Списание

СПИСАНИЕ.

Списание… — Кому из флотских это слово не знакомо… Кто не помнит сюжет из классической маринистики на тему того, как, согласно акта, набежавшей волной смыло через иллюминатор рояль… Кто не совершал насилия над собой, подписывая в составе комиссии дефектную ведомость и зная при этом, что списываемое имущество вовсе даже не сломалось в результате интенсивной эксплуатации и не было уничтожено непреодолимыми силами природы… А сколько выдумки, изобретательности, писательского таланта  положено на поиски катастрофических сюжетов и написание убедительных сценариев внезапной гибели тщательно хранимых вплоть до внезапного бедствия материальных ценностей…
Читатель наших горемычных дней наверняка подумает, что речь снова пойдёт о самой непреодолимой силе российской современности — коррупции, — и ошибётся: она-то здесь ни причём. А вот разгильдяйства, небрежности учёта, «дал на соседний корабль и забыл забрать» – этого и во времена могущества советского Флота хватало. О том и наша история.
Впервые с проблемой массового списания имущества я столкнулся, когда был назначен помощником командира на сторожевой корабль Тихоокеанского флота, готовившийся к длительной боевой службе в Индийском океане и Южно-Китайском море. И если в боевой подготовке, за которую, как и за снабжение, отвечает помощник, на корабле был относительный порядок, то в службе снабжения завалов хватало. И ликвидировать их было необходимо до выхода на БС…
Моя лейтенантская служба прошла на абсолютно новом большом противолодочном корабле. — Там кроме спирта, мыла, снарядов и прочих расходных имущества и материалов по причине естественной убыли с учёта ничего не списывалось. Здесь же сложилось так, что на корабле, много времени находившемся  в море по планам боевой подготовки и заданиям командования и потому упущенном из виду всякого рода ревизорами и проверяющими из тыловых служб, да ещё и дважды отбарабанившем боевую службу в Корейском проливе, куда рука тыла тем более не могла дотянуться, в кратчайший срок сменились один за другим два помощника. — Одного срочно отправили менять в Индийском океане вышедшего из строя коллегу, а второй так заболел, что увезли бедолагу аж в Военно-медицинскую академию в Ленинград, откуда он возвратился уже после описываемых событий.
Из-за этих перипетий учёт всех видов снабжения был изрядно запущен и мне с первых дней пришлось заниматься проблемой, отдавая ей приоритет перед массой других. С продовольствием разобраться было проще — комиссией подсчитать количество людей в экипаже, соотнести положенное им продовольствие с полученным, получить разницу и сделать вывод о недостаче или правильности расходования. Стеклотару с посудой можно было списать на бой в результате штормов. А вот некоторые учётные документы меня первоначально просто ставили в тупик: опыт прежней службы лежал в параллельной снабженческой бухгалтерии плоскости да и знаний в ней по сути не было. Конечно, с помощью коллег и старших товарищей выход постепенно находился. Но не всегда.
Самым непреодолимым препятствием в конце моих бумажно-расчётных дел оказалась ситуация с деревянной тарой — разнокалиберными ящиками, коих значилось за кораблём штук четыреста, и бочками из-под селёдки, капусты и прочих солений числом в несколько десятков. Для экипажа в 110 человек это много. Добрая сотня стеклянных банок, несколько десятков клеток для яиц, алюминиевые дуршлаги с кружками не причиняли мне такого беспокойства, как это дерево: корабль всё-таки — банки при качке бьются — спишем, алюминиевый лом соберём и сдадим, клетки намокли во время шторма — утилизируем, но ящики?! В наличии их было всего-то пара десятков. А бочек вообще ни одной…
Осознав невозможность что-либо сделать с этим и не найдя разумного совета у других офицеров корабля и бригады, пошёл просить помощи к бригадному интенданту майору Алексюку: всё же должен быть выход, кроме оплаты из собственного кармана. — Вышестоящие тылы иных вариантов при недостаче и пересортице не признавали. Им плевать было на особенности службы, кадровых решений и прочее. — Учёт должен быть и должна быть расплата! И никаких гвоздей! — Такова была их линия поведения в отношении кораблей.
