Верующий в бога - еще не Homo sapiens Глава 19

ДЖАКОМО КАЗАНОВА


Предисловие:
19. Сильные расы северной Европы не оттолкнули от себя христианского Бога, и это не делает чести их религиозной одаренности, не говоря уже о вкусе. Они должны бы справиться с таким болезненным и слабым выродком d;cadence. Но за то, что они не справились с ним, на них лежит проклятие: они впитали во все свои инстинкты болезненность, дряхлость, противоречие, они уже не создали с тех пор более никакого Бога! Почти два тысячелетия — и ни одного нового божества! Но все еще он и как бы по праву, как бы ultimatum и maximum богообразовательной силы, creator spiritus в человеке, — все он, этот жалкий Бог христианского монотонотеизма! Этот гибрид упадка, образовавшийся из нуля, понятия и противоречия, в котором получили свою санкцию все инстинкты d;cadence, вся трусливость и усталость души!
Фридрих Ницше. «Антихристианин. Проклятие христианству»


 
ДЖАКОМО
КАЗАНОВА
«Этот гибрид упадка, образовавшийся из нуля, понятия и противоречия, в котором получили свою санкцию все инстинкты d;cadence, вся трусливость и усталость души!..»
Олег сидел в кресле держа в руках книгу. Он так был поглощен своими мыслями, что не заметил, как вошла Беатрис. Она услышала обрывок фразы, которую он произнес медленно, будто констатируя факт:
— Нет, ты не будешь забвенно, столетье безумно и мудро!..
— Ты о чем? Что читаешь?
Олег от неожиданности вздрогнул:
— А, Бет! Да вот, соглашаюсь с Радищевым. Меня, как и его, поражает осьмнадцатое столетие.
— Это чем же? — Беатрис подошла и взяла из его рук книгу. — «История моей жизни», Джакомо Казанова. Казанова? — переспросила она. — Вот те раз! Любопытно. Зачем тебе этот прославленный венецианский авантюрист?
— Мне он интересен как самый яркий представитель своей эпохи, ее символ, отражение, «гражданин мира», как он себя величал. Если задуматься, XVIII век в истории человечества занимает особое место. Не в плане грандиозных свершений, нет, а в плане качественных сдвигов. Это был последний век господства аристократической культуры, отсюда стильность, рафинированность, гламур. И одновременно это эпоха утверждения новых ценностей в жизни европейцев — ценностей, которые живы и ныне и которые, собственно говоря, определяют сегодняшнее лицо европейской цивилизации. На примере жизни этого, как ты изволила выразиться, авантюриста можно проследить эпоху во всех ее проявлениях.
— Под мелодичные перезвоны клавесинов и арф? — пропела Беатрис, делая реверанс.
— И под грохот революций, причем одновременно нескольких, из которых только две мы обычно называем собственно «революциями»: Великую французскую и Войну за независимость Соединенных Штатов Америки. Между тем, они лишь поставили пропахшие кровью и порохом точки в предложениях, которые Европа прилежно писала весь XVIII век.
— Ты имеешь в виду маленькие революции в быту? Как, например, в меню, в сервировке стола, в гигиене?
— Я бы не сказал, что это такая уж мелочь. Благодаря появлению новых культур, завезенных из Америки, Европа навсегда распрощалась с таким явлением, как голод. Все эти маленькие революции двигали общество вперед, и в ХІХ веке оно изменилось до неузнаваемости. Но главное, это была эпоха Просвещения. Эпоха, в которой европейские мыслители решительно порывают с богословием и четко разделяют сферу собственно философии от естествознания. Ньютон своей механистической картиной мира дал понять, что бог нужен лишь как тот, кто дал первотолчок развитию природы, а дальше мир покатился от него вполне уже самостоятельно. XVIII век — век практиков, вот почему мыслителей не удовлетворяют пустые схоластические умствования. Критерием истины выступает опыт без пафоса и риторики, они неуместны. И хотя некоторые еще пытаются объявить прогресс и разум врагами естественных прав человека, философы открыто восхищаются совершенством мира, в то же время энциклопедисты немилосердно критикуют его, а Вольтер поет осанну разуму и прогрессу цивилизации, призывая каждого «возделывать свой сад».
