Творчество Лермонтова в оценке Шевырева

                (Критическая оценка С. П. Шевыревым творчества М. Ю. Лермонтова:
                пересмотр прежних литературоведческих стереотипов)

        В истории отечественной литературы и критики вплоть до наших дней продолжают бытовать многочисленные стереотипы, сложившиеся еще в прежнюю эпоху и настоятельно нуждающиеся в пересмотре и корректировке, в освобождении от неоправданных ярлыков и идеологических штампов. Это особенно актуально в отношении тех деятелей литературного процесса XIX века, кому «не посчастливилось» послужить объектом резкого порицания со стороны В. Г. Белинского, чьи мнения и взгляды, высказанные нередко в пылу ожесточенной полемики, приобрели позднее характер едва ли не канонических и именно в таком качестве закрепились в обобщающих академических работах по истории литературы и критики 1830-х – 1840-х годов.

        Одним из тех, кто на протяжении всех этих лет неизменно выступал как принципиальный оппонент Белинского и, соответственно, удостоился от «неистового Виссариона» наиболее неприязненных отзывов, был именно Шевырев. Решительное неприятие им радикальной политической позиции Белинского и его реалистических предпочтений в области эстетики привело к тому, что вслед за самим идейным лидером «натуральной школы» практически все последующие литературоведы советской эпохи оценивали как личность Шевырева, так и его критические выступления крайне негативно, по сути дела отказывая его взглядам и суждениям в праве на позитивную интерпретацию. Показательна в этом плане точка зрения В. И. Кулешова, писавшего о Шевыреве, что «у него политика “официальной народности” получала наиболее тщательную разработку с целой системой философской и исторической аргументации. Это выразилось в оценках ведущих явлений современной русской литературы, либо в осуждении их, либо в приспособлении к “охранительному” направлению», и что только «некоторые частные наблюдения и выводы Шевырева заслуживают внимания» [1, с. 129].

        Не является исключением и подход советских исследователей к изучению литературно-критических оценок Шевыревым творчества М. Ю. Лермонтова, которому критик не только посвятил две большие аналитические статьи в 1841 году, еще при жизни поэта, но и после его гибели неоднократно обращался к итоговому рассмотрению творчества Лермонтова в рамках целостного историко-литературного процесса того времени. Однако, поскольку в своих оценках Шевырев значительно расходился с Белинским, более того – подверг решительной критике отдельные тенденции позднего творчества Лермонтова, особенно в области прозы, то неудивительно, что и сам Белинский, и солидарные с его позицией советские литературоведы усматривали в литературно-критических суждениях Шевырева одни лишь нападки и придирки, якобы имевшие своей целью отрицание художественного таланта Лермонтова и дискредитацию его общественной позиции: «Резкую оценку со стороны Шевырева получило и творчество Лермонтова, которое он, в противоположность Белинскому, рассматривал как поэзию “живых мертвецов”, нарушающую “гармонию чувств”, противоречащую “миру прекрасного”» [2, с. 364], «Бесцеремонно отзывался Шевырев о Лермонтове» [3, с. 176], «Шевырев настойчиво отказывал такому своеобразному и самобытному поэту, как Лермонтов, в оригинальности таланта» [4, с. 503], «...в своих отзывах о стихах Лермонтова Шевырев также безапелляционно отрицал оригинальность и самостоятельность поэтического таланта писателя и расценивал его как слабого подражателя своим предшественникам» [2, с. 365].

        Учитывая единодушие подобных негативных оценок, у современных читателей может и впрямь сложиться ложное представление о Шевыреве как о каком-то злонамеренном зоиле, неутомимо преследовавшем гениального поэта и старавшемся очернить его в глазах непосвященной публики. Во избежание таких ошибочных выводов, а одновременно и для объективного выяснения подлинных взглядов Шевырева на творчество Лермонтова – взглядов, содержащих немало интересных и подчас неожиданных наблюдений, позволяющих во многом по-новому увидеть логику художественного развития лермонтовского таланта, – представляется целесообразным обратиться непосредственно к самому тексту критических работ Шевырева о Лермонтове, чтобы установить историческую истину и, кроме того, почерпнуть из них те «частные наблюдения и выводы», которые, даже по мнению предубежденного к Шевыреву позднейшего литературоведа, «заслуживают внимания».

