какой-то мере последователем и продолжателем Бердяева, давшим оригинальное истолкование его морально-философской программе, стал еще один эмигрантский литератор Н. А. Оцуп, также активно заявлявший о своей приверженности персоналистским установкам в социальной мысли и в искусстве. Развивая положения Бердяева о дегуманистической сущности коммунистической идеологии, он объяснил популярность коммунистических идей на Западе кризисными процессами, пронизывавшими жизнь в буржуазном обществе, чем ловко воспользовались коммунистические пропагандисты: «Использовав для порабощения всё более возраставшее у людей нового века уважение к труду, подменив его организацию и одухотворение механикой и бесчеловечностью, коммунизм бросил вызов: а вы, сопротивляющиеся нам, что вы можете нам противопоставить? Старую демократию с ее жульничеством и зависимостью от биржи? Усталую и развращенную Церковь, в которую вы и сами больше не верите? Вашу свободу, которая, без принуждения и насилия, превратилась в свободу развратничать, упиваться абсурдом в искусстве и лгать в парламентах?» [10, с. 188].

        Однако истинная сущность коммунизма, как довелось это осознать и прочувствовать значительной части человечества на горьком и трагичном историческом опыте в ХХ веке, все-таки каждый раз оказывалась намного хуже и вреднее, чем все самые уродливые изъяны и гримасы буржуазного общества. Опасный и коварный соблазн надо было разоблачить и преодолеть во имя сохранения человеческой свободы и нравственного достоинства личности. Именно к этому и призывал христианский персонализм Бердяева, ставший неотъемлемым элементом его историософии [11–12].  Этим и определяется значение его публицистической деятельности по философскому противодействию попыткам дальнейшей политической экспансии коммунистической идеологии в европейском обществе 1930-х годов.         

                Литература

    1.  Ермичев А. А.  Три свободы Николая Бердяева. – М.: Знание, 1990. – 64 с. 
    2.  Ермичев А. А.  Бердяев Николай Александрович // Русская философия: словарь. – М.: Республика, 1995. – С. 42–45.
    3.  Бронникова Е. В.  Бердяев Николай Александрович // Русское зарубежье. Золотая книга русской эмиграции. Первая треть ХХ века: Энциклопедический биографический словарь. – М.: Рос. полит. энцикл., 1997. – С. 77–83.
    4.  Макаров В. Г.  Бердяев Николай Александрович // Общественная мысль русского зарубежья: Энциклопедия. – М.: Рос. полит. энцикл., 2009. – С. 199–203.
    5.  Бердяев Н. А.  Истоки и смысл русского коммунизма. – М.: Наука, 1990. – 224 с.
    6.  Соколов А. Г.  Судьбы русской литературной эмиграции 1920-х годов. – М.: Изд-во МГУ, 1991. – 184 с.
    7.  Варшавский В. С.  Незамеченное поколение. – М.: Русский путь, 2010. – 544 с.
    8.  Терапиано Ю. К.  Встречи. 1926–1971. – М.: Intrada, 2002. – 384 с.      
    9.  Варшавский В. С.  Родословная большевизма. – Париж: YMCA-Пресс, 1982. – 208 с.
    10.  Оцуп Н. А.  Персонализм как явление литературы // Грани. – 1956. – № 32. – С. 187–198.
    11.  Гаман Л. А.  Историософия Н. А. Бердяева. – Томск: Изд-во ТомГУ, 2003. – 214 с.
    12.  Волкогонова О. Д.  Бердяев. – М.: Мол. гвардия, 2010. – 400 с.

         Июнь 2014