Общий настрой европейской философии XVIII века можно назвать «осторожным оптимизмом».
— Увы, кровавые ужасы Французской революции заставят в корне пересмотреть благодушное заблужденье философов.
— Но сделает это уже следующее столетие. Однако чисто европейская идея прав личности утвердится тогда, в XVIII веке. Утвердится как самая базовая ценность.
— И все же век «разума» не состоялся бы во всем своем блеске без революции в сердцах. Я имею в виду эмансипацию самой личности, осо­знание своего внутреннего мира как важного и ценного. Эмоциональная жизнь европейцев становится все более насыщенной и утонченной. Бессмертным свидетельством этого стала великая музыка XVIII века, быть может, одно из высочайших достижений в истории человечества.
— Бесспорно, музыка гораздо точнее и тоньше выражала эмоции времени, чем зажатое условностями подцензурное слово. Для образованного европейца она стала насущной необходимостью. В библиотеках чешских и австрийских замков, например, наравне с книгами теснятся на полках нотные папки. Музыкальные новинки читались здесь с листа, как газеты, и так же жадно! Не зря Казанова был ко всему прочему еще и музыкантом.
— Плюс к его репутации женского обольстителя?
— Не только. Он был воистину разносторонним человеком, энциклопедически образованным: поэт, прозаик, драматург, переводчик, филолог, химик, математик, историк, финансист, юрист, дипломат.
— А еще картежник, распутник, дуэлянт, тайный агент, розенкрейцер, алхимик, проникший в тайну философского камня, умеющий изготовлять золото, врачевать, предсказывать будущее, советоваться с духами стихий.
— Не слишком ли для одного человека? Вот почему мне интересно, что истинно в мифе, который он творил о самом себе, а что лишь красивая обертка? Главное богатство авантюриста — его репутация, и Казанова всю жизнь тщательно поддерживал ее. Свои приключения он обращал в увлекательные истории, которыми занимал общество. Вот послушай: «Я провел две недели, разъезжая по обедам и ужинам, где все желали в ­подробностях послушать мой рассказ о дуэли». К своим устным «новеллам» он относился как к произведениям искусства, даже ради всесильного герцога де Шуазеля не пожелал сократить двухчасовое повествование о побеге из тюрьмы Пьомби, куда его упекла святая Инквизиция за беспутную жизнь, объясняя это тем, что в деталях вся суть. Эти рассказы, частично им записанные, опубликованные, естественно переросли в мемуары, во многом сохранившие интонацию живой устной речи, представления в лицах, разыгрываемого перед слушателями. Создавал Казанова «Историю моей жизни» на склоне лет, когда о нем уже мало кто помнил, а если и упоминали, то лишь как брата знаменитого художника Джованни Баттиста Тьеполо. Ему была нестерпима мысль, что потомки не узнают о нем, ведь он так стремился заставить о себе говорить, прославиться! Создав воспоминания, он выиграл поединок с Вечностью, приближение которой он почти физически ощущал: «Моя соседка, вечность, узнает, что, публикуя этот скромный труд, я имел честь находиться на вашей службе», — писал он, посвящая свое последнее сочинение графу Вальдштейну, в замке которого он нашел пристанище в конце жизни. Человек-легенда возник именно тогда, когда мемуары были напечатаны. Этот роман — не только список любовных побед, а живая картина эпохи.
— Да, любовь была для Казановы не только жизненной потребностью, но и профессией, а иногда тяжелым физическим трудом. Соблазняя молодых девиц, он учил их премудростям любви, а потом выгодно пристраивал за вознаграждение. Возвышенное чувство и плотская страсть, искренние порывы и денежные расчеты связаны у него воедино.
По признанию Казановы, было десять-двенадцать женщин, которых он искренне любил, но правильно «...решил не связывать навечно свою судьбу ни с одной из любивших меня женщин, ибо с моим характером брачные цепи вскоре превратились бы для меня в цепи рабства».