        Первым делом необходимо отвести от Шевырева незаслуженное обвинение в непризнании выдающегося таланта Лермонтова, в непонимании масштабов его творчества, в недооценке значимости той роли, которую поэт сыграл в литературном процессе своего времени. Все шевыревские критические стати, подробно и обстоятельно разбирающие произведения Лермонтова, начинаются именно с красноречивого признания высокого дарования молодого поэта – яркой надежды русской литературы: «Первым представителем поэтов нового поколения, следующего за Пушкиным, является Лермонтов» [5, с. 502], «Талант решительный и разнообразный, почти равно владеющий и стихом и прозою. <...> Талант г-на Лермонтова обнаружился с самого начала и в том, и в другом роде: он и одушевленный лирик, и замечательный повествователь. Оба мира поэзии, наш внутренний, душевный, и внешний, действительный, равно для него доступны. <...> Верное чувство жизни дружно в новом поэте с верным чувством изящного. Его сила творческая легко покоряет себе образы, взятые из жизни, и дает им живую личность. На исполнении видна во всем печать строгого вкуса: нет никакой приторной выисканности, и с первого раза особенно поражают эта трезвость, эта полнота и краткость выражения, которые свойственны талантам более опытным, а в юности означают силу дара необыкновенного» [6, с. 141].

        Когда с Кавказа в Москву пришло трагическое известие о гибели Лермонтова, Шевырев откликнулся на него опубликованным анонимно скорбным некрологом «Кончина Лермонтова», отчетливо выражающим те чувства, которые охватили строгого критика покойного поэта при получении этой вести: «Еще утрата в русской литературе! Одна из прекрасных надежд ее, М. Ю. Лермонтов, скончался на Кавказе 15-го июля. Давно ли мы радовались его расцветанию – и уже должны оплакивать потерю! Он был представителем самого младшего поколения словесности нашей; бодро шел вперед; развитие его обещало много; Кавказ посылал ему новые вдохновения. Теперь всё кончено.
        Сердце обливается кровью, когда подумаешь, сколько прекрасных талантов погибает у нас безвременно!» [7].   

        Вместе с горечью утраты Шевырев стремился донести до читателей понимание того места, которое уже занимал и еще мог бы занять в современной литературе погибший поэт. Кажется, уже одного этого некролога достаточно для того, чтобы снять с Шевырева голословные утверждения в «бесцеремонном» и недоброжелательном отношении к Лермонтову. Но Шевырев не ограничился некрологом – горестное потрясение было настолько сильным, что он по горячим следам написал стихотворение «На смерть поэта», посвященное памяти Лермонтова, увидевшее свет в конце всё того же черного для русской литературы 1841 года. Яркий и скорбный образ погибшего юноши-поэта – это и есть то понимание и высокая оценка таланта Лермонтова, в которых Шевыреву безосновательно отказывали его позднейшие комментаторы. (Подробнее о литературном контексте шевыревского стихотворения – в следующей статье). В обширной и разнообразной личной библиотеке Шевырева многие годы хранились томики посмертного издания собрания лермонтовских сочинений [8, с. 121]. 

        Итак, Шевырев имел полное право сказать в письме к князю П. А. Вяземскому от 22 сентября 1841, укорявшему его за чересчур строгий критический анализ последних произведений поэта («Вы были слишком строги к Лермонтову. Разумеется, в таланте его отзывались воспоминания, впечатления чужие; но много было и того, что означало сильную и коренную самобытность, которая впоследствии одолела бы всё внешнее и заимствованное» [9, с. 181]): «Лермонтова ценить я умел: выразил я его и в своих разборах, и в своем стихотворении» [9, с. 139] (письмо Шевырева от 15 декабря 1841).

        Но тогда на чем же основаны осуждающие инвективы позднейших литературоведов, приписывавших Шевыреву «совсем отрицательные» отзывы о творчестве Лермонтова? Постараемся выяснить, как на самом деле менялось отношение критика к поэту, и для этого обратимся к более подробному рассмотрению самого текста шевыревских статей.

        Первое, на что обычно указывают пристрастные к Шевыреву советские литературоведы, это проницательно подмеченное им влияние на Лермонтова многочисленных поэтов-предшественников, у которых в своей творческой юности начинающий поэт действительно нередко заимствовал отдельные образы, мотивы, внешние черты поэтических форм. Ныне этот факт является общепризнанным в литературоведении; в вину же Шевыреву ставится то, что он, обнаружив такие очевидные заимствования, якобы категорически отказал на этом основании Лермонтову во всякой самостоятельности и независимости его творческой индивидуальности. Это обвинение – очевидная передержка. Шевырев не только не упрекал Лермонтова за обращение к опыту поэтов предшествующего поколения, но, наоборот, видел в этом обнадеживающий признак готовности молодого поэта в полной мере усваивать лучшие достижения наследуемой им поэтической традиции.