Свалить же вину, как в известном анекдоте о трёх конвертах, на предшественников, мне даже в голову не приходило. — Воспитание советских офицеров не предполагало такого. Отвечать за всё с момента назначения на должность — только это было приемлемым для нас.
Майор относился к нам, корабельным офицерам, своеобразно. — Единственный из офицеров бригады он не имел высшего образования, службу начинал в незапамятные времена матросом, потому не упускал случая с ехидством поучить службе нас, отягощённых различными дипломами и не тянувших матросскую лямку, да ещё и приличную карьеру делавших. Почти все офицеры годились ему в сыновья, потому учил он молодёжь и житейским премудростям.
Специалистом же в тыловых вопросах он был высочайшим, помнил и цитировал массу нормативных документов — как действующих, так и давно утративших силу, но могущих служить примером. Считал Виктор Петрович со скоростью только вошедших тогда в обиход калькуляторов, а расчёты, произведённые на калькуляторе, перепроверял на простых деревянных счётах.
О причине моей печали он уже знал и час-другой посвятил изложению политики партии и государства и выработанным на её основе правилам оборота деревянной тары. Во время этой лекции я узнал много такого, о чём даже не подозревал, начиная с типоразмеров тары и кончая использованием стружки для упаковки хрупких предметов типа бутылей с кислотами, ящики для которых называются обрешёткой — это слово тогда мне было знакомо, но без такой конкретной привязки.
Лекция закончилась рассказом о легальных возможностях перевода тары в условиях корабля в иное состояние. — Оказывается, разрешено изготовливать из неё рукояти для инструментов типа швабр и топоров, брусья для обивки хранилищ якорь-цепей — цепных ящиков, балясины (ступени) разных трапов и прочие нужные в корабельном хозяйстве вещи, которые именуются дельными. — Виктор Петрович дал совет пойти этим путём в моей борьбе с деревянным излишеством. Эх, если бы излишеством… Прощаясь, он напомнил, что в тыловых вопросах не обойтись без разумной инициативы и творческого подхода к их решению. — Золотые слова! Как они потом мне пригодились.
Обрадовавшись наметившемуся выходу из тупика, я прикинул, сколько же может получиться из исчезнувших ящиков и бочек швабр и топорищ, сколько цепных ящиков помимо наших двух можно обить, сколько километров трапов можно оснастить вновь изготовленными балясинами… Увы, слишком велики масштабы, чтобы всё это рукоделье ревизоры тыла приняли на веру. Пришлось проявлять рекомендованные майором инициативу и творческий подход.
С первого курса, с первых же дней самой первой корабельной практики я не переставал удивляться сочетанию на кораблях несочетаемого, как будто пришедшего из разных эпох и какой-то сверхсилой сжатого так, что разъединиться уже нет никакой возможности. — Корабли с суперсовременными газовыми турбинами имели те же гребные шлюпки, что и их вековой давности парусные предки. Дистанционное управление якорным устройством дополнялось боцманской кувалдой. В БЧ-4 древний флажный семафор соседствовал с аппаратурой сверхбыстродействия. А паровые котлы, управляемые электроникой, растапливались с помощью обычной лучины.
Вот за идею с лучиной, подсказанную  командиром БЧ-5 старшим лейтенантом Евгением Фёдоровым, я и зацепился. — На нашем газотурбинном корабле для обеспечения паром камбуза и помывки команды был относительно небольшой вспомогательный котёл. И тоже растапливался лучиной. — Горящая щепка вносилась через узкое окошко, почти щель, в форс распыляемого соляра. Почему никто из конструкторов не придумал что-нибудь типа зажигалки с кремнием, мне ни один механик до сих пор не объяснил. — Только лучина! И в этом было моё спасение.
Корабельный писарь старший матрос Саша Рыбак дня три только и делал, что печатал под копирку бланки актов разделки деревянной тары на лучины. Неудивительно, что командир корабля капитан 3 ранга Березинский был несколько ошарашен, увидев здоровенную кипу их перед собой. Разумеется, уже заполненных, со всеми подобающими подписями членов комиссии. — По ним выходило, что наш СКР пару последних лет чуть ли не ежечасно растапливал котёл для всяких вспомогательных нужд. С помощью лучин, разумеется. И при этом сжёг подчистую все ящики и бочки. — Тут я несколько перестарался: по актам выходило, что мы сожгли все ящики и на борту их нет ни одного.