А вот еще: «Чувственные наслаждения постоянно были моим главным и самым важным занятием. Я не сомневался, что создан для прекрасного пола, всегда любил оный и старался, по мере возможного, заставить полюбить и себя».
Джакомо признавался, что «...любил женщин до безумия, но всегда предпочитал им свободу».
Если мужчины боялись умных женщин, избегали их, боясь оказаться на вторых ролях, для Казановы соблазнить девицу, отличавшуюся не только красотой, но и умом, была задача не только достойная, но и занимательная. Казанова испытывал от говорения почти физическое наслаждение, слово было его инструментом, его органом, и он использовал его виртуозно. По его собственному признанию, любовь женщин, не говоривших на известных ему языках, не доставляла ему полного удовлетворения, ибо наслаждение плотское не соединялось с наслаждением от общения. Поэтому женщины, способные доставить ему оба удовольствия, особенно привлекали его внимание — разумеется, если не желали показать себя умнее его. Наш герой был ко всему честолюбив и имел скверный характер.
Как в комедиях того времени, он мог перерядиться слугой, чтобы проникнуть к даме. Но чаще всего происходило все гораздо проще, как с какой-нибудь Мими Кенсон, танцовщицей Комической оперы в Париже. Он застал ее спящей в постели и... что он сделал? «Мне сделалось любопытно, проснется она или нет, я сам разделся, улегся — а остальное понятно без слов». В ситуациях, когда Печорин, почитавший себя великим сердцеедом, украдкой пожимает даме ручку, Казанова лезет под юбку.
«Я вскружил голову нескольким сотням женщин... однако когда мне предстояло взять штурмом неискушенное создание, моральные принципы или предрассудки которого являлись препятствием на пути к успеху, я делал это в присутствии еще одной девицы. С давних пор мне было известно, что девушка не поддается соблазну исключительно потому, что у нее не хватает смелости; но в обществе подружки она легко капитулирует», — писал Соблазнитель.
Но в середине жизни наступает пресыщение, подкрадывается утомление. Все чаще начинают подстерегать неудачи. После того как в Лондоне молоденькая куртизанка Шарпийон изводит его, беспрестанно вытягивая деньги и отказывая в ласках, великий соблазнитель надламывается. «В тот роковой день в начале сентября 1763 я начал умирать и перестал жить. Мне было тридцать восемь лет». Все менее громкими победами довольствуется он, публичные девки, трактирные служанки, мещанки, крестьянки, чью девственность можно купить за горсть цехинов, — вот его удел. А в пятьдесят лет он из экономии ходит уже к женщинам немолодым и непривлекательным, живет как с женой со скромной белошвейкой. Чем ближе к концу мемуаров, тем чаще он хвалит себя за умеренность, разумный образ жизни: «Жизнь я вел самую примерную, ни интрижек, ни карт», все больше говорит о болезнях.
Казанова делается расчетливым и перестает быть авантюристом. Его покидает вера в счастливую звезду, ту, что вела его по жизни. Игрок по натуре и профессии, не считавший зазорным «поправить фортуну», он уже боится сесть за карты, боится проиграть. Казанова скитается по странам, которые ему вовсе не по душе, все же рассчитывая найти себе там покойную службу до конца дней. После того как он побоялся слишком понравиться Фридриху II и не сумел войти в доверие к Екатерине II, он стал все ближе и ближе подбираться к родной Венеции. И чем необратимей уходила его сексуальная сила, тем интенсивней становилась интеллектуальная деятельность. Все чаще возникают на страницах мемуаров литературные споры, книги, библиотеки. «Не имея довольно денег, дабы помериться силами с игроками или доставить себе приятное знакомство с актеркой из французского или итальянского театра, я воспылал интересом к библиотеке монсеньора Залуского». Казанова сам начинает писать, причем отдается этому занятию со страстью, самозабвением, работает без устали.
«...Писание мемуаров было единственным средством, мною изобретенным, чтоб не сойти с ума, не умереть от горя и обид, что во множестве чинят мне подлецы, собравшиеся в замке графа Вальдштейна в Дуксе» — последнем его пристанище в Богемии.