        Иными словами, Лермонтов, по мнению Шевырева, выступал не столько подражателем-эпигоном, сколько старательным учеником, сознательно ориентирующимся на отличные художественные образцы поэтической классики, и это служило надежным залогом постепенного обретения поэтом собственной зрелости и высокого мастерства: «В поэте, в стихотворце еще более, чем в повествователе, видим мы связь с его предшественниками, подмечаем их влияние, весьма понятное, ибо новое поколение должно начинать там, где другие кончили; в поэзии, при всей внезапности ее самых гениальных явлений, должна же быть память предания» [10, с. 175]. Более того, Шевырев прямо выводил поэтическую генеалогию Лермонтова из творческого наследия Пушкина, открыто провозглашал глубокую внутреннюю преемственность между ними, а это как раз и являлось лучшим признанием масштабности лермонтовского таланта: «Судьба этого поэта чудесным образом во многих подробностях связалась с судьбою Пушкина. Ему как будто назначено было, на первой поре его развития, явиться самым верным и ярким отблеском нашего великого гения. <...> Никто из всего нового поколения не был призван к тому, чтобы так душевно понять и глубоко усвоить себе искусство Пушкина. Это наследство нисколько не упрек оригинальному таланту Лермонтова, который не мог выбрать лучшего учителя и не имел времени раскрыться во всей красоте своей самобытности» [10, с. 175].

        В то же время Шевырев не ограничился одной лишь констатацией преемственной взаимосвязи творчества Лермонтова с наследием Пушкина, но отметил также несомненную самобытность лермонтовского таланта, наличие у него собственной, только ему присущей поэтической манеры: «...есть многие произведения, в которых и по стилю виден он сам, заметна яркая его особенность» [6, с. 142]. Наиболее высокой оценки Шевырева, активно занимавшегося изучением древнерусской литературы, удостоилась лермонтовская «Песнь о купце Калашникове», в которой Шевырев профессионально распознал превосходное «создание в духе и стиле наших древних эпических песен» [11, с. 528]. Но, кроме внешней формы, Шевырев верно оценил также историзм и народность раннего произведения Лермонтова, верность коренным этическим ценностям русской истории и культуры: «К тому же содержание этой картины имеет глубокое историческое значение – и характеры опричника и купца Калашникова чисто народные» [11, с. 528]. 

        Позднее, уже после смерти Лермонтова, размышляя о том, какое направление могло бы принять в зрелые годы его творчество, критик усматривал в «Песни о Калашникове» скрытые предпосылки вероятного обращения Лермонтова, по примеру Пушкина, к углубленному изучению русской истории, к созданию крупной драматической формы наподобие пушкинского «Бориса Годунова»: «Есть одно стихотворение у Лермонтова, которое служит нам верною порукою в том, что это сделалось бы впоследствии: мы разумеем прекрасную его “Песню про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова”, в которой он так глубоко выразил чувство нашей древней семейной чести в лице купца Калашникова и иронию власти – историческую черту в характере Ивана Грозного, свидетельствуемую всеми его сочинениями. Тут верный зародыш будущей русской простой, незатянутой драмы из нашего древнего быта; тут порука для нас в том, что Лермонтов обратился бы от характеров-призраков, каковы его Мцыри и Печорин, к характерам существенным, историческим, которых давно ожидает русская поэзия от поэтов нового поколения, идущих по следам Пушкина» [5, с. 503].

        Упоминание «характеров-призраков», созданных Лермонтовым, сразу же выводит нас на главный пункт обвинения, предъявляемого советскими литературоведами литературно-критической позиции Шевырева, который действительно не принял лермонтовских героев и осудил автора за их создание, однако сделал это вовсе не по тем причинам, на которые указывали его позднейшие интерпретаторы: «В образе Печорина критик “Москвитянина” справедливо почувствовал отрицание всех бытовых, нравственных и общественных отношений самодержавно-крепостнической России» [4, с. 503]. На самом деле Шевырев избегал столь одномерных идеологических обобщений и подходил к анализу характера Печорина как к целостному философско-эстетическому явлению, ни в коей мере не сводимому лишь к узкому социологическому аспекту.