На заданный Юрием Викторовичем вопрос об аналогичных записях в котельном журнале механик, предвидевший это, не моргнув, доложил, что старшина команды, ответственный за ведение журнала и на днях его утерявший, уже наказан помощником командира, а журнал заведен новый. Командир не был новичком в таких делах и предпочёл не углубляться в нюансы.
Интендант же был в полном восторге, когда я прибыл к нему на согласование актов: «Я же говорил тебе, творческий подход нужен!»
Как отреагировал тыл Приморской флотилии на мой «творческий подход», до сих пор не знаю, потому что Алексюк взял на себя общение с ним, но все акты были приняты и наш долг погашен. А растопка котла долго ещё была у нас на бригаде основным методом списания тары. 
 По другим направлениям учётно-списочная работа шла тоже успешно, но регулярно всплывали то недостача, то излишек, то пересортица, возникали и ставящие в тупик вопросы. Например, при разборе с имуществом медслужбы всплыло несколько корнцангов — что это такое?! Ни в каких справочниках эти штуки не значились и узнать было не у кого: флагманский врач постоянно где-то отсутствовал, наш медик был на стажировке в госпитале, а до библиотеки было не добраться: из морей мы не выбирались. А оказалось, что захват с фиксатором это и есть корнцанг, и он в нужном количестве. 
Когда же по продовольственному, вещевому и медицинскому снабжению впереди туннеля уже ясно был виден свет, появилась возможность заняться шхиперским и техническим обеспечением и его учётом. Здесь обстановка было не столь критична, поскольку командиры подразделений на своих участках учёт этого имущества вели неплохо. Тем не менее накопилось работы по списанию выслужившего срок использования или расходного — газов, электродов, краски, — вплоть до туалетной бумаги.
Дабы окончательно прояснить ситуацию, мы провели ревизии в боевых частях по учёту всего и вся. При этом выяснили немало поразительных вещей.
Самое выдающееся из них, конечно, исчезновение костного масла. — Десятком лет ранее оно, используемое для смазки узлов гирокомпаса в количестве менее ста граммов в год,  было получено целым 80-литровым бочонком!!! С тех пор, и не один раз, сменились все офицеры корабля, а след получавшего бочонок штурмана затерялся где-то на Балтике. Наш штурман объяснил, что понятия не имеет, как выглядит это масло, и всегда пользовался  ЦИАТИМом и «турбинкой», а об отсутствии костного боялся доложить, так как его цена превосходила цену самого дорогого в ту пору автомобиля —  «Волги».
Никто ничего о нём не знал и только пожилой боцман с соседнего корабля рассказал, что, когда он служил у нас, штурман — тот самый, исчезнувший в балтийских туманах, — держал под замком нестандартный синий бочонок. — Он был получен из-за ошибки в расчётах использования какого-то редкого и дорогущего масла. Принять же обратно вскрытую ёмкость тыловики отказались.
Небольшой синий бочонок — это уже кое-что. Услышав о нём, некоторые ветераны бригады вспомнили, как один из прежних начальников штабов, ныне нацелившийся на адмиральские звёзды, рьяно искоренял всё нестандартное, плохо принайтовленное, находящееся не на своём месте и тем более бесхозное. — Всё, что портит вид боевого корабля. Случалось, что это всё летело за борт, но чаще уходило в металлолом. Скорее всего та же участь постигла и  синий бочонок, когда он лишился знающего его цену хозяина. Идти же к без пяти минут адмиралу я, в ту пору старший лейтенант, не решился.
«Делать нечего, будем списывать», — смирился я, но это не ящики «на лучину разделывать», потому с согласия командира отложил процесс на более спокойное время.   
Меж тем мы продолжали усиленно готовиться к боевой службе: пополняли запасы и разрабатывали документы боевого управления, изучали инструкции и сдавали зачёты, выполняли различные боевые упражнения и стрельбы. Крепли организация и слаженность экипажа, моряки подтягивались, моральный дух был на высоте.
Угнетало меня одно: внешний вид нашего, не знающего покоя, корабля, но новый командир капитан 3 ранга Писаренко Алексей Иванович пообещал, что найдёт мне время для покраски. Вскоре он исполнил обещанное. Добытая через многочисленные несбыточные авансы шхиперам экспериментальная краска на эпоксидной основе отлично легла и немолодой сторожевик заметно похорошел. К слову сказать, краска неплохо продержалась все девять месяцев скитаний в южных морях.