Причину старческой ранимости Казановы, его мелочной обидчивости, о которой все пишут, можно видеть в болезни — в третичной стадии сифилис калечит психику, делает человека маниакально подозрительным. К тому же старик-приживала стал объектом для насмешек и издевательств со стороны слуг. Зная, с каким благоговением он относится к пище, они то пересаливали, то пережаривали ее, изводя старика и вызывая его гнев. Но когда наступал вечер, он уходил в свой мир — мир теней, которые окружали его: простушки, аристократки, монашки, служанки, почтенные матроны проходили чередой, и он вспоминал, вспоминал, вспоминал... Скольких он научил премудростям любви, скольких соблазнил, скольких пристроил, после пресыщения отдав в хорошие руки. Он умел быть щедрым и корыстным одновременно. Мог обокрасть, обмануть, как маркизу д’Юбари, а мог вытащить из грязи и осыпать драгоценностями, как малышку Мараколлу. Мог просто наслаждаться женским телом, не затронув девственности. В чем секрет великого любовника всех времен и народов? Он сам дает нам ответ. Главная заповедь: «Четыре пятых наслаждения заключались для меня в том, чтобы дать счастье женщине». Участник вечного пира, именуемого Галантным веком, этого потока сладострастия, ставшего и нормой жизни, и высшим смыслом! «Бедра, грудь, маленькая ножка — вот моя религия».
XVIII век по праву называют царством женщин. Даже мода этого времени вызывающе женственна: мужчины носят серьги и кружева, полы их кафтанов одно время растопырены так, словно кавалеры обзавелись немалыми дамскими бедрами. Силуэт женского платья был благодаря фижмам и кринолину просто фантастическим. Размеры юбок в ширину и причесок в высоту достигли при Марии Антуанетте таких размеров, что снабжались специальными механизмами, которые позволяли изменить их объем при прохождении через двери.
Женщины царствовали, но уже не требовали обожания. Чинное ухаживание прежних времен казалось несносным жеманством. И хотя дама продолжала подавать кавалеру в танце только два пальца, как требовало того приличие, это не мешало, например, итальянкам указывать в брачном контракте наряду с именем мужа и имя своего официального поклонника (на самом деле любовника) — чичисбея.
Ревнивцы подвергались насмешкам и практически изгонялись из общества.
Конечно, все это касается лишь жизни богатой и знатной дамы, и такому поведению есть свое обоснование. Во-первых, пример подавал сам король, без конца менявший любовниц, ибо при помощи плотских утех Людовик боролся с обуревавшими его неврозами, с неотвязной меланхолией. Во-вторых, и все дворянство подсознательно чувствовало, что нужно ловить мгновенье, ибо противопоставить все более безнадежной социальной реальности можно было один гедонизм. Отсюда такой культ Той, что дает наивысшее наслаждение, — Женщины.
Беатрис слушала тираду Олега с нескрываемым интересом.
— И ты решил искать ответ в истории его жизни? Но это же мемуары, понятно, что он рекламировал сам себя, если не для современников, так для потомков. Предлагаю другое.
Беатрис хитро прищурила глаз и, предвкушая, как ошарашит Олега своим предложением, предложила ему стакан воды. Олег вопросительно посмотрел на нее и неуверенно спросил:
— Ты же не хочешь...
— Именно хочу! Мы с тобой отправимся в этот гламурный век и встретимся с Джакомо. Мало того, ты с ним подружишься, а я... — Бет сделала паузу, — ...я испытаю его искусство великого любовника. Я соблазню его, и ты мне в этом поможешь!
— Бет, ты авантюристка похлеще Казановы! Да и в остальном, думаю, не уступишь ему.
— Вот именно дорогой, вот именно! Кто, как не я, сможет оценить красоту игры.
Олег хорошо усвоил истину — если женщина что-то задумала, а тем более такая, как Беатрис, то лучше согласиться сразу и без сопротивления. Идея была настолько авантюрная и взбалмошная, что Уицрик не нашлась что ответить и отправила их к Атире. Что было дальше... А дальше мы продолжим наше повествование о брате и сестре из богатого аристократического рода, по легенде путешествующих инкогнито по Европе в поисках приключений. Отправимся и мы за ними в век XVIII...