        Приветствуя появление «Героя нашего времени» как «одно из замечательнейших произведений нашей современной словесности» и справедливо усматривая в его авторе незаурядный талант «наблюдателя-психолога», Шевырев вместе с тем подвергает весьма строгому суду образ главного героя лермонтовского романа с позиций соотнесения его с магистральными тенденциями развития русского общества, как они виделись «москвитянинскому» критику, существенно расходившемуся здесь с идейным лидером «натуральной школы» Белинским, охотно поспешившим зачислить Лермонтова в ее ряды. В отличие от «неистового Виссариона», Шевырев, категорически не принимавший ни идейной, ни эстетической программы демократического реализма, постарался провести линии размежевания между «натуральной школой» и молодым, перспективным дарованием, показать его заблуждения и, по мере возможности, наметить путь выхода Лермонтова на иные способы осознания общественной действительности и ее художественного выражения. Совершенно естественно, что главная линия такого размежевания должна была пройти по восприятию характера главного героя лермонтовского романа – героя, в котором Шевырев правильно почувствовал средоточие авторских взглядов и убеждений. Этим объяснялся столь придирчивый разбор критиком образа Печорина: «Вникнем же подробно в характер героя повести – и в нем раскроем главную связь произведения с жизнию, равно и мысль автора» [6, с. 149].

        Оригинальной методикой такого разбора стал синтез отдельных качеств печоринского характера и выведение на их основе обобщенного заключения о нравственной сущности главного героя романа. Вывод был подчеркнуто категоричен: «Мы слили в одно все черты этого ужасного характера – и нам стало страшно при виде внутреннего портрета Печорина!» [6, с. 151].  Чем же обусловливалась столь негативная оценка созданного Лермонтовым характера? Ответ Шевырева четок и однозначен: основная беда Печорина – в его оторванности от русской духовной почвы, проникнутой духом религиозного смирения и моральной чистоты, подверженность западным индивидуалистическим веяниям гордыни, презрения к людям, возвеличения своей личности в ущерб ценностям религиозного мироотношения, которые оказались подорваны и принесены в жертву разнузданным страстям изверившегося человека на Западе. В соответствии с этим неутешительным общим «диагнозом» Шевырев конкретизирует и особые «симптомы» нравственной болезни Печорина: «Извлечем же в нескольких словах всё то, что мы сказали о характере героя. Апатия, следствие развращенной юности и всех пороков воспитания – породила в нем томительную скуку; скука же, сочетавшись с непомерною гордостью духа властолюбивого, произвела в Печорине злодея. Главный же корень всему злу – западное воспитание, чуждое всякого чувства веры» [6, с. 152].

        В то же время болезнь Печорина – это не только его личная вина или беда, это наглядное проявление того кризиса, которым охвачена значительная часть общества, прежде всего западного общества: «Когда взглянешь на силу этой погибшей души, то становится жаль ее, как одной из жертв тяжкой болезни века...» [6, с. 153]. Впрочем, такое развитие тяжелой болезни представляется Шевыреву совершенно логичным и проистекающим из внутренних причин, связанных с глубоким духовным перерождением современного человека: «...как не погибнуть, как не иссохнуть душе, без питательной любви, без веры и надежды, которыми только и может поддерживаться ее земное существование?» [6, с. 153–154].

        В этой связи заслугой Лермонтова, в глазах Шевырева, является сама постановка проблемы болезни века, однако способ решения верно обозначенной в романе проблемы кажется ему в корне неверным, вызывающим «неприятность нравственного впечатления», и причиной тому – неудачный выбор главного героя, неуместное акцентирование его отрицательных качеств, нарушение эстетического закона равновесия элементов зла и добра в рамках единого художественного образа. Как критик, остающийся во многом правоверным сторонником романтического метода в искусстве, Шевырев подходил к оценке образов объективной действительности, в том числе и образов «низких», отрицательных, с позиций их эстетического преображения, просветления, возведения в более высокий ранг, иными словами – с требованием подчинения сатиры установкам на воссоздание гармоничных и положительных образов высокого искусства: «Зло, будучи в себе нравственно безобразно, может быть допущено в мир изящного только при условии глубокого нравственного значения, которым несколько смягчается его само по себе отвратительное существо. Зло, как главный предмет художественного произведения, может быть изображаемо только крупными чертами идеального типа» [6, с. 154]. Единственная допустимая оговорка в отношении художественного изображения образов зла делается лишь применительно к объектам высокого эпического склада: «Поэзия допускает иногда зло героем в свой мир, но в виде титана, а не пигмея» [6, с. 154]. Отсюда вполне понятным становится и явное неодобрение выбора Лермонтовым в качестве главного героя такого персонажа, который принадлежит к обыденной, а отнюдь не к возвышенной сфере эстетических образов: «Печорин, конечно, не имеет в себе ничего титанического; он и не может иметь его; он принадлежит к числу тех пигмеев зла, которыми так обильна теперь повествовательная и драматическая литература Запада» [6, с. 155].