Хуже было со сходней: выглядела она старше 16-летнего СКР и как ни ухитрялись боцмана придать ей приличный вид, она всё же не соответствовала боевому кораблю. И если в базе ещё можно было стерпеть эту хлипкую конструкцию, то при заходе в иностранный порт она бы нас точно опозорила. И тут Бог внял моим молитвам: к вспомогательному пирсу бухты Абрек, всего-то в сотне метров от нас, поставили ожидать списания СКР проекта 50 «Ласка».
Сходня у него была прекрасная. — Не наша складная дюралевая, а сделанная по крейсерской классике, неразборная, с бронзовыми и стальными деталями и полированными, под красное дерево, накладками поручней. Даже обвесы с «хвостами» были как новенькие. Оставалось только надраить медяшки да «Ласку» на парусине заменить на «СКР-607». Тяжеленная она была и немногочисленной швартовой партии управляться с ней, конечно, пришлось бы трудновато, но я не мог такую красоту упустить и вскоре, сменив имя, она блистала на нашем борту. А старую оставили про запас в низах. 
Важный этап подготовки корабля к плаванию, и не только длительному, прохождение мерной мили.  Мы её проходили в Уссурийском заливе. Всё поначалу было нормально, но внезапно на 27 узлах перо руля самопроизвольно перекинулось в положение «право на борт». Корабль круто пошёл вправо, резко накренившись влево, и всё, что не было закреплено, с грохотом тоже полетело влево. — Графины вылетели из своих гнёзд и от удара о палубу разлетелись по каютам и боевым постам мелкими осколками. Посуда всей своей массой вышибла дверцы шкафчиков и рассыпалась по палубе кают-компании, большей частью разбившись. Штурманские инструменты, бинокли, стулья, документация — ничто не могло удержаться на месте при стремительном кренении до 30 градусов.
Реакция ГКП была быстрой и правильной: механики отработали команду машинного телеграфа на задний ход, рулевые перешли на аварийное управление рулём и через несколько минут корабль на ровном киле двигался по инерции, слушаясь руля. Разбор происшествия показал, что причиной стал разрыв трубки в системе гидравлики. Вскоре его устранили и мы продолжили эволюции на мерной миле.
Материальный ущерб был невелик. — Замена разбившихся посуды и графинов не представляла проблемы. Моральный же был для меня куда больше: штатные крепления, предназначенные для лёгкой дюралевой сходни, не выдержали массы новой и моя гордость и радость навсегда скрылась на дне залива.
Отдав распоряжение вахтенному офицеру лейтенанту Игорю Коровкину записать в вахтенный журнал о следствии крена — разбитии посуды (это требовалось для оформления актов списания), я вспомнил свои мытарства с сотнями «разделанных на лучины» ящиков и, не подумав о возможных последствиях, предложил офицерам предоставить списки того, что можно было бы «свалить» на происшествие. Они как будто ждали этого и вскоре после небольшой моей корректуры списков утраченного Коровкин старательно записывал, что якобы улетело за борт. Этот перечень занял больше половины страницы. И я уже предвкушал, как избавлюсь от всей этой неучтёнки-пересортицы.
Но не зря говорится, что «на всякую хитрую гайку есть болт с резьбой». — Несколько дней спустя мы вышли на замер шумности. Эта операция обычно не причиняет хлопот ходовым кораблям: машины, винты, валы — всё, что может быть источником шума, заранее проверяется, регулируется и центруется. При необходимости фундаменты, опоры, вкладыши ремонтируются или заранее заменяются. Были уверены в своей готовности к замерам и мы. И каково же было получить от акустиков акт, в котором указывалась совершенно недопустимая величина шумов в нескольких диапазонах...
До боевой службы какая-то неделя, а тут такое! — Долго обследовали водолазы подводную часть корабля и обнаружили повреждение одного из наших винтов. Какого же? — Самого правого. Услышав это, я облегчённо вздохнул: сходня улетела с левого борта и, значит, не могла побить этот винт. Признаться, я всерьёз опасался, что именно она станет причиной нашей шумности, уж больно она велика и тяжела была.