Карета, в которой ехали Луиза и Раймон д’Эстре, приближалась к замку Фонтенбло. Знаменитый замок, построенный Франциском І, — поистине архитектурный шедевр эпохи Ренессанса. Здесь более чем уместна фраза, приписываемая Гете, что «зодчество — застывшая музыка», или «немая музыка». Говорил он это, или нет, но в «Фаусте» созвучные этому сравнению строки:
Звучит триглиф, звучат колонны, свод,
И дивный храм как будто весь поет.
Здесь родились и жили многие французские монархи, пока Людовик XIV не построил Версаль. Но и потом дворец не утратил своего великолепия. В окрестностях Фонтенбло часто устраивалась королевская охота, и замок вновь оживал. Наши герои попали сюда именно в такой момент. Весь королевский двор переселился сюда на время королевской охоты.
Строго иерархизированное феодальное общество всегда уделяет особое внимание этикету.
Этикет до такой степени владеет умами придворных, что иные из них на полном серьезе уверяют, будто Великая французская революция разразилась из-за того, что генеральный контролер финансов Неккер явился к королю в туфлях с бантами, а не с пряжками!
Однако сами монархи уже порядком устали от всех этих условностей и пытались уйти от них кто как мог. Например, Людовик XV прятался от уз этикета в будуарах возлюбленных. Мария Антуанетта, супруга Людовика XVI, не могла проглотить и куска на традиционной публичной королевской трапезе, когда за каждым проглоченным куском пищи наблюдает пару десятков глаз, и насыщалась после, уже в одиночестве.
Двору противостоял салон, аристократический и буржуазный, где хозяева и гости общаются накоротке. Тон задавали августейшие особы.
Регент Франции Филипп ІІ Орлеанский-младший провозгласил на своих оргиях: «Здесь запрещено все, кроме наслаждения!»
Конечно, в феодальном обществе все определяет звание, а не талант. Но к концу века не знатность, а успех, талант и богатство определяют статус личности в обществе. Изменился и статус женщины.
Беатрис, то бишь Луиза, чувствовала себя в напудренном парике и пышном кринолине не совсем женщиной, скорей фарфоровой куклой. Она с трудом несла на себе груз пышного облачения, но еще больше пострадал Олег, по легенде Раймон, который был похож на пуделя в завитках и бантиках, в туфлях на высоком каблуке. Они долго смеялись, смотря друг на друга, у Беатрис даже мушка слетела с сильно напудренного лица. Но вот карета остановилась, и они вошли в свою роль. Замок светился огня­ми, играла музыка, пары танцевали менуэт, бал был в разгаре. Но самое главное — здесь был Казанова. Он, как всегда, занят очередным амурным похождением, но, обольщая одну женщину, он с высоты своего высокого роста тут же высматривал другую. Беатрис попала в поле его зрения, и они встретились глазами. Друг Казановы, князь де Линь, так описывал его внешность к сорока девяти годам: «Он был бы красив, когда бы не был уродлив: высок, сложен как Геркулес, лицо смуглое; в живых глазах, полных ума, всегда сквозит обида, тревога или злость, и оттого-то он кажется свирепым. Его проще разгневать, чем развеселить, он редко смеется, но любит смешить; его речи занимательны и забавны, в них есть что-то от паяца Арлекина и от Фигаро».
Беатрис сразу оценила его достоинства и поманила его взглядом, как умела только она. Через какое-то мгновение они уже кружились в танце. Олег не успел и глазом моргнуть, впрочем, он был занят другим — как устоять на ногах в туфлях с бантиками. Прислонившись к колонне, он наблюдал за происходящим.
Он попал в царство бесконечных завитушек-рокайлей, кудрявых пудреных париков, которые делали людей похожими на пуделей и болонок. Под стать им прихотливо изогнутая, словно танцующая менуэт мебель, узоры и множащие их зеркала везде и повсюду — это и есть стиль рококо, он же стиль Людовика XV. Это скорей походило на аристократический мятеж против неприглядной и гнетущей предреволюционной реальности. К слову сказать, даже королевский палач отправлял свои функции в пудреном парике и в туфлях на высоких каблуках!