        Однако эстетический критерий оценки состоятельности выведенного Лермонтовым характера главного героя романа дополняется у Шевырева критерием, так сказать, общественным, а еще точнее – патриотическим, и в таком соотнесении литературного типа с официальной точкой зрения на перспективы развития русского общества воочию проявилась та лояльная к властям и существующему социальному порядку вещей принципиальная позиция Шевырева, которая вызывала столь резкий протест у Белинского и стала основной причиной позднейшего шельмования «москвитянинского» критика в радикально-демократической публицистике, а затем и в советском литературоведении. Считавший главной задачей литературы пропаганду положительных начал в общественной жизни России, всемерное укрепление государственного строя империи, Шевырев, естественно, не мог принять отрицательно-разоблачающий пафос печоринских рассуждений и попытался, насколько это было возможным, смягчить их негативный заряд, объясняя желчность и саркастичность общественно-философских выводов Печорина следствием одностороннего подражания чуждым русской жизни западным кризисным тенденциям «болезни» безрелигиозного, индивидуалистического общества: «Печорин не имеет в себе ничего существенного, относительно к чисто русской жизни, которая из своего прошедшего не могла извергнуть такого характера. Печорин есть один только призрак, отброшенный на нас Западом, тень его недуга, мелькающая в фантазии наших поэтов,  un mirage de l’occident... Там он герой мира действительного, у нас только герой фантазии – и в этом смысле герой нашего времени...» [6, с. 155]. Шевырев настойчиво подчеркивает обособленность, отчужденность лермонтовского героя от его общественного окружения, сводя тем самым на нет критический потенциал выпадов Печорина против реального хода дел в России.

        Благодаря такому приему происходит своего рода «обезвреживание» далеко идущих социальных выводов героя, которые, в интерпретации Шевырева, получают характер довольно-таки безобидного и слепого копирования западных проблем, якобы не свойственных русскому обществу: «Всё содержание повестей г-на Лермонтова, кроме Печорина, принадлежит нашей существенной русской жизни; но сам Печорин, за исключением одной его апатии, которая была только началом его нравственной болезни, принадлежит миру мечтательному, производимому в нас ложным отражением Запада. Это призрак, только в мире нашей фантазии имеющий существенность...» [6, с. 156]. Шевырев прибегает даже к некоторому окарикатуриванию образа Печорина, окончательно лишая его общественную критическую программу какой-либо позитивной содержательности, сводя всё к болезненным проявлениям пагубного западного влияния: «Признаемся: середи нашего отечества мы не можем понять живых мертвецов в 25 лет, от которых веет не свежею надеждою юности, не думою, чреватою грядущим, но каким-то могильным холодом, каким-то тлением преждевременным. Если сказать правду, эти мертвецы не похожи ли на юношей, которые нарочно из шутки надевают белый саван, чтобы пугать народ, не привыкший у нас к привидениям?» [11, с. 538].

        Исходя из такой «нейтрализующей» установки, Шевырев делает обобщающий вывод относительно общественного значения лермонтовского романа, признавая за ним не столько правду критических замечаний, сколько иллюстрацию принципа доказательства от обратного: если Печорин, претендовавший на статус героя, оказался всего лишь «пигмеем зла», то, стало быть, в корне ошибочны его нарекания в адрес русского общества и не столь уж плохо идут в этом обществе дела. Именно такое успокоительное умозаключение предлагает Шевырев читателям вывести из безусловно талантливого произведения добросовестно заблуждающегося автора: «Поэты, получившие от природы такой дар предугадания жизни, как г. Лермонтов, могут быть изучаемы в своих произведениях с великою пользою, относительно к нравственному состоянию нашего общества. <...> Употребим же с пользою урок, предлагаемый поэтом. Бывают в человеке болезни, которые начинаются воображением, и потом, мало-помалу, переходят в существенность. Предостережем себя, чтобы призрак недуга, сильно изображенный кистью свежего таланта, не перешел для нас из мира праздной мечты в мир тяжкой действительности» [6, с. 156].