По приказу командующего флотом нас срочно загнали в плавдок ПД-41, крупнейший на Тихом океане. Обычно туда ставили комплект из пары кораблей типа БПК-эсминец в окружении подлодки и десятка различных плавсредств. В него без труда входил авианосец в сопровождении стаи катеров, буксиров, вспомогательных судов. Но, думаю, никогда на его громадной палубе не стоял в одиночестве сторожевик. Менее сотни метров в длину, набитый оружием корабль — вопреки всем правилам мы стали в док с полным комплектом боезапаса, что, несомненно, было очень опасно, но обстановка требовала того — внутри колоссального сооружения казался совсем крохотным катерком.
Ещё не обсохла стапель-палуба, как мы — командир, механик и я — бросились осматривать корабль снизу и увидели: лопасть винта правой турбины была похожа на Царь-колокол — в том смысле, что из неё так же был вырван треугольный кусок бронзы. — Вот она, причина нашей шумности! Но какова причина разрушения винта? Сколько ни всматривались мы, но никаких следов внешнего воздействия на нём не нашли. Тут же принялись вспоминать плавающие в море брёвна и сорванные навигационные знаки, которые когда-либо оказывались вблизи корабля, но ни в одном случае не мог винт так повредиться. Ни кавитация, ни прочностные характеристики бронзы так же не были признаны нами весомой причиной разрушения.
Оставалось происшествие в бухте Преображения. — В неё мы заходили в начале осени всего-то на ночь вслед за подлодкой, с которой отрабатывали противолодочные задачи.
Утром лодка ушла на пару часов раньше, а мы после подъёма флага не спеша снялись с якоря и двинулись на выход в бухту Соколовского, за которой уже открывалось море. Корабль был приготовлен к проходу узкости, шли на дизеле, турбины были в готовности к даче хода. Как обычно в таких случаях, все взоры расчёта ГКП устремлялись вперёд по ходу корабля.
Я был на правом крыле мостика и вдруг боковым зрением заметил, что стоящий на якоре на правом траверзе танкер «Космонавт» стал менять положение. Поворачиваю голову к нему и вижу нечто странное: танкер очень быстро набирает скорость и курс его тоже на выход из бухты. Только собрался я потребовать от сигнальщиков доклада о непонятном молчании при виде опасно маневрирующего «Космонавта», как до меня и всех, находящихся на мостике, дошло, что это не танкер идёт вперёд, а мы несёмся задним ходом.
«Стоп машина!», «Отдать якорь!» — посыпались команды. Но что случилось?! Внёс ясность ПЭЖ: доложил об обесточении МИШ — механизма изменения шага среднего винта, отчего лопасти автоматически перекинулись в положение «Полный назад». «Турбины — обе вперёд малый!» — резко приказал командир.
Корабль — не велосипед, мгновенно не остановить, особенно когда машина поработала на полный назад. С бака поступил доклад «Якорь не держит»: его срывало с каменистого дна. Турбины вовсю свистели, но им всё же требовалось время для выхода на заданный ход, а мы продолжали по инерции двигаться, — хотя и с замедлением, но назад.
«Обе вперёд средний!» — рявкнул командир. ГКП замер — все понимали, что ситуация опасная. Берег по корме продолжал неумолимо приближаться. Я отчётливо видел в бинокль в прозрачной воде крупную гальку и округлые пёстрые валуны поднимающейся отмели почти под кормой.
«Обе вперёд полный!!!» — Это было единственно верным решением. Турбины взвыли так, что возникло ощущение: ещё миг, и мы взлетим. Корабль вздрогнул, резко остановился — словно в стену упёрся, просел на корму, за ней поднялся высокий горб мутной воды, в которой — я это видел даже без бинокля — промелькнули несколько тех самых пёстрых камней, и уверенно, набирая скорость, пошёл вперёд.
Происшествие продолжалось какие-то минуты, я его описываю дольше, а разбор обстоятельств и причин занял добрый час. По первое число досталось всем причастным. Несколько снизил напряжение и тревогу доклад механика о результатах проверки машин, линий валов и винтов: всё исправно, биений нет. Вмятин на корпусе и пробоин не было обнаружено. Значит, легко отделались. И верили мы в это целых три месяца, пока не встали в док.