Уют, комфорт, красота — вот что требовалось теперь от жилища. Дамы и кавалеры, похожие на фарфоровых куколок в помещениях-бонбоньерках — на этом отдыхал глаз монарха, и это в наибольшей степени отражало дух времени.
Впрочем, французы еще знали меру в украшательстве. Французские интерьеры в стиле рококо достаточно сдержанны. Зато итальянцы, немцы, испанцы удержу не знали! Росписями, виньетками, золоченой лепкой они покрывали все, что только возможно. Порой это рождало почти агрессивную среду, где сам человек уже как бы и не предусмотрен. Может, поэтому и продержался стиль этот всего сорок лет?
Да что там мода! Даже войны в «галантном веке» велись в ослепительно белых мундирах и исключительно по правилам, такая себе «война в кружевах».
При всей своей фантастичности XVIII век — век разума. Во всяком случае, просвещенные умы тогда верили, что жизнь можно и нужно организовать по правилам, важно, чтобы эти правила были разумными.
Однако в недрах этого «столетия разума» совершались свои зловещие подвижки. Дело не только в банальной нищете народной, которая, в конце концов, взорвала весь этот пудреный и кружевной мир. Дело и в том, что личность эмансипировалась во всех своих проявлениях, в том числе, и в самых мрачных.
Просветители могли сколько угодно благодушествовать насчет человеческой природы, а она проявляла себя весьма откровенно и зловеще. Якобинский террор, ярость народа, дикое насилие гражданской резни стали жестокой реальностью.
Гильотина беспощадно рубила головы аристократов в напудренных париках, которые вместе с их обладателями ушли в вечность. Стиль рококо сменился стилем ампир.
Даже останки французских королей были выброшены из усыпальниц аббатства Сен-Дени. Их подобрали и перекупали друг у друга художники, чтобы из сердец и костей «помазанников божьих» добывать редкую ­краску.
Почти сбылось пророчество Шекспирова Гамлета: королевский прах пошел на затычку для бочки...
 
Джакомо был очарован прелестной незнакомкой, которая прекрасно говорила на его родном языке. Как, она итальянка, значит, они земляки! Наконец, он может блеснуть своим красноречием, не боясь попасть в просак с этим проклятым французским, что неоднократно делало его объектом для насмешек. Слово — это его главное оружие для обольщения, и тут он чувствовал себя победителем. Луиза оказалась не только красивой, но и остроумной, что было редкостью. Это еще больше распалило великого сердцееда, благо, он не знал, что в данном случае не он соблазнитель, а она. В Беатрис умерла великая актриса! Она блистательно сыграла свою роль, не оставив шансов для отступления. Но тут вмешался Олег. Он справился с непослушным туфлями и, наконец, нашел в толпе любимую «сестрицу». Представив их друг другу, Беатрис скромно попросила «братца» соизволения разделить общество Джакомо, тем более он тоже из Италии. Правила приличия не позволяли оставаться наедине с мужчиной, и они втроем отправились в опочивальню, что нисколько не смутило Джакомо. Оргии он не признавал, но интимная встреча втроем была допустима, тем более красивые мальчики ему нравились вполне.
Но, вместо плотских утех, Беатрис устроила ему настоящую словесную «оргию».
— Мы с братом наслышаны о вас, — пропела она мелодичным голосом. — Скажите, в чем девиз вашей жизни?
— Следуй Богу!
— Но разве, следуя законам Божьим, вы не вступаете в борьбу с внешним миром, чьи законы постоянно нарушаете? За двенадцать лет, с 1759 по 1771-й, вас одиннадцать раз высылали из девяти европейских столиц!
Джакомо был немало удивлен такой осведомленностью, но в то же время, как все тщеславные и самовлюбленные люди, приписал это своей популярности.