        Вместе с тем Шевырев отчетливо сознавал, что эффективное противодействие печоринскому «соблазну» требовало противопоставить образу «пигмея зла» образ сильного духом героя, проникнутого положительными жизненными ценностями и сохраняющего самую тесную взаимосвязь с коренными, не затронутыми порочным западным веянием, глубинами исконно русского жизненного уклада. На роль такого героя-антагониста закономерно напрашивался Максим Максимович, и Шевырев не поскупился на восхищенные эпитеты для этого персонажа, воплощающего в себе, по мнению критика, особенно дорогие Шевыреву идеалы старинного благочестия, патриархального уклада жизни и цельности религиозного мировосприятия. Потому-то «москвитянинский» критик с таким воодушевлением восклицает о добром капитане: «Какой цельный характер коренного русского добряка, в которого не проникла тонкая зараза западного образования; который, при мнимой наружной холодности воина, наглядевшегося на опасности, сохранил весь пыл, всю жизнь души... <...> Вот тип этого характера, в котором отзывается наша древняя Русь! И как он высок своим христианским смирением, когда, отрицая все свои качества, говорит: “Что же я такое, чтобы обо мне вспоминать перед смертью?” Давно, давно мы не встречались в литературе нашей с таким милым и живым характером, который тем приятнее для нас, что взят из коренного русского быта» [6, с. 147].

        Как видим, Шевырев, в отличие от Белинского и последующей литературно-критической традиции, по-иному расставлял акценты и иначе давал оценки, выдвигая на роль истинного героя нашего времени отнюдь не холодного скептика и чуть ли не атеиста Печорина, а горячего сердцем и исполненного веры в высшие духовные основы жизни старого воина Максима Максимовича. В этом контексте совершенно закономерно, что и общий пафос шевыревской интерпретации носил не критический, а подчеркнуто апологетический по отношению к окружающей русской жизни характер. Отсюда и призыв его не только к Лермонтову, но и ко всему молодому поколению русских поэтов – искать положительные начала в действительности, преодолеть односторонне критическое отношение к ней: «Поэты русской лиры! Если вы сознаёте в себе высокое призвание, – прозревайте же от Бога данным вам предчувствием в великое грядущее России, передавайте нам видения ваши и созидайте мир русской мечты из всего того, что есть светлого и прекрасного в небе и природе, святого, великого и благородного в душе человеческой, – и пусть заранее предсказанный вами, из воздушных областей вашей фантазии, перейдет этот светлый и избранный мир в действительную жизнь вашего любезного Отечества» [11, с. 539].

        Советская критика не преминула поставить в вину Шевыреву такие призывы и приписала ему едва ли не практику литературных доносов на безвременно умолкшего поэта: «Когда же Лермонтов погиб, так и не обратившись к лирике “вдохновенных прозрений”, отзывы Шевырева о нем стали совсем отрицательными» [4, с. 504]. На самом деле всё обстояло гораздо сложнее. Как известно, в середине 1840-х годов, в связи с общим пересмотром прежней иерархии литературных авторитетов, вокруг имени Лермонтова развернулась борьба за утверждение его преемником Пушкина и главой следовавшего за пушкинским нового поколения поэтов, более критично относившегося к русской общественной жизни и внутренней политике николаевского режима. Для такого утверждения были многочисленные основания, однако Шевырев верно усмотрел в этом тактический замысел своих оппонентов из радикально-демократического лагеря, стремившихся, по его мнению, противопоставить Лермонтова Пушкину, разорвать связь литературных поколений и постепенно вытеснить прежнюю эстетику и лояльную по отношению к властям общественную позицию в литературе, заменив ее острокритическим пафосом «натуральной школы».