Работа по замене винта закипела без промедления: на боевую службу уходил отряд кораблей и мы его задерживали. Вдобавок выход был под контролем Москвы, а это в ту пору было лучшим ускорителем любого процесса.
В тот же день для расследования обстоятельств повреждения винта на борт прибыла флотская комиссия. Заместитель главного штурмана ТОФ капитан 2 ранга Раков был в ней самым активным: опыт службы подсказывал ему, что наиболее вероятная причина — навигационная. Он несколько часов перелистывал навигационные и вахтенные журналы, не находя ничего, достойного внимания: происшествие в бухте Преображения в нарушение всех правил не было задокументировано.
И вдруг он открыл страницу вахтенного журнала с перечнем  вылетевшего за борт на мерной миле...
Раков знал меня ещё во время моей штурманской службы. Думаю, у него сложилось обо мне неплохое мнение, так как во время проверок отмечал мою БЧ-1 в хорошую сторону, предлагал дальше идти по штурманской стезе. Но сейчас я был провинившимся помощником командира и рассчитывать на снисхождение не приходилось.
Наш разговор начался с вопроса: «У тебя воображение ведь хорошо работает? Представь воочию, что записано в вахтенном журнале. — С накренившегося корабля фонтанируют всякие упаковки с обрешётками, мешки, баллоны и прочая тара. Следом тарелки, графины, ложки с вилками и льняные салфетки с вафельными полотенцами — летят и порознь, и скопом. Затем вылетают бочонки синего цвета (знал старый штурман, о чём говорил!), оранжевые жилеты, красные огнетушители. Представил эту радугу-дугу? А сверху всё накрывается твоей парадной сходней (кто-то уже проболтался!) И всё это добро нещадно бьёт о винт и выбивает из него — грамм за граммом — килограммы бронзы. Думаешь, я поверил написанному?» «Но ведь сходня на самом деле улетела,» — только и нашёлся я, что ответить. «Знаю. Вот её виновницей ЧП, раз в другом вы не сознаётесь, и определим в акте. А о прочих твоих «потерях» умолчим. Не возражаешь? Но ты, видно, будешь наказан в приказе командующего флотом.» — Тут уж только молча руками разводить…
Так в итоговом акте комиссия и записала: «Нештатная сходня, не будучи должным образом закреплённой,  при крене выпала за борт, вследствие чего гребной винт был повреждён». Виновен, конечно, командир корабля — он за всё отвечает, но непосредственный виновник — помощник командира.
Завод постарался и через три дня наш корабль был наплаву. Замеры шумности дали отличные результаты и мы без промедления убыли в южные моря.
Когда через девять месяцев наш СКР, отлично выполнивший поставленные командованием боевые задачи и не уронивший чести Родины в иностранных портах даже с дюралевой сходней, под марш оркестра ошвартовался у второго пирса бухты Абрек, нас ожидала большущая кипа почты. Среди секретной оказался и приказ командующего ТОФ, в котором за плохо закреплённую сходню, поразившую гребной винт, мне объявлялся выговор. — Получить старшему лейтенанту такое взыскание от командующего флотом — это значило поставить на офицере крест. Не успел я приуныть, как секретчики вручили приказы о присвоении мне звания «капитан-лейтенант» и назначении командиром корабля. «Вишенкой на торте» стала медаль.
Разумеется, протестовать и требовать соблюдения установленного порядка — сначала снять выговор, а потом поощрять — я не стал.
Через несколько лет на одном из совещаний в штабе ТОФ ко мне подошёл Раков, уже капитан 1 ранга — он меня помнил. Поговорили немного о службе и общих знакомых и тут, поняв, что он настроен вполне благодушно, я решил сознаться в обмане и раскрыть причину повреждения винта. Но едва я начал, как был прерван: «Я всё знаю. — Мне ваш рулевой рассказал, как задним ходом чуть на камни не вылетели, а сигнальщик, который и камни эти видел, некоторые подробности раскрыл.» Я не поверил: «Особисты ничего не узнали, а вы...» Раков улыбнулся: «Я же пообещал им, что всё останется между нами и никто не будет наказан. Вот и нашёл сходню — о ней-то уговора не было.»


19.10.2020.