— Видите ли, дорогая Луиза, были и другие, скрытые причины моих скитаний. Я исполнял роль дипломатического и финансового агента французского короля, выполнял другие важные миссии, о которых говорить не принято, к тому же, как очень многие в наше время, я...
— Масон?! И это нам известно.
— Значит, вы тоже? — Казанова вопросительного посмотрел на Олега и Беатрис.
Встретить братьев по цеху было дело привычным. Олег молча указал знак Креста и Розы, братства розенкрейцеров, и Джакомо пожал им руки.
— Значит, вы знакомы с моими покровителями и друзьями? Это принц Шарль де Линь, его племянник граф Вальдштейн, Ж. Ф. Опиц, граф Ламберг.
— Признаюсь, нас больше интересует личность Джакомо Казановы, — начала кокетничать Беатрис.
— Но кто вы, прекрасная Луиза? Откуда приехали во Францию и в каком статусе?
Беатрис сделала загадочное лицо, как она умела это делать, и, быстро сунув Джакомо записку в руку, произнесла раскланиваясь.
— Всему свое время, дорогой друг. Ведь я могу вас так называть? Всему свое время.
И, прежде чем Казанова суметь опомниться, а Олег сообразить, в чем дело, она стремительно вышла. «Братец» в спешке последовал за ней.
Ах, женщины! Что вы делаете с мужчинами? Казанова был очарован, нет, он был сражен! Он почувствовал в Луизе родственную душу. Не так много слов было произнесено, но язык жестов и игра слов, некая недосказанность и завуалированность фраз, сказали больше чем надо. Но главное — глаза. Только Беатрис умела одним взглядом загипнотизировать, ввести в ступор, приворожить.
Простояв мгновение в раздумье, он, наконец, взглянул на записку, зажатую в руке. Наспех развернув листок, он начал жадно читать.
«Дорогой друг! Общество брата моего не дает нам возможности познакомиться ближе. Жду вас сегодня в полночь у озера. Прошу вас сохранить наше свидание в тайне.
                Ваша Луиза»
Джакомо взлетел от счастья до небес. Он прижал записку к губам и покрыл ее поцелуями.
Стоит ли говорить, с каким нетерпением он ждал полуночи. Еще никогда стрелки часов не шли так медленно. В это же время состоялся непростой разговор между Олегом и Беатрис.
— Что ты там надумала себе? Паоло — мой друг, и я не позволю...
— Мы не на увеселительной прогулке, а в экспедиции по заданию. Я должна во что бы то ни стало выполнить его. Не зря же Анахарсис запустил свою машину времени! А ты уйми волнение и займись чем-нибудь полезным. Приударь за мадам Помпадур, например, или попробуй заговорить с Вольтером. Казанову он посадил на место, попробуй и ты свои силы. А теперь не мешай мне, предстоит битва гигантов.
— Ты готовишься, как на дуэль.
— Ты прав, это дуэль, и я планирую выйти из нее победителем.
Казанова издалека увидел очертания женского силуэта. Сердце его забилось так, что, казалось, выскочит из груди. Луиза же наоборот была величественно спокойна. Она обвела его обворожительным взглядом и предложила искупаться в озере. Джакомо тут же начал снимать туфельки с ножек прелестницы, затем шелковые чулки. Его руки искусно справились со всеми деталями женского гардероба, и надо признать, что он оказался знатоком дела. Беатрис мысленно отметила это про себя. Эти руки не ­запутаются в бесконечных рюшечках, кружевах, тесемках и бантах, это точно.
— А вы купаться не будете? — спросила она невинным голосом.
— Как смею я при вас...
Он не успел закончить, ибо в этот самый момент Луиза юркнула рукой под расшитый золотом камзол, и он почувствовал прикосновение руки. Его будто обожгло раскаленным железом, и это был сигнал, который превратно истолковать было невозможно. Он схватил девушку на руки и унес в ближайший грот, коих в парке было множество. Было полнолуние, и казалось, что небесное светило решило освещать их любовное ложе, придавая всему романтичную таинственность.