        Шевыреву это представлялось неприемлемым – и он четко обозначил свое отношение к таким попыткам литературного пересмотра: «Да не подумают некоторые, что мы хотим унижать дарование поэта, которого утрату сами сильно чувствовали и оплакивали... Нет, но мы восстаем только против вопиющей несправедливости, против ложного направления, которое хотят навязать молодому, свежему поколению... Лермонтова же хотят употребить как средство для того, чтобы расторгнуть через него союз молодого поколения с Пушкиным и нарушить связь преданий...» [12, с. 182]. Вопреки точке зрения Белинского и солидарных с ним радикалов, Шевырев стремился подчеркнуть умеренность политических мнений Лермонтова, вписать его в общий контекст русской поэзии, не порывавшей с официальной властью и развивавшей пушкинские традиции положения поэта «над схваткой», в качестве объективного арбитра общественной борьбы, в роли представителя силы, сдерживающей социальный разлад и вносящей в общество гармонию искусства и вечные идеалы добра и красоты.

        Именно поэтому Лермонтов виделся Шевыреву не антиподом, а прямым продолжателем дела Пушкина – поэтом, развивающим лучшие, жизнеутверждающие начала в русской жизни: «Мы знаем, что Россия лишилась в нем одной из лучших надежд молодого поколения. Мы с радостью приветствовали прекрасное его дарование; не признавали только направления в некоторых пиесах, но уверены были, что оно изменилось бы впоследствии...» [5, с. 502]; «Трудно разгадывать тайны будущего; но мы всегда останемся убеждены, что дарование Лермонтова назначено было к великому развитию, что самое направление его духа изменилось бы и что литература наша в лице его понесла великую потерю» [12, с. 181].

        С позиций сегодняшнего дня, более обстоятельно зная многообразие, сложность и противоречивость творческой эволюции Лермонтова, далеко не во всем можно согласиться с интерпретациями Шевырева, однако его аргументированная позиция, тем не менее, имеет полное право на существование, вовсе не отменяясь инвективами Белинского и последующей критико-литературоведческой традицией. Суждения и оценки Шевырева – это яркая иллюстрация того значения, какое придавали творчеству Лермонтова его современники, и ожесточенная борьба за право наиболее авторитетного истолкования лермонтовского  идейно-художественного наследия должна непременно учитываться при выяснении полной и всесторонней картины развития в русской литературной критике представлений об уникальности и специфике творческого пути великого русского поэта – поистине одного из героев своего трудного и неспокойного времени.

                Литература

    1.  Кулешов В. И.  Русская критика XVIII – XIX веков: Хрестоматия. – М.: Просвещение, 1978. – 447 с.   
    2.  Степанов А. Н.  Критики лагеря «официальной народности» // История русской критики: В 2 т. Т. 1. – М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1958. – С. 347–368.
    3.  Кулешов В. И.  История русской критики XVIII – начала XX веков. – 4-е изд., дораб. – М.: Просвещение, 1991. – 432 с. 
    4.  Дементьев А. Г.  Очерки по истории русской журналистики и критики. – М.-Л.: ГИХЛ, 1951. – 503 с. 
    5.  Шевырев С. П.  «Полная русская хрестоматия». Составил А. Галахов // Москвитянин. – 1843. – Ч. III, № 5. – С. 218–248 (начало рецензии); Ч. III, № 6. – С. 501– 533 (окончание рецензии). 
    6.  Шевырев С. П.  «Герой нашего времени». Соч. М. Лермонтова // Шевырев С. П.  Об отечественной словесности. – М.: Высшая школа, 2004. С. 141–156.
    7.  [Шевырев С. П.]  Кончина Лермонтова // Москвитянин. – 1841. – Ч. V, № 9. – С. 320.
    8.  Библиотека С. П. Шевырева. Русский фонд: Библиографическое описание. – Нежин: НГПУ, 2002. – 266 с.
    9.  Письма М. П. Погодина, С. П. Шевырева и М. А. Максимовича к князю П. А. Вяземскому 1825–1874 годов (из Остафьевского архива). – СПб.: Тип. М. М. Стасюлевича, 1901. – 222 с.
    10.  Шевырев С. П.  Взгляд на современную русскую литературу. Статья вторая. Сторона светлая (Состояние русского языка и слога) // Москвитянин. – 1842. – Ч. II, № 3. – С. 153–191.
    11.  Шевырев С. П.  «Стихотворения» М. Лермонтова // Москвитянин. – 1841. – Ч. II, № 4. – С. 525–539.
    12.  Шевырев С. П.  Критический перечень русской литературы 1843 года // Москвитянин. – 1843. – Ч. II, № 3. – С. 175–194. 
   
         Апрель 2004