Казанова мастерски справился с замысловатым женским туалетом, Луиза предстала перед ним в костюме Евы. Она будто ожидала его дальнейшие действия и совсем не опускала стыдливо глаза. Джакомо уложил ее на ложе из трав и полевых цветов и застыл, созерцая точеную фигуру Венеры. Беатрис была в том возрасте, когда тело приобретает женственность и плавность форм. Слонового цвета кожа казалась еще белее в лучах лунного света. Прелестная грудь была прикрыта золотистыми локонами.
— Богиня! — воскликнул Джакомо и принялся покрывать все тело поцелуями. Его прикосновения были нежны, как дуновение ветерка. Он будто боялся измять красивый цветок. Отдав должное видимой красоте, он начал разглядывать ее заветное место. Тут Джакомо был профессионал. Сколько прелестных цветков прошло через его взгляд! Он сравнивал их с чуть раскрывшимся бутоном розы, искусно открывая лепесток за лепестком, добираясь до сути. Пестуя и целуя нежные места, он мог оставить девственность нетронутой, но получить ни с чем не сравнимое наслаждение. Эстет и гурман, ценитель женских прелестей, предпочитал больше отдавать, чем брать. Притом женские ушки услаждал такими нежностями, такими сладкими речами, что ни одна женщина не устояла бы. Это была симфония любви, которая перемежалась звуком фанфар, казалось, сами амуры трубили гимн любви.
Беатрис увидела созвездия и туманности, ей казалось, что она преодолела законы гравитации и несется со скоростью света в неведомые миры...
Но вот Аврора возвестила о том, что ночь пришла к концу, и первые лучи утренней зари коснулись прибежища любовников. Казанова галантно проводил даму до дома и, выразив надежду увидеться вскорости, уда­лился.
Беатрис застала Олега бодрствующим. Он явно нервничал и кинулся к Беатрис с расспросами. Усталая от бессонной ночи, но вполне счастливая, Беатрис походила на растрепанную розовощекую пастушку, которая резвилась в компании Пана и наяд.
— Вижу, ты не избежала любовных сетей великого искусителя. Твое любопытство удовлетворено с лихвой?
— Вполне!
— И как? — спросил Олег скорей по инерции.
Ответ и так был написан на ее лице.
— Он с лихвой оправдывает славу Дон Жуана всех времен и народов.
Я, кажется, разгадала в чем секрет его феномена.
— В чем же?
— Он относится к любви, как к искусству. Он художник, который создает полотно неспешными мазками. Он музыкант, который играет на струнах женского тела, извлекая небесное звучание. Он, в конце концов, поэт, который словами услаждает слух, внушая женщине, что она богиня!
— Жаль только, что инструмент для игры каждый день новый, — ­ухмыльнулся Олег таким высокопарным речам.
— И это прекрасно! Искусство нужно нести в массы! Им надо наслаждаться и восхищаться.
— Надеюсь, ты насладилась вполне, и мы можем покинуть этот напудренный мир?
— Но я обещала ему еще одно свидание! — закапризничала Беатрис. — Он сказал, что не до конца испил нектар моего цветка.
Олег опешил, а Беатрис, видя его растерянность, от души рассмеялась. Ее очень позабавил вид Олега.
«Хорошо, хоть не Паоло», — подумала она и принялась писать записку Джакомо. Она возвестила его, что, к сожалению, они с братом должны срочно уехать и т.;д. и т.;п., нашла кучу причин этого отъезда и поклялась вечно помнить его и любить.
Джакомо был весьма разочарован, но... на горизонте уж сиял целый букет новых ароматов. Долго грустить времени не было. Как истинный воин любви, он снова рвался в бой!
Когда хватает куража,
Эмоций, страсти,
Как свежа,
Мечта,
Обретшая покой,
Бокал вина
И мы с тобой.
Пока еще он молод и полон сил. Пока еще не скоро, будучи дряхлым стариком, больным и озлобленным, он сядет за свои мемуары, спасаясь от смертной скуки в замке графа Вальдштейна. Там будут все, с кем он встречался, кого любил и ненавидел, с кем просто играл или просто вовлекал в громкие авантюры. Он вспомнит всех... Не вспомнит только Луизу и ее брата. Но они и не претендуют